Для Хонды принцесса Лунный Свет снова пропала. Сплошь тянулись дождливые безлунные дни.

Увидав тем утром лицо спящей Йинг Тьян, Хонда побоялся нарушить ее сон: он попросил Кэйко позаботиться об Йинг Тьян и уехал в Токио, ему было стыдно, и он с ней ни разу не встретился. От Йинг Тьян тоже не было известий.

Внешне все было мирно и спокойно, и Риэ начала проявлять признаки ревности.

— Что-то последнее время нет никаких новостей о нашей тайской принцессе, — говорила она как бы невзначай за едой. Улыбка была спокойной, но глаза внимательно вглядывались в лицо Хонды.

Глаза Риэ ничего не видели, будто смотрели на белую стену, и она стала рисовать картины в своем воображении.

У Хонды была привычка утром и вечером тщательно чистить зубы. Зубные щетки менялись у него часто, еще до того как начинала лезть щетина. Риэ следила за этим, покупала щетки одной и той же формы, цвета, жесткости и меняла щетки, когда ей казалось, что нужна новая, вообще-то слишком часто. Это была мелочь, но однажды утром Хонда сделал ей замечание. Риэ, прямо заикаясь от возмущения, выговорила:

— Вот скряга. Просто скряга. И это говорит человек, у которого миллионы. — Не понимая, что ее так рассердило, Хонда прекратил разговор.

Он потом понял, в чем дело. Щетку поменяли наутро после того, как Хонда довольно поздно вернулся домой, видно, Риэ тайком пошла сменить ее, когда Хонда лег спать. На следующий день она, скорее всего, тщательно изучила старую зубную щетку: раздвигала щетинки до самого основания, смотрела, нет ли где следов губной помады или слабого аромата молодой девушки, и только потом выбросила.

У Хонды иногда кровоточили десны. Ему вообще-то рано было делать вставные челюсти, но он жаловался, что у него шатаются зубы. Риэ, наверное, увидела, что щетина у основания окрасилась в бледно-розовый цвет.

Все это были не более чем догадки, но Хонде иногда казалось, что Риэ не в себе и рьяно занимается чем-то вроде того, что извлекает из воздуха кислород и водород, а потом их синтезирует и снова возвращает в воздух. Выглядела она лениво бездеятельной, однако глаза и пять чувств трудились в полную силу. Хотя Риэ жаловалась на постоянные головные боли, ее походка, когда она передвигалась по многочисленным коридорам старого дома, была живой и легкой.

Как-то зашел разговор о загородном доме — Хонда сказал, что построил дачу для нее, чтобы полечить ее почки.

— Хотите меня, как старуху, бросить в горах, — сказала Риэ, по-своему истолковав его слова, и слезы покатились по ее щекам.

С тех пор как муж один ездил на дачу в Готэмбе, он совсем перестал упоминать об Йинг Тьян, и Риэ считала это несомненными признаками влюбленности. Она ошибалась только в том, что думала, будто муж перестал упоминать имя Йинг Тьян, так как тайком встречается с ней и не хочет, чтобы это дошло до Риэ, — она и вообразить себе не могла, что они с тех пор не виделись.

Муж молчал неспроста. Было очень похоже на то, что он оберегает от других свои чувства. Риэ интуитивно чувствовала, что сейчас где-то происходит небольшой, тайный праздник, на который ее не пригласили.

Что же все-таки происходило?

В тот момент, когда Хонда чувствовал, что все кончено, Риэ чувствовала, что что-то началось, и права была Риэ.

Риэ совсем перестала выходить из дома, поэтому Хонда, даже если у него не было дел, стал часто отлучаться. Ему было тяжело оставаться наедине с женой, а если он ее куда-нибудь звал, она отказывалась под предлогом болезни.

Когда Хонда уходил из дома, Риэ внезапно оживала. По сути, она должна была бы волноваться, не зная, куда он отправился, но, когда Хонды не было рядом, она, наоборот, могла полностью отдаться милым ее сердцу тревогам. Другими словами, ревность подготовила почву для ее освобождения.

Так же как и любовь, ревность — всегда сложное чувство, как и любовь, она поглощает человека. Даже когда, чтобы отвлечься, Риэ пыталась заниматься каллиграфией, ее рука невольно выводила «Тень луны» или «Горы при луне» — знаки, которые имели отношение к луне.

Когда она думала, как это неприятно, отвратительно, что у девчонки такая большая грудь, она бессознательно писала иероглифы «Горы под луной», и в ее воображении вставали две одинаковой формы, напоминавшие женскую грудь горы, покоившиеся под луной. В памяти это было связано с холмами Нарабигаока, которые она видела в Киото, но Риэ, какими бы невинными ни были воспоминания, пугали вещи, которые выкапывала ее память. Эти холмы она видела по пути, когда их школу возили на экскурсию, у нее появилось пугающее ощущение того, что она вспомнила даже, как легко колыхалась под белой летней матроской ее маленькая, покрывшаяся капельками пота грудь.

Хонда, опасаясь за здоровье Риэ, хотел нанять нескольких служанок, но Риэ ограничилась двумя помощницами на кухне, сказав, что большое количество людей только доставит лишние хлопоты. Работы на кухне, которую она всегда любила, у нее стало меньше, да и страшно было проводить долгое время там, где стыли ноги, так что теперь она сидела в своей комнате и шила. Шторы в гостиной были уже старыми, и Риэ собственными руками шила шторы из ткани, выписанной у известного мастера Тацумура и исполненной в технике старинного ткачества. Риэ подшила к занавесям толстую черную светомаскировочную штору. Хонда, взглянувший на работу жены, когда штора была готова примерно наполовину, пошутил: «Вроде бы не разгар войны…», и Риэ еще больше заупрямилась. Она боялась вовсе не того, что наружу просочится свет из комнаты. Она боялась, что снаружи проникнет свет луны.

В отсутствие мужа Риэ тайком прочитала его дневник, ее не успокоило то, что в нем ни разу не упоминалась Йинг Тьян. Хонда был из тех, кто с юности из чувства стыдливости не поверяет дневнику свои чувства.

Рядом с дневником мужа она обнаружила очень старую тетрадь, озаглавленную просто «Дневник снов». Там было написано имя Киёаки Мацугаэ. Это имя ей было хорошо знакомо по рассказам мужа, но Хонда никогда не говорил о существовании дневника, и Риэ видела его впервые.

Некоторое время она читала, но не подряд, и, устав от абсурдности содержания, заботливо вернула дневник на место. Риэ не нужны были фантазии. Она полагала, что исцелит ее только реальность.

Когда она задвинула ящик, то не заметила, что прищемила кимоно, и, собравшись уходить, дернулась и порвала рукав. Еще несколько таких испытаний для души, и душа сплошь покроется прорехами. Ее охватило непонятное чувство — в сердце была пустота и полное безразличие.

С ночи продолжал идти дождь. Из окна были видны промокшие гортензии. Риэ казалось, что шары гортензий, всплывавшие в бледном свете дня, это ее блуждающая душа.

Риэ не могла противиться постоянной мысли о том, что где-то в этом мире существует принцесса Лунный Свет. Из-за этого ее мир раскололся.

Дожив до своих лет, Риэ почти не знала того ужаса, который зовется чувствами, и была поражена бушевавшими в ней ощущениями заброшенности и одиночества. Эта бездетная женщина впервые произвела на свет нечто невероятное.

Риэ, таким образом, на собственном опыте постигала, что такое сила воображения.

То, что до сих пор ни разу не использовалось и ржавело в уголке ее долгой безмятежной жизни, когда возникла необходимость, вдруг оказалось начищенным до блеска, годным к употреблению. Во всяком случае, в вещах, появившихся в силу необходимости, присутствовала нужная горечь. Ее воображение отрицало все слащавое.

Ее воображение взмыло ввысь с поверхности реального, оно, постоянно стремившееся к реальности, как бы ни расширяло границы души, обедняло, иссушало душу. Более того, не будь этой «реальности», в один миг все оказалось бы тщетным.

Но воображение, наделенное подозрительностью, уверенной, что где-то есть факты, вряд ли будет терзать тело. В воображении Риэ присутствовали сразу два ощущения — уверенность, что где-то такие факты есть, и желание, чтобы этих фактов не было. В своей ревности Риэ доходила до самоотречения. С другой стороны, ее воображение решительно не допускало фантазий. Точно так же, как избыток желудочного сока постепенно подтачивает собственный желудок, воображение подтачивало основы воображения, и возникало сильное желание позвать на помощь. Если это правда, даже если это правда, я спасена! Желание, чтобы ей помогли, возникшее в результате недавних розысков, стало похожим на желание наказать себя. Дело в том, что реальные факты (если они есть) — это та реальность, которая способна убить ее.

И все-таки к желанию получить наказание естественно примешивалось ощущение того, что наказание несправедливо. Почему прокурор должен требовать наказания. Разве все не наоборот? Когда придет то, чего она так сильно ждала, вместо всепоглощающей радости вспыхнут недовольство и гнев против несправедливого наказания. А-а, уже сейчас кожа чувствует жар того карающего огня. Не стоит сталкиваться с несправедливостью. Не стоит подвергать тело страданию, которое причинит явь. Достаточно мучений, которые доставляют подозрения, почему их должны дополнить смертельной болью оправдавшиеся подозрения?

Состояние, когда хочешь знать правду, но при этом не хочется окончательно признать ее. Когда хочется отрицать реальные факты и при этом ощущать, что с реальностью ты связан единственно желанием получить помощь. Эти ощущения, создав замкнутый круг, периодически сменяют друг друга и никогда не кончаются. Так заблудившийся в горах путник все стремится вперед, а незаметно опять оказывается в начале пути.

Все вроде было окутано туманом, но в одном месте явно проступал по-настоящему зловещий рисунок. Когда сквозь туман пробивался единственный лучик света, он оказывался лунным светом, который оттуда бросала не сама луна, а ее обратная сторона.

Риэ тем не менее не теряла контроля над собой. Она болезненно воспринимала свои ощущения, бывало даже, что ей хотелось совершить что-то постыдное, но она считала, что не ее вина в том, что теперь она некрасива и нелюбима, с самого начала виноват был муж, он не хотел любить Риэ, поэтому она так подурнела. Когда она думала об этом, скопившаяся в душе ненависть выплескивалась наружу.

Однако Риэ старательно избегала горькой правды — пусть она в какой-то степени подурнела от ревности, но ведь это было следствием и многих других причин: если б даже она оставалась прежней, ее все равно не любили бы, ненавидеть следовало мужа, но у того возникла необходимость отвернуться от привлекательности Риэ, поэтому он был вынужден специально подготовиться к тому, чтобы перестать ее любить, — оставалась и такая точка зрения, которая в определенной степени извиняла поведение мужа.

Риэ стала теперь подолгу смотреть на себя в зеркало. Выбившиеся из прически волосы неопрятно падали на щеку. В лице Риэ не было ничего примечательного, даже если принять во внимание его отечность.

Прежде, когда она замечала эту отечность, она употребляла больше косметики. Ей не нравилось, когда глаза выглядели припухшими как ото сна, и она гуще подводила брови, клала больше пудры. В молодые годы муж поддразнивал ее, называя такое лицо Луной. Сначала она сердилась, что подшучивают над ее болезнью, но, называя Луной, муж любил ее особенно нежно, и Риэ, полагая, что ее болезнь увеличивает любовь мужа, даже как-то гордилась своим лицом. Однако если теперь взглянуть на это, то можно предположить, что в страсти мужа, которого в молодости возбуждала припухлость на лице жены, скрывалось что-то жестокое. Может быть, когда в такие вечера он приказывал Риэ «Не двигайся!» и смотрел на нее, он воображал, как будет выглядеть ее лицо через много лет в гробу.

Сейчас, однако, её лицо в зеркале выглядело живым, но запущенным. Под потерявшими блеск волосами на круглом лице, словно кости на веере, появились жилы. Оно постепенно переставало быть женственным. Даже припухлость тоже была грубой, тусклой, какой-то вялой, как у луны, которая видна днем.

Сейчас Риэ уже не могла красиво подкраситься: это было бы поражением. Но выглядеть безобразно — тоже поражение. У нее пропало всякое желание делать что-то, чтобы не опускаться, поэтому опустившаяся, подурневшая — она так и застыла, как неровный песчаный холм. Может статься, Риэ никак не могла освободиться от чувства ревности вовсе не из-за мужа, а от собственного тяжелого бездействия, которое окутывало ее тело, как тяжелая простыня. Казалось, нужны огромные усилия для того, чтобы освободиться от бездействия, и ей было лень его сбросить. Но почему же в абсолютной лени у нее нет ни мгновения отдыха?

Риэ неожиданно вспомнила красоту зимней Фудзи, на которую она смотрела со второго этажа этого дома, когда только что вышла замуж. Свекровь послала ее в кладовку на второй этаж взять столик для Нового года, и оттуда Риэ увидела Фудзи. У нее тогда еще рукава были подвязаны красным шнурком.

Риэ решила, что вид Фудзи после дождя в чистом вечернем свете успокоит душу, и поднялась в кладовую на втором этаже, где она уже давно не была. Влезла на стопку упакованных одеял и матрасов и открыла окно с матовым стеклом. Послевоенное небо светилось, но над землей, словно слюда, стелились тучи. Фудзи не было видно.