38

Судебное разбирательство завершилось в декабре 8-го года Сёвы, 16-го числа последовало первое решение. Суд не вынес оправдательного приговора, как того желал Хонда, он постановил: «Обвиняемые освобождаются от наказания». Сработало примечание к статье 201-й Уголовного кодекса по обвинению в подготовке убийства: «В зависимости от обстоятельств наказание может быть отменено». Суд признавал факт обвинения в подготовке убийства, но, кроме Савы, все обвиняемые были слишком юны, охвачены чувством патриотизма, и двигали ими чистые побуждения, вдобавок доказательств того, что они твердо держались своих преступных намерений, было недостаточно, так что вполне логично было освободить их от наказания. И Сава, старший по возрасту, — будь он главарем заговора, его, конечно, признали бы виновным, но он примкнул к движению где-то на срединном этапе, факт его руководства установлен не был, поэтому, как и другие, он избегал наказания.

Хонда надеялся, что прокурор не станет обжаловать этот приговор, что было бы весьма вероятно, если бы приговор оказался оправдательным. Во всяком случае, это должно было проясниться в течение недели.

Все обвиняемые были освобождены и вернулись к своим семьям.

Вечером 16-го числа в школе Сэйкэн в своем кругу праздновали это событие. Хонда был почетным гостем, супруги Иинума, Исао, Сава, ученики школы выпили за его здоровье.

Макико пригласили, но она не пришла.

До начала праздника Исао как неприкаянный слушал радио. В шесть часов — сказочный спектакль в детском часе, в шесть двадцать — «Детскую газету» Ханако Мураоки, в шесть двадцать пять — выступление начальника медчасти гвардейской дивизии на тему «Правила защиты гражданского населения от отравляющих газов», — слушая «Сегодняшние темы» Гарольда Пальмера в шесть пятьдесят пять, он вдруг резко поднялся. Вообще с тех пор, как Исао вернулся домой, он только улыбался и ничего не говорил.

Мать, вволю наплакавшись после освобождения сына, одетая в чистейший передник, затворилась в кухне и занялась приготовлением пищи. В кухне стало тесно от женщин, пришедших помочь ей в этот радостный день, пальцы матери, дававшей указания, будто направляли невидимые лучи к расставленным всюду тарелкам, и на тех вдруг возникали яркие горы нарезанной сырой рыбы, жареной рыбы, жаркого. Исао воспринимал доносившийся из кухни женский смех как нечто нереальное.

Все — освобожденные, сам Иинума и ученики, ходившие встречать Исао и Саву, по дороге домой принесли благодарность перед императорским дворцом и в храме Мэйдзи-дзингу, вернувшись, скорее всей семьей отправились вознести благодарность богам в святилище рядом со школой, и только после этого Исао впервые смог спокойно насладиться купанием. Богов поблагодарили, на празднике оставалось только поблагодарить Хонду, человека, который больше всех помог им. Иинума в одежде с гербами отодвинулся на самое непочетное место, посадил по бокам Исао и Саву, и все низко склонили перед Хондой голову.

Исао двигался как ему говорили. Даже улыбка выглядела заказной. В ушах звенело, шумело, перед глазами мелькали искрящиеся предметы, во рту оказывалось нечто фантастическое. Пять органов чувств не воспринимали реальность. Еда была безвкусной, словно он ел во сне. Среднего размера комната, где он сидел, озарилась вдруг безжалостным светом и, казалось, превратилась в огромный зал, толпа людей окружила праздничный стол. Это были абсолютно незнакомые ему люди.

Хонда сразу обратил внимание на то, что в глазах Исао погас тот особый, пронзительный свет.

— Это естественно. Он еще ничего вокруг не замечает. По себе помню. Правда, я был там не так долго, семь дней, но потом возникает какое-то чувство прострации, непохожее на ощущение свободы, — тихим голосом пояснил Иинума, посмеиваясь над тревогами Хонды. — Да не беспокойтесь так, господин Хонда. Вы ведь понимаете, что за праздник я сегодня собираюсь устроить для сына. Праздник по случаю его совершеннолетия. Ему, правда, двадцать лет еще только исполнится, но сегодня в жизни Исао один из самых волнующих дней, начало новой жизни. Может быть, и шоковыми методами, но я хочу заставить Исао очнуться, стать взрослым. Я прошу вас понять мои отцовские чувства и не вмешиваться.

Исао и Сава сидели в окружении воспитанников школы. Сава громким голосом занимал всех историями своего пребывания в тюрьме, Исао же только молча улыбался.

Самого молодого из учеников Цумуру, обожавшего Исао, сердил этот легкомысленный тон, ему хотелось слышать от своего кумира высокие слова, обжигающие, как лед, он все время старался обратить на себя внимание и наконец, так как Исао все молчал, прошептал ему:

— А вы знаете, что Курахара совсем обнаглел?

Имя Курахара прогремело в ушах громом. Реальность, казавшаяся такой далекой, разом, словно прилипшее к телу мокрое белье, ударила по всем чувствам.

— Что там с Курахарой?

— Я вчера видел в газете. Там вся первая страница этим занята, — и Цумура назвал одну из правых газет. — «Вконец обнаглел!»

Цумура достал из-за пазухи сложенный лист газеты небольшого формата и показал Исао. Заглядывая через плечо Исао, он горячо дышал и, сверля страницу негодующим взглядом, снова повторил:

— Вконец обнаглел!

Заметка была набрана грубым шрифтом, знаки кое-где не пропечатались. В ней была сделана оговорка, что статья эта не из центральных газет, а перепечатана из газеты, связанной с храмом Исэ-дзингу и имеющей религиозную направленность. Содержание статьи заключалось в следующем.

25 декабря Курахара, после встречи в ассоциации банков Кансая, на обратном пути сделал остановку в Исэ, до отвала наелся своим любимым мясом из Мацусаки, а на следующее утро вместе с губернатором отправился в святилище Исэ-дзингу, в его самую заповедную часть.

С ним был секретарь и еще несколько сопровождающих лиц, но только для Курахары и губернатора на гравий поставили складные стулья, отметив особый характер отношения к ним. Ветви священного дерева сакаки для подношения богам с самого начала были приготовлены только для них двоих, Курахара и губернатор, стоя, с ветками в руках слушали молитвословие. У Курахары, похоже, зачесалась спина: он переложил ветвь в левую руку и попытался правой почесать спину, но не достал, тогда он опять взял ветвь в правую руку, а левую завел за спину. И опять не дотянулся.

Молитва все продолжалась, было непонятно, когда она закончится. Курахара колебался, но ветка явно ему мешала, и он, решившись, положил ее на стул и обеими руками почесал спину. Молитва вскоре завершилась, и жрец повел Курахару и губернатора к алтарю подносить дар богам.

Курахара забыл, что у него в руке ничего нет, перед алтарем они с губернатором стали уступать друг другу очередь. Наконец губернатор согласился и первым возложил священную ветвь. В этот момент пораженный жрец заметил, что у Курахары в руках нет подношения, но было уже поздно. Курахара, успокоившись, что пропустил губернатора вперед, плюхнулся на стул, придавив положенную туда ветвь священного дерева, которая предназначалась в дар богам.

Чтобы этот промах не бросился в глаза, пока продолжалось церемониальное действо, его мгновенно исправили: не показывая, что произошло что-то необычное, жрец дал Курахаре другую ветвь, и тот положил ее на алтарь, но один из молодых служителей не смог сдержать возмущения. Он написал об этом в их местную газету, а оттуда заметка попала в газету, которую сейчас читал Исао.

Это был верх богохульства. Гнев Цумуры был абсолютно справедлив. Пусть это была оплошность — наедаться накануне обращения к богам мясом и не испросить прощения за этот грех, но вина за то, что Курахура спокойно воспринял явное кощунство, совершенное им на глазах у всех, перед богами, когда ему дали другую ветвь для дара, была огромной… Но не настолько, чтобы убить за это, — моментально подумал Исао. Он взглянул в горящие юношеским гневом глаза Цумуры и устыдился своих мыслей.

Из-за минутной слабости души, казалось, ушла сила из пальцев, державших газету. Сава, протянув руку, мгновенно вырвал небольшой газетный листок.

— Расслабься, расслабься. Забудь об этом, — было непонятно, насколько Сава уже успел опьянеть, обнимая Исао толстой белой рукой за плечи, он заставлял его выпить. Исао впервые обратил внимание на то, какой болезненно-белой стала у Савы кожа.

Песни стали естественным продолжением праздника, кто-то пел, а все в такт хлопали в ладоши: после нескольких выступлений скрытых талантов глава школы приказал разойтись. Иинума предложил Хонде, Исао и Саве продолжить праздник в его комнате и велел жене подогреть сакэ.

Хонда впервые оказался в комнате Иинумы и был поражен сиянием, исходившим от покрывавшего жаровню одеяла — на нем были вышиты искуснейшие рисунки с дворцовыми повозками. Наблюдательный Хонда сразу понял, что это остатки былого увлечения Минэ. При этом Хонду удивило то, что на празднике кадушки с рисом были накрыты просто синими одеялами.

Хонда, наблюдая за отношениями Иинумы и Минэ, вдруг понял, в чем дело. Иинума и сейчас не простил жене ее прошлого. Хонда не знал, было ли это давнее прошлое — связь с маркизом Мацугаэ, или сравнительно недавнее увлечение Минэ. Но почему-то во всем поведении Иинумы сквозило, что он не простил жену, и отражением этого было какое-то раболепство Минэ, будто она постоянно просила прощения. И все-таки было странно, что Иинума молчаливо соглашался терпеть повсюду в доме яркие образчики распущенности, такие как, например, это великолепное покрывало, все то, что считал источником былой распущенности жены, что противоречило его взглядам. Хонда подумал, может, Иинума в глубине души прячет тоску по этому увлечению служанок из знатных домов.

Хонду усадили на почетное место, Минэ, присматривая за греющимися в медном котле фарфоровыми бутылочками с сакэ, несколько раз дотрагивалась до них длинными ловкими пальцами, словно касалась пугливых зверьков. Хонда подумал: «Как ни притворяйся, есть в тебе что-то от проказливой девчонки».

Мужчины устроились вокруг жаровни и стали пить сакэ, закусывая сушеной рыбкой.

— Сегодня Исао можно пить вволю, — наливая сыну, Иинума мельком взглянул на Хонду. Видно, собрался начать свою «шоковую терапию», о которой предупреждал.

— Итак, Исао, твой отец сегодня в присутствии господина Хонды намерен сказать тебе нечто, что тебя явно ошеломит, но с сегодняшнего дня ты и телом, и душой взрослый, и я собираюсь обращаться с тобой соответственно — как со взрослым, со своим наследником, познавшим разные стороны жизни. Спрошу прямо: как ты думаешь, кто сообщил о вас полиции, ведь ты явно был арестован по доносу? Скажи, как тебе кажется, кто это…

— …Не знаю.

— Не бойся, можешь высказывать любые предположения.

— …Не знаю.

— Ну, так вот, это — твой отец. Что, удивлен?

Хонде стало жутко: он смотрел на Исао, и ему показалось, что это известие вовсе не поразило юношу, а Иинума, старательно избегая взгляда сына, торопливо продолжал:

— Ну, что ты думаешь? Что у тебя жестокий отец, если он выдал своего сына полиции? Отец, спокойно передавший сына в руки полиции? Ну? Я сделал это сознательно. Но со слезами на глазах. Ведь так, Минэ?!

— Да. Отец плакал, — подтвердила Минэ, сидевшая около бутылочек. Исао холодно, но вежливо обратился к отцу:

— Отец, я понял, это вы сообщили в полицию, но вам-то кто сообщил о том, что мы собираемся сделать?

Усики Иинумы подрагивали. Он прикрыл их рукой, словно пытался остановить готовую упорхнуть бабочку.

— Я давно следил за тобой. Ты напрасно полагал, что мои глаза ничего не видят.

— Вот как?

— Именно так. А почему я поспешил с тем, чтобы тебя арестовали? Ты обязательно должен понять это.

По правде говоря, я восхищаюсь твоими идеями. Считаю их великими. Даже завидую тебе. Хотел бы я позволить тебе осуществить то, что ты задумал. Но это все равно, что наблюдать, как ты летишь на явную гибель. Оставь я все как есть, ты обязательно бы сделал это. Обязательно погиб бы.

Но ты должен понять не просто то, что я, как всякий отец, ради спасения сына готов пренебречь важными для сына идеями. Я не спал ночами, думая о том, чего же я хочу — спасти тебя или дать тебе достичь твоей цели. В конце концов я пришел к решению, что спасти тебя значит дать тебе возможность осуществить намерения более важные, более масштабные.

Исао, ты ведь понимаешь меня? Просто умереть — это еще не достоинство. Отбросить жизнь — не означает выказать преданность. Сын Неба, великий император жалеет жизнь каждого.

Посмотри, что стало после событий 15 мая: общество потеряло доверие к продажным политикам, и подобные поступки вызывают одобрение и сочувствие. А вы еще и молоды. Чисты. В вас собрано как раз то, чему будут рукоплескать, сочувствовать. А если вас схватят и будут судить за шаг до вашей цели, успокоенное общество будет приветствовать вас еще более горячо. Вы станете еще большими героями, если буквально накануне ваших действий все рухнет. И это облегчит вашу дальнейшую деятельность, вы станете силой, которой нельзя будет пренебречь в момент действительно масштабных реформ, и тогда вы сможете открыто вступить в борьбу. И я не ошибся в своих расчетах. После вашего ареста количество просьб о вашем помиловании, тон газетных статей показали, что общество склонно восхищаться вами. Исао, мои действия оказались верными.

Я поступил так, как в том предании, где лев, чтобы закалить своего любимого сына, столкнул его в пропасть. Но сейчас ты наилучшим способом выбрался оттуда и в глазах всех стал мужчиной. Ведь так, Минэ?

— Исао, отец верно говорит. Ты вернулся по-настоящему большим человеком. Все потому, что твой отец любил тебя, как тот лев. Ты должен быть ему благодарен. Это он сделал так, чтобы все тебя полюбили.

Хонда чувствовал, как речи, которые Иинума произносил с ликующим видом, разбиваются о глухое молчание сидевшего рядом с отцом Исао. Как только Иинума прервал свою речь, молчание, словно песок, затянуло сверкавшую на солнце водную гладь. Хонда посмотрел на Исао, потом на Саву. Исао сидел с прямой спиной, но опустил голову, Сава украдкой пил в одиночку.

Хонда не знал, собирался ли Иинума с самого начала сказать то, что он произнес потом. Так или иначе, но было видно, что Иинума испугался возникшего молчания.

— Ну, я думаю, ты сможешь меня понять. Но, Исао, чтобы стать взрослым, ты должен узнать намного больше. Должен проглотить горькие факты, по-настоящему стать мужчиной. Врата, не пройдя сквозь которые не станешь взрослым, физически ты одолел за прошедший год, теперь нужно пройти через них сердцем.

Я до сих пор не говорил об этом, но как ты думаешь, благодаря кому процветает наша школа? Ну, так благодаря кому же?

— Не знаю.

— Ты, наверное, удивишься, услыхав это имя, но я тебе скажу: благодаря барону Синкаве. Ни ты, ни Сава не должны говорить этого ученикам. Потому что это наша самая большая тайна. Это здание школы на самом деле анонимно купил для нас барон Синкава. Конечно, в благодарность за это я много для него делал. Барон есть барон, он не будет понапрасну тратить деньги. Иначе разве смог бы он вывернуться, когда на него так обрушились в связи с покупкой долларов.

Хонда снова посмотрел на Исао. Холодное выражение лица без намека на удивление заставило Хонду вздрогнуть. Иинума уже не мог остановиться:

— У меня были вот какие отношения с бароном: он вызывал меня к себе накануне событий 15 мая. Вообще-то деньги мне ежемесячно передавал секретарь, поэтому лично с бароном я практически не встречался.

В этот раз барон, вручая мне деньги — о сумме я не скажу, но это была пачка крупных ассигнаций, — сказал мне: «Это не за меня. Это деньги за Бусукэ Курахару. Такой человек, как он, не станет давать деньги, чтобы купить свою жизнь: мне он не один раз помогал, поэтому, не говоря ему, я решил действовать по собственному усмотрению. Используйте эти деньги для безопасности Курахары. Если этого недостаточно, скажите. Я дам еще». Поэтому я…

— И вы взяли.

— Да. Взял. Потому что меня тронула забота барона Синкавы о своем старшем друге. И ты, и Сава видели, как после этого начала процветать наша школа.

— Значит, вы, отец, добиваясь нашего ареста, защищали Курахару?!

— Может, и так. Но это взгляд ребенка. Мне же, какие бы деньги я ни получил, было ясно, что важнее, огромная сумма из того мира, с которым я никак не связан, или собственный сын.

— Другими словами, вы выбрали самый лучший способ — спасли жизнь сына, спасли жизнь Курахаре, выполнили свой долг перед бароном Синкавой.

Хонда с радостью заметил, что наконец глаза Исао зажглись прежним огнем.

— Да, нет. Ты слишком мелко мыслишь. Ну? Ты должен знать — в этом мире все переплелось сложнейшим образом. Пока не попадешь в рай, не разорвешь связей в мире людей. И чем больше стремишься сбросить эти путы, тем плотнее они обвиваются вокруг тела. А если есть у тебя твердая цель, то эти связи не помешают.

Мне, Исао, не стоит мешать.

Для меня, сколько бы денег я ни взял, было бы все равно, убей ты Синкаву или Курахару. Я потом искупил бы все харакири. Я прекрасно сознавал это, когда брал деньги. Если купец, взяв деньги, не дает вам товар, это мошенничество. Для гражданина же деньги — это деньги, а верность — это верность. Они никак не связаны. За деньги дают деньги, за преданность платят собственной смертью. Вот и все.

Я говорю об этом, чтобы ты меня понял, правильно понял. Испачкаться, не запятнав себя, — вот в чем истинная чистота. Будешь бояться испачкаться, ничего не сможешь сделать. И сколько бы времени ни прошло, Исао, тут ничего не изменишь.

Ты, наверное, понимаешь, что я хочу сказать. Я сдал тебя полиции вовсе не для того, чтобы спасти жизнь Курахаре. Нет, для того чтобы спасти твою жизнь. Если бы я считал, что, совершив акт возмездия, покончить с собой — лучший способ оставить свое имя в веках, я бы сам с радостью послал бы тебя на смерть. Но я не дал тебе этого сделать, потому что не согласен с этим. Я уже говорил об этом, не стоит повторяться. Именно ради твоих стремлений, из любви к тебе, моему сыну, я дошел до доноса, по которому вас и арестовали. Плакал кровавыми слезами, но донес. Ведь так, Минэ?

— Исао, да ты должен на коленях благодарить отца за его заботу!

Исао, потупив голову, молчал. Опьянение легкой тенью легло под глазами, лежащие на столе руки слегка дрожали.

И тут Хонда вдруг понял, что же он давно хотел сказать Исао. Только одно слово, которое он собирался вставить, найди он хоть малейшую щелку в длинных, самодовольных поучениях Иинумы. Скажи он его, рухнули бы все поучения, очнулся бы Исао и выбежал на залитое ярким светом широкое поле, где нечего опасаться…Но сказанное сейчас в утешение поникшему Исао это слово могло выставить величайшей глупостью самые чистые страдания его жизни. Слово, открывающее тайну возрождения. Душевный порыв Хонды — открыть хранимую тайну, выпустить ее на волю, словно птицу из клетки, — угас, когда он увидел слезы, катившиеся по щекам у Исао. Тот заговорил нервно, отрывисто:

— Получается, что я жил иллюзией, действовал ради иллюзии и наказан из-за иллюзий… Но мне не нужны иллюзии!

— Станешь взрослым и получишь то, что ты хочешь.

— Стать взрослым… так, может, лучше было бы родиться женщиной. Женщина, наверное, может прожить без иллюзий, а-а, мама? — Исао горько рассмеялся.

— Ну, что ты говоришь! Куда тебе! Вот дурачок. Выпил лишнее, вот и болтаешь, — рассерженно среагировала Минэ.

Вскоре Исао после нескольких рюмок так и уснул, прижавшись щекой к столу. Сава повел его в комнату, чтобы уложить в постель, Хонда, решивший воспользоваться случаем и уйти, все-таки тревожась, пошел следом за ними.

Сава, пока заботливо укладывал Исао, не произнес ни слова. Тут его из коридора позвал Иинума, он вышел, и Хонда остался один на один со спящим.

Раскрасневшийся от выпитого Исао дышал тяжело, прерывисто, даже во сне у него были сведены брови. Неожиданно, заворочавшись, он проговорил громко, но невнятно:

— Все время на юге. Все время жарко…В сиянии роз южной страны…

Тут появился Сава, и Хонда, поручив ему заботу об Исао, направился к выходу: он никак не мог отделаться от тех неясных, сказанных во сне слов, вызванных, скорее всего, тем, что Исао было жарко от выпитого. Хонде было странно, что, поставив все на карту, чтобы спасти Исао, сегодня, когда наконец наступил этот победный день, сам он не испытывает ни малейшего удовлетворения.