Ночью в кабинете, убивая время, он не нашел ничего, что можно было бы почитать.

Хонда выдвинул ящик, который обычно не открывал, и обнаружил там копию судебных документов — от скуки он принялся читать их:

«Резолютивная часть.

Отменить касающееся истца распоряжение от 15 марта 35-го года Мэйдзи о невозможности удовлетворить иск к Министерству по делам торговли и сельского хозяйства, распоряжением которого национализирован лесной участок.

Ответчик обязан возвратить истцу национализированный участок, запись о чем содержится в отдельном документе.

Судебные издержки возложить на ответчика».

Первое обращение в суд было в 33-м году Мэйдзи, в 35-м году в иске отказали, а потом в течение полувека, невзирая на все повороты истории, истцы упрямо заявляли протест, и Хонде всего лишь волей случая удалось добиться победы, но если задуматься, то скорее нет ничего удивительного в том, что горный лес, в префектуре Фукусима, никак по существу не связанный с Хондой, определил его нынешние богатство и образ жизни. Безлюдная ночью чаща криптомерии, мокрая трава в ее тени, — все это повторяло в природе свое рождение, чтобы создать Хонде его сегодняшнюю жизнь. Что подумал бы человек, который в конце эпохи Мэйдзи на горной дороге был покорен величием этих могучих деревьев, пронзавших своими верхушками синеву неба, знай он, что они существуют для того, чтобы через каких-нибудь пятьдесят лет быть проданными по бросовой цене.

…Хонда прислушался. Жужжание насекомых было нестройным, жена тихо спала в соседней с кабинетом спальне, дом с наступлением ночи заполнила неожиданная прохлада.

Праздник открытия бассейна завершился в пять часов, все гости, кроме Йинг Тьян и Кэйко, должны были разойтись. Но Иманиси и госпожа Цубакихара упрямо не уезжали. Они с самого начала рассчитывали остаться ночевать. Поэтому и за ужином, и при распределении комнат возникли всякие сложности. Однако госпожа Цубакихара была не из тех, кто обращает внимание на такое.

В восемь часов вечера супруги Хонда, Йинг Тьян, Кэйко, Иманиси и госпожа Цубакихара закончили ужинать. Воспользовавшись этим, повар и официанты начали готовиться к отъезду, гости вышли освежиться в сад. Иманиси и госпожа Цубакихара отправились в беседку и долго не возвращались.

Сначала Хонда рассчитывал поместить Кэйко в самую дальнюю гостевую комнату, а Йинг Тьян в ту, что примыкала к кабинету, но из-за того, что оставались ночевать Иманиси и его приятельница, Кэйко и Йинг Тьян оказались в одной комнате, рядом с кабинетом, а тех отправили в дальнюю комнату. План Хонды вволю насладиться видом спящей в одиночестве Йинг Тьян был разрушен. В одной комнате с Кэйко она, конечно, будет скромна и сдержанна.

…Он никак не мог сосредоточиться на этих судебных строчках.

«Шестое: четвертый параграф, пункт пятнадцатый инструкции гласит: „Существующая при системе правления сёгуната собственность должна быть признана", это означает, что кроме конкретных случаев, указанных в пунктах с первого по четырнадцатый, в случае, если признан факт общей собственности, таковая возвращается. Факт общей собственности — это…»

Он взглянул на часы — было начало первого. Сердце неожиданно замерло, словно наткнулось на что-то в темноте. И снова забилось в жарком, сладчайшем ожидании.

Это было так знакомо. Когда он прятался в ночном парке, когда вот-вот должно было случиться то, чего он никак не мог дождаться, красные муравьи, набившись в сердце, вызывали то же биение.

Это напоминало лавину. Лавина темного меда окутала мир сладостью, от которой померкло все вокруг, смела опоры рассудка, механически частое биение сердца высекало одни чувства.

Откуда это обрушилось на него? Оно наверняка где-то существовало, это убежище глубоких чувств, и, когда издали поступил приказ, самое слабое ощущение было обязано обрести чувствительность и, отбросив все, кинуться туда, куда звал приказ. Ведь эти чувства похожи на зов радости и зов смерти. Когда раздастся их зов, любой труд перестанет быть важным, и ты должен, оставив начатое, кинуться на этот зов — пусть все будет как на корабле-призраке, покинутом командой: незаконченная запись в вахтенном журнале, едва тронутая еда, один начищенный ботинок, только что положенный у зеркала гребень, недовязанный узел на канате — все дела остановились.

Биение сердца предвещало, что так оно и произойдет. Хотя он знал, что это будет неприглядным и отвратительным, в биении сердца неизменно жила красота радуги и сверкало величие.

Величие… Оно-то и внушало сомнение. Больше всего ему не хотелось видеть правду, которая была в том, что сила, которая подвигает человека на высокие дела, на благородные поступки, и сила, которая будит в нем бесстыдные фантазии, соблазняет непристойными удовольствиями, имеют один и тот же источник, одного провозвестника — биение сердца. Если в низменной страсти присутствует лишь низменное, если изначально в биении сердца не вспыхнул соблазн великого, человек может жить с долей гордости. Иногда бывает, что источник соблазна не в плотском желании, а в кружащих голову иллюзиях возвышенного, тех смутных иллюзиях, что подобны пику, прячущемуся меж туч. Они берут человека в плен, «возвышенное» держит его, как птичий клей, заставляя от нетерпения тосковать по беспредельному свету.

Не в силах больше терпеть, Хонда встал из-за стола. Заглянул в соседнюю комнату, убедился, что жена спит. Опять остался один в освещенном кабинете. Человек, в одиночестве пребывающий в кабинете с начала истории. И в конце истории он, наверное, тоже будет один в своем кабинете.

Хонда погасил свет. Ночь была лунной: в комнате слабо выделялись контуры мебели и сверкала, будто залитая водой, полированная поверхность стола.

Приблизившись к книжному шкафу, который стоял у стены, общей с соседней комнатой, он прислушался. В соседней комнате что-то происходило, во всяком случае, там еще не спали, вроде бы разговаривали. Но слов было не разобрать.

Чтобы добраться до отверстия для наблюдения, Хонда вытащил из шкафа десять томов. Их число было вполне определенным. И книги были вполне определенные. Старые сборники законов на немецком языке, оставшиеся от отца книги в кожаных переплетах с мерцающим золотым тиснением. Его пальцы помнили толщину каждого тома. Порядок, в котором они вынимались, тоже был определен раз и навсегда. Пальцы предугадывали вес. Он знал запах покрывавшей их пыли. Прикосновение к этим торжественным, внушительным книгам, их вес, расположение в строгом порядке были обязательной процедурой получения удовольствия. Самое важное действо — почтительно снести каменную стену идей, заменить низменным восторгом строгое удовлетворение, получаемое от идей. Хонда по одной, бережно, чтобы не создавать шума, брал книги и клал их на пол. С каждым вынутым томом сердце стучало сильнее. Восьмой по счету том был довольно увесистым. Когда он его вынул, то почувствовал, что руки затекли от тяжести пыльного золота удовольствий.

Стараясь не удариться головой, он сосредоточился на том, как удобнее устроиться у глазка. Это была важная тонкость. Отдельные мелочи наверняка очень важны. Для того чтобы заглянуть в другой, ослепительный, словно праздник, мир, не следует пренебрегать никакими мелочами. Он был единственным заключенным в темноте служителем этого праздника. Долгое время он тщательно хранил в голове продуманный порядок церемонии (его одолевали суеверия: если он что-нибудь забудет, все пойдет прахом), и теперь он сначала приложил к дырочке правый глаз.

В той комнате стоял пестрый полумрак — там горела только настольная лампа. Хонда пошел на маленькую уловку: он приказал Мацудо немного отодвинуть кровать, стоявшую у ближней стены, и теперь сдвинутые вместе кровати были все время в поле зрения.

На кровати прямо перед его глазами в слабом свете двигались ноги. Пышное белое и смуглое тела лежали валетом в совершенно бесстыдных позах. Такие позы принимают естественно, когда душа связана с плотью, а мозг, затеявший любовную игру, подобравшись к крайней черте, еще балансирует, но вот-вот отопьет приготовленный им самим пьянящий напиток. Накрытые тенью черные волосы тянулись друг к другу, переплетались, падавшие на щеки спутанные пряди говорили об опьянении любви. Пылающие щеки прижимались к гладким горячим бедрам, по мягкому животу, словно по заливу в лунную ночь, пробегала едва заметная дрожь. Голосов не было слышно, но рыдания, в которых не отличить было радость от грусти, казалось, наполняли все тело, покинутая сейчас грудь, простодушно подставив соски свету, вздрагивала, будто пронзаемая молнией. Ночь, притаившаяся на груди, тайное удовольствие, заставлявшее ее трепетать, говорили о том, что каждая частичка этого тела до боли одинока. Ненасытное желание быть еще ближе, слиться, раствориться друг в друге… покрытые красным лаком пальцы на ногах Кэйко то подбирались, то сжимались, то растопыривались, казалось, они танцуют на раскаленном железе, но упирались всего лишь в сумрачную пустоту.

Ту комнату, понятно, тоже наполняла горная прохлада, но Хонда всем телом ощущал каминный жар. Пылающий камин. Он пожалел, что Йинг Тьян оказалась к нему спиной: по желобку на спине, который он так тщательно рассматривал днем в бассейне, медленно струился пот и каплями скатывался к боку. Ему почудился тяжелый запах мякоти только что очищенного от кожуры тропического плода.

Кэйко двинулась, сползла ниже, и Йинг Тьян чуть повернула голову, лежавшую между ее светящимися в полутьме бедрами. Показалась грудь Йинг Тьян, правая рука ее лежала на талии Кэйко, левой она медленно гладила ее живот. Прерывистый тихий шорох ночных волн, лижущих берег…

Хонде даже не пришло в голову, что его страсть, его любовь обмануты — настолько прекрасна была настоящая, ранее неизвестная ему Йинг Тьян.

Она лежала теперь с закрытыми глазами на спине, ее лоб был наполовину закрыт вздрагивавшим порой бедром Кэйко, над нежными, милой формы ноздрями тенью от листьев акаций нависли пружинки волос потаенного места. Верхняя, вырезанная луком губа Йинг Тьян была влажной, движение, каким она судорожно втягивала воздух, передавалось от изящного подбородка щеке. И в этот момент Хонда увидел, как из-под длинных плотно сжатых ресниц, словно живая, скатилась слеза.

Все движения стремились к неизведанной вершине. Казалось, обе женщины отчаянно напрягают силы, чтобы достичь этого немыслимого, неведомого даже в мечтах пика наслаждений. Хонде эта вершина представлялась блистающей короной, висевшей в воздухе слабоосвещенной комнаты. То была корона полной луны, такой, как в Сиаме, луна смотрела на этих двух шевелящихся внизу женщин, видеть ее мог, пожалуй, лишь Хонда. То одна, то другая, вытягиваясь всем телом, поднималась на цыпочки, тянулась к ней и снова падала, задыхаясь, обливаясь потом. А корона спокойно висела там, куда, казалось, пальцы вот-вот дотянутся, но они так и не дотягивались.

Когда открылась взору та желанная вершина, та неведомая золотая грань мечты, ситуация изменилась: в глазах Хонды сплетенные женские тела являли теперь собой всего лишь картину агонии. Неудовлетворенное желание плоти, сведенные в муке брови — горячие тела корчились, словно старались укрыться от сжигавшего их огня. А крыльев не было. Казалось, будто они по недомыслию еще бегут от страданий, от укоров, но их крепко удерживает плоть, подавляет восторг.

Красивая темная грудь Йинг Тьян была мокрой от пота. Правая грудь, придавленная телом Кэйко, сплющилась, а левую, вздымавшуюся в дыхании, поддерживала левая рука, которой она продолжала ласкать живот Кэйко. На этом постоянно колеблющемся круглом холмике дремал сосок, пот добавлял глянца этому холмику красной глины.

Тут Йинг Тьян, которой, видно, не понравились свободные движения бедер Кэйко, собралась подчинить их себе: высоко подняв левую руку, она схватила Кэйко за бедро и прижала его к своему лицу так сильно, что не могла дышать. Лицо Йинг Тьян оказалось полностью закрытым белым бедром Кэйко.

Бок Йинг Тьян теперь был открыт. Рядом с левым соском, в месте, скрытом до сих пор под рукой, на смуглой коже — таким бывает небо между закатом и наступлением сумерек — были отчетливо видны три крошечные родинки, напоминавшие небесную Плеяду.

…Испытанный шок можно было сравнить разве что со стрелой, попавшей прямо в глаз. Хонда опустил голову, отпрянув от стены. В этот момент кто-то постучал по его спине. Вытащив из шкафа голову, Хонда увидал стоявшую перед ним в ночном кимоно Риэ — глаза ее смотрели сурово, лицо было страшно бледным.

— Что ты делаешь! Ты понимаешь, что это такое?!

Хонду ничуть не смутило, что жена видит его покрытый крупными каплями пота лоб. Ведь он нашел три родинки.

— Посмотри. Нате родинки…

— Ты мне говоришь «посмотри»?

— Ну, посмотри. Я так и думал.

Риэ колебалась довольно долго. Не обращая на это внимания, Хонда отошел к эркеру и сел там на скамейку. Риэ сунула голову к отверстию. Хонда, который никогда не видел себя за этим занятием, сейчас просто не мог вынести жалкого вида жены. Но как бы там ни было, кончилось тем, что супруги повели себя одинаково.

Сквозь сетку на двери эркера он искал скрытую в облаках луну. Луна посылала свой свет из-за облака, обведенного сияющей рамкой, свет тек во все стороны, и некоторые из облаков имели такой же торжественный вид. Звезд было мало, их сияние можно заметить лишь от рощи кипарисовиков.

Риэ кончила смотреть и зажгла в комнате свет. Ее лицо светилось радостью.

Она подошла и села на другой конец скамейки. Риэ уже успокоилась. Она сказала тихим, теплым голосом:

— Удивительно… Ты знал?

— Нет. Узнал теперь.

— Но ведь ты же сказал: «Я так и думал»?

— Риэ, это я совсем о другом. О родинках. Ты ведь когда-то рыскала в моем кабинете в Токио, наверное, читала дневник Мацугаэ.

— Кто рыскал в твоем кабинете?!

— Это сейчас не важно. Я спросил, читала ли ты дневник Мацугаэ.

— Ты что, не знаешь, что меня не интересуют чужие дневники!

Хонда попросил принести ему из спальни сигару, и Риэ с готовностью откликнулась на просьбу. И даже поднесла спичку, прикрывая огонь от ветра, задувавшего через сетку.

— В том дневнике Мацугаэ ключ к тайне возрождения. Ты, наверное, тоже видела три родинки на левом боку. Эти родинки сначала были у Мацугаэ.

Риэ думала о другом и совершенно не вникала в рассказ Хонды. Может быть, считала это уловкой. Хонда спросил еще раз, чтобы убедиться в том, что у них с женой общее впечатление:

— Ну, видела родинки?

— Да в чем дело? Я увидела вещи куда более ужаснее. В голове не укладывается.

— Ведь Йинг Тьян — это возрождение Мацугаэ…

Риэ с жалостью посмотрела на мужа. Разве не естественно, что женщина, излечившись сама, хотела теперь стать целителем. Осознавшая грубость реальности, она готовилась заразить этой грубостью, щипавшей кожу, словно морская вода, и мужа. Однажды у нее возникло страстное желание изменить свой облик, но она не изменилась сама, а научилась делать так, что мир уже при взгляде на него менялся. Эта Риэ, считавшая, что мудро верить в реальность, уже не была прежней Риэ. Она слегка презирала мир мужа. По сути, она невольно поддержала Хонду тем, что заглянула в дырочку.

— О каком возрождении ты говоришь? Глупости все это. Никакой дневник я не читала. И все-таки теперь я наконец успокоилась. Тебе это тоже, наверное, открыло глаза, но я… Я страдала, предполагая самые невероятные вещи. Боролась с фантазиями. Мне казалось, что я вдруг смертельно устала… Но довольно. Теперь мне не о чем беспокоиться.

Супруги сидели на разных концах скамейки, между ними стояла пепельница. Хонда, заботясь о Риэ, закрыл окно, поэтому под лампой постепенно скапливался сигарный дым. Они молчали, но это молчание было другим, не таким, как днем.

Отвращение к тому, что они увидели, соединило их души, и Хонда вдруг подумал, как было бы хорошо, если бы они, как многие другие пары, могли бы иметь право, спокойно повязав на грудь чистый белый фартук собственной непогрешимости, трижды в день садиться к столу, наедаться и презирать все остальное в этом мире. Но они стали супругами, которые подглядывают в щелку.

И все-таки видели они не одно и то же. В том, в чем Хонда обнаружил истинную суть, Риэ увидела фальшь. Объединяло их то, что заведенный порядок терял всякий смысл и нынешнюю усталость не снимешь. Им теперь остается только заботиться друг о друге.

Через какое-то время Риэ, широко зевнув, подбирая распущенные волосы, сказала с надеждой:

— Может быть, нам все-таки подумать о том, чтобы взять ребенка?

С недавнего момента у Хонды разом пропало ощущение смерти. Может быть, теперь он поверил в собственное бессмертие. Снимая с губы прилипший табачный листочек сигары, он решительно произнес:

— Нет. Нам лучше жить вдвоем. Без наследника.

И Хонду, и Риэ разбудил громкий стук в дверь, и они сразу почувствовали запах дыма.

— Пожар! Пожар! — кричал женский голос, супруги, схватившись за руки, выскочили из комнаты: дым клубился уже в коридоре второго этажа, непонятно было, кто к ним стучал. Прикрывая рот рукавом и задыхаясь от дыма, Хонда и Риэ поспешили вниз. Там сверкала вода бассейна. Спасение в том, чтобы скорее добраться до нее.

Когда они выбежали на террасу и увидали бассейн, то оказалось, что на противоположной стороне кричит Кэйко, успокаивая Йинг Тьян. Света не было, но их отражения были ясно видны в воде, это доказывало, что огонь распространился по всему дому. Хонду удивило то, что растрепанные Кэйко и Йинг Тьян были в халатах. Сам Хонда выскочил в пижаме, Риэ в ночном кимоно.

— Жуткий запах был, от него я закашлялась и проснулась. Это из комнаты Иманиси, — сказала Кэйко.

— Это вы стучали нам?

— Я… Я стучала и к Иманиси, но они не отозвались, какой ужас!

— Мацудо! Мацудо! — громко позвал Хонда бежавшего вдоль бассейна Мацудо. — Там что-то с Иманиси и Цубакихара, нельзя ли помочь?

Он взглянул на окна второго этажа — и в комнате Иманиси, и в комнате Кэйко белые клубы валившего из окон дыма мешались с пламенем.

— Бесполезно, господин, — ответил шофер, тщательно прикинув, что и как. — Уже ничего не сделаешь. Что же они не выскочили?

— Определенно выпили слишком много снотворного, — вступила в разговор Кэйко. Йинг Тьян, услыхав это, заплакала, прижавшись лицом к груди Кэйко.

Неожиданно огонь взметнулся вверх, значит, обрушилась крыша. Небо наполнилось пляшущими искрами.

— А что, этой водой… — бессмысленно произнес Хонда: он смотрел на воду бассейна, отражавшую ярко-красный огонь и искры пламени, отчего вода казалась нестерпимо горячей.

— Вода-то есть, только я думаю, что тушить уже поздно. Может, лучше облить как следует водой ценные вещи в гостиной? Я принесу ведра? — Мацудо, не двигаясь с места, ждал решения хозяина.

Хонда уже думал о другом.

— А пожарная команда? Который час?

Часов ни у кого не было. Они остались в комнатах.

— Четыре часа три минуты. Скоро начнет светать, — произнес Мацудо.

— Удачно, что вы прихватили часы, — сказал Хонда, думая, что если он в такой ситуации шутит, значит, пришел в себя.

— Старая привычка, я всегда сплю в часах, — ответил Мацудо, который был еще и в брюках.

Риэ в прострации опустилась на стул рядом со сложенным пляжным зонтом.

Хонда увидел, как Йинг Тьян, оторвав лицо от груди Кэйко, торопливо стала искать что-то в нагрудном кармане халата и вынула оттуда фотографию. Огонь осветил глянцевую поверхность снимка, и глазам Хонды, невольно взглянувшего туда, предстала фигура Кэйко — совершенно обнаженная она сидела верхом на стуле.

— Хорошо, что она не сгорела, — Йинг Тьян, сверкнув открывшимися в улыбке белыми зубами, снизу смотрела на Кэйко. Из хаоса мыслей всплыло воспоминание — Хонда заметил, что именно в эту фотографию вглядывалась Йинг Тьян перед тем, как Кацуми когда-то ввалился в ее спальню.

— Вот дурочка, — Кэйко трогательно обняла ее за плечи, потом спросила:

— А что с перстнем?

— Перстень? А, я его забыла в комнате, — услышал Хонда невозмутимый ответ.

В отдаленном окне второго этажа возник объятый пламенем силуэт — Хонду охватил дикий ужас. Сейчас там определенно поднялась смерть. Скорее она поставила точку. Может быть поэтому, несмотря на скрежет, несмотря на грохот, пожар придавал ощущение спокойствия.

Пожарной машины все не было. Хонда вспомнил о телефоне в перестраиваемом доме Кэйко и послал Мацудо туда. Сказал, чтобы тот позвонил в пожарную часть в Готэмбе.

Огонь полностью охватил весь второй этаж, первый этаж тоже был наполнен дымом, ветер, однако, дул с северо-запада, со стороны Фудзи, поэтому не пускал дым к бассейну, но зато спине в предрассветные часы было холодно.

Пожар резко менял свой облик. К скрежету, напоминавшему звуки шагов гигантского исполина, примешивались звуки взрывавшихся предметов, слыша их, Хонда всякий раз гадал: «это горят книги, это горит стол». Он рисовал в своем воображении картину того, как это происходит: вот страницы скручиваются, распускаются в виде розы и пропадают в пламени.

Огня теперь было больше, чем дыма. Жар чувствовался даже по другую сторону бассейна, горячий ветер поднимал в воздух хлопья сажи и пепла. До того как обратиться в пепел, горящие предметы на краткий миг вспыхивали золотом, напоминая золотые крылья мошек, стайкой вылетавших из своего гнезда, казалось, все покидают это место. В освещенной вздымавшимся пламенем части неба обозначились контуры облаков, прежде скрытых во мраке.

В доме раздался грохот — похоже, обрушились балки второго этажа, пламя охватило часть внешней стены, и в бассейн рухнули оконные рамы. Сложный узор огня и сгоревшие черные рамы на мгновение вызвали призраки окон Мраморного храма в Сиаме. Капли воды, шипевшие на рамах, наполняли воздух звуками клокочущего кипятка. Все отступили от бассейна.

Дом, постепенно терявший стены, выглядел как огромная горящая клетка. Изо всех щелей пробивалось пламя. Дом вздыхал. Так, словно где-то в самом центре пламени был источник этого глубокого, тяжелого дыхания жизни. Порой в огне возникали силуэты привычных вещей из прежней жизни, но их накрывала и тут же уничтожала сверкающая волна, и они обращались в игравший с самим собой огонь. То огонь, вырвавшийся наружу, скользнув змейкой, скрывался в дыму, то черное облако дыма вдруг прорывало, и оттуда показывался лик огня… благодаря чьей-то быстрой, неустанной работе огонь сливался с огнем, дым с дымом, и вместе они стремились к одной вершине. В бассейне застыл, словно на якоре, перевернутый горящий дом и темное небо с кончиком заглядывавшего внутрь него пламени.

Ветер переменился, и дым повалил в их сторону, поэтому люди отступили подальше от бассейна. Никто не говорил об этом вслух, но все думали о том, что к запаху дыма примешивается пусть и слабо различимый пока запах горящей плоти, и плотно зажимали руками ноздри.

Риэ сказала, что скоро выпадет роса, так что лучше пойти в беседку, женщины повернулись спиной к огню, двинулись вверх по постриженному вчера газону, и только Хонда остался на месте.

Его преследовала настойчивая мысль, что он уже видел где-то подобный пейзаж. Огонь, вода, отражавшая огонь вода, горящие останки… — это было в Бенаресе! Почему Хонда, наблюдавший в той Святой земле невероятные вещи, не мечтал увидеть их снова?

Дом стал дровами, жизнь — огнем. Всякая ерунда обратилась в пепел, все, кроме самого существенного, перестало быть важным, из огня явился вдруг укрытый им огромный лик. Смех, стон, рыдания — все это поглощал вой огня, шум трещавшего в огне дерева, лопавшихся стекол — треск суставов всего дома, но сами эти звуки окутывала тишина. Падали обломки горевшей черепицы, дом сбрасывал с себя оковы и наконец предстал в невиданной прежде сверкающей наготе. По уцелевшей стене первого этажа шли трещины желтоватого цвета, они на глазах становились коричневыми, и огонь выбрасывал свой жестокий кулак из сочившегося тонкими струйками дыма, в том, с каким постоянством он изрыгал пламя, была не столько фантазия, сколько мастерство.

Хонда стряхнул с плеч и рукавов попавшие на них искры, на поверхности воды плавали сгоревшие обломки дерева, воду, словно водоросли, покрывал пепел. Вспышки огня пронзали все вокруг, и в воде — священном бассейне, построенном для того, чтобы в нем искупалась Йинг Тьян, отражалось очищающее пламя знаменитого места омовения в Бенаресе. Наверное, здешнее пламя чем-то отличалось от пламени погребального костра, отражавшегося в Ганге. Здесь огонь тоже был зажжен для двух тел, которые было так трудно уложить на дрова в костер и которые страдальчески, хотя уже были избавлены от страданий, корчились в огне, сопротивляясь уничтожению. Да, это определенно был тот же огонь, что горел чистым пламенем в ночном мраке Бенареса. Все быстро возвращалось к своим истокам. Дым заполнял небо.

Здесь не было только одного — той белой коровы, которая сквозь пламя пристально смотрела в лицо Хонды.

Когда прибыла пожарная машина, огонь уже ослаб. Однако пожарные тщательно залили весь дом водой. Они обнаружили два обуглившихся тела. Пришел полицейский и повел Хонду осматривать место происшествия. Лестница обвалилась, подняться на второй этаж мешали ее обломки, и Хонда отказался от этой мысли. Полицейский, спросивший о привычках Иманиси и госпожи Цубакихара, сказал, что, наверное, причиной пожара была сигарета, которую курили в постели. Если они приняли снотворное около трех часов, то время, когда лекарство начало действовать, и время, когда от выпавшей из рук на одеяло сигареты возник огонь, согласовывалось с тем, что рассказывал о своих привычках живой Иманиси. С мыслью о самоубийстве Хонда не согласился. Когда полицейский назвал это «самоубийством влюбленных», стоявшая рядом Кэйко, не сдержавшись, расхохоталась.

На первой стадии расследования Хонда должен был прийти в полицию, чтобы дать показания для протокола. Сегодня он, скорее всего, будет занят. Нужно было бы послать Мацудо купить что-нибудь на завтрак, но до открытия магазина оставалось еще несколько часов.

Другого спокойного места не было, поэтому все собрались в беседке. Здесь Йинг Тьян, запинаясь, рассказала, что, когда они спешили сюда, убегая от огня, на газоне появилась змея: на чешуйчатой коже масляными пятнами играли блики далекого пламени, но она очень быстро скрылась. У слушавших ее женщин мороз пробегал по коже.

И в это время перед глазами собравшихся в беседке появилась гора Фудзи: облитая утренней зарей, она напоминала цветом красную черепицу, недалеко от вершины искрился клочок снега. В нынешней ситуации Хонда почти бессознательно, в силу привычки перевел взгляд с красной Фудзи на утреннее небо. Ясно и отчетливо там высилась зимняя гора.