Глубокой ночью из окна своего кабинета на втором этаже Хонда смотрел на маленькую холодную луну в небе. Йинг Тьян так и не приехала, поэтому луна как бы заменяла ее.

Вечер завершился около двенадцати. Кое-кто из гостей оставался ночевать, немножко посидели в узком кругу и разошлись по своим комнатам. На втором этаже были две комнаты для гостей, потом кабинет Хонды и спальня жены. Риэ, расставшись с гостями, извинилась перед Хондой и ушла в спальню — от усталости у нее немели отекшие руки. Оставшись один в кабинете, Хонда все вспоминал лоснящиеся опухшие руки, которые ему только что показала жена. Словно множившаяся внутри злость выпирала наружу, и белая кожа на распухших, потерявших форму руках натянулась, руки стал невинно детскими — эта картина застыла у Хонды перед глазами. Жена вообще-то вначале не соглашалась, когда он предложил отпраздновать на даче новоселье. Но что с того, что она согласилась? Что-то мрачное переливалось у нее внутри, выплескиваясь наружу в виде любезности и хлопот, отчего становилось тошно.

Хонда оглядел приличного вида кабинет с большим письменным столом у окна. Кабинет в те времена, когда он работал, был совсем другим. Там стоял вечный беспорядок живых дел и запах насеста. Сейчас на полированной поверхности стола ручной работы аккуратно лежал английский набор для письма в футляре из марокканской кожи, на подносе, как на петлицах кадета, сияли латинские буквы, оттиснутые на карандашах, которые он самолично чинил, стоял бронзовый крокодил — пресс-папье — память об отце и пустая плетеная коробка для бумаг.

Хонда в очередной раз поднялся со стула, чтобы вытереть стекло в эркере, где штора так и осталась поднятой. В комнате было тепло, и луна за запотевшим окном сразу затуманилась, скривилась. Он чувствовал, что когда плохо видит луну, в душе копятся тоска и отвращение, и в переплетении мрачных, растрепанных чувств вдруг рождается физическое желание. Холодное удивление от сознания того, что в конце долгой жизни у него есть только этот пейзаж… Снова раздался далекий вой собаки, хрупкие кипарисовики скрипели под натиском ветра.

Прошло довольно много времени после того, как жена в соседней комнате уснула. Хонда погасил свет в кабинете и подошел к книжным полкам, тянувшимся вдоль стены, за которой была комната для гостей. Тихонько вынул несколько томов и сложил их на пол. Это было то, что он сам определял как «болезненное желание объективности». В такие моменты огромная неведомая сила превращала всех его друзей во врагов. Почему? Они были лишь частью тех, на кого он долгое время объективно взирал сначала с судейской кафедры, потом с места адвоката. Однако почему один подход соответствовал закону, а другой противоречил ему. В одном случае он смотрел на людей с уважением, в другом — с презрением и осуждением… Считать, что это зависело от вины, было удобно, но Хонда из опыта своей работы судьей знал, какую радость испытываешь, когда твоя душа чиста и свободна от всего личного. Если эта радость возвышенна, свободна от душевного волнения, то душевный трепет вызывает, наверное, сущность преступления? Выходит, что глубоко личное, вот это самое стремление к наслаждению и восстает против закона?…

Так или иначе, все это теории. Когда Хонда снимал с полки книги, он чувствовал, что сердце его стучит, как у подростка: он явственно ощущал свое одиночество, собственную слабость, незащищенность от общества. Его будто освободили от цепей, державших тело высоко в воздухе, и он начал падать, падать без остановки, словно песок в песочных часах. В такой момент закон и общество были уже его врагами… Будь у Хонды немного храбрости и будь он не у себя в кабинете, а в уголке заросшего молодой травой парка, на окутанной мраком тропинке, куда падают пятна света человеческого жилья, он, может быть, стал бы преступником. Вот бы посмеялись люди — из судей в адвокаты, из адвокатов в преступники — и это человек, который всю жизнь боготворил закон.

В стене за книгами была просверлена маленькая дырочка. Грудь неожиданно наполнило острое ощущение детства, вспыхнули яркие искры воспоминаний о немногих тайных наслаждениях отрочества. Прикосновение воротника стеганого кимоно из синего бархата и впитавшийся в него запах уборной, впервые обнаруженное в словаре непристойное слово — он снова переживал все это. Он вдруг обнаружил среди своих возвышенных воспоминаний о Киёаки какие-то мелкие смешные картинки. И это было единственное, что связывало во мраке девятнадцатилетнего Киёаки и пятидесятивосьмилетнего Хонду. Если закрыть глаза, то можно было вообразить, будто в темноте книжной полки летают, словно облако москитов, развеянные частички плоти.

В комнате для гостей, расположенной по соседству, ночевали Макико и госпожа Цубакихара, в той, что напротив, — Иманиси. Однако какое-то время назад обнаружились явные признаки того, что обитатели этих комнат общаются — слышны были звуки осторожно открываемых дверей, шепот, будто кто-то приглушенным голосом отдавал команды. На время все стихло, потом повторилось снова. Что-то скользило в самую глубину ночи — так скользят под уклон фишки из слоновой кости.

Последнее можно было себе представить. Но то, что Хонда увидел, представить было никак нельзя.

В соседней комнате напротив стены, в которой было отверстие, стояла двуспальная кровать. Вторую кровать, которая находилась прямо под отверстием, разглядеть было довольно трудно, но дальняя была прекрасно видна. Горела только лампочка в изголовье, остальное тонуло в темноте.

Хонда вздрогнул, когда его глаза встретились на одной высоте с той стороны с широко распахнутыми в полумраке глазами Макико.

Макико в белом ночном кимоно сидела на кровати. Кимоно было аккуратно запахнуто, слабый свет с одной стороны падал на серебристые волосы, лицо, с которого смыли косметику, как и в прошлом, светилось холодной белизной. В округлости плеч сказывался возраст, когда тело начинает оплывать, но в том, как ровно дышала ее грудь, чувствовалась непоколебимая основательность существования. Это была окутанная белым душа ночи. Хонде казалось, что он видит Фудзи при свете луны. К полу складками спускалось синее одеяло — Макико прикрыла одеялом колени и похлопывала по нему рукой.

Глаза Макико, испугавшие заглянувшего в отверстие Хонду, смотрели на самом деле вовсе не в его сторону. Ее взгляд был направлен вниз, на кровать у противоположной стены.

Глядя на нее, можно было подумать, что Макико, погруженная в мысли о будущем стихотворении, вглядывается в текущую внизу реку. Момент, когда душа вдруг замечает движение и, замыслив остановить его, сосредотачивает взгляд охотника, кладущего стрелу на тетиву. Видя это, ощущаешь, что человек поистине велик.

Макико смотрела не на реку и не на рыбу. Она смотрела на темные силуэты, шевелившиеся в кровати. Хонда, упираясь макушкой в полку, заглянул через отверстие вниз, и увидел, что творилось на той кровати. Там сплелись женские бедра и бледные тощие мужские ляжки. Прямо перед глазами происходило соитие двух увядших, стареющих тел, их движения были медленными, как у животных, совокупляющихся в воде. В темноте тела влажно поблескивали: казалось, с настоящей дрожью взаимного влечения, снова и снова соприкоснувшись, разделяются две сырые травинки, — Хонда, когда туда попадал свет, ясно видел белый живот женщины, было такое впечатление, будто между телами заложена бумажная салфетка.

Иманиси с бесстыдством и каким-то изощренным распутством оставил бедра печальный интеллектуалки. Все было так похоже на его высказывания, и дрожь, легкой рябью пробежавшая по тощему плоскому заду с проступавшими костями копчика, была имитацией, всего лишь мимолетным призраком. Хонду раздражало это притворство.

А вот госпожа Цубакихара была искренней в каждом стоне. Переведя взгляд, Хонда увидел ее пальцы, которыми она, словно утопающий, отчаянно вцепилась в волосы Иманиси.

…Она невольно звала сына. Но тихим, смиренным голосом:

— Акио… Акио… прости меня.

Остальное тонуло в рыданиях, но Иманиси был невозмутим.

Хонда закусил губу, вдруг осознав серьезность и отвратительность происходящего. Теперь это было очевидно. Женщина проделывала такое не первый раз, неважно, по приказу Макико или нет, но это происходило у нее на глазах (скорее всего, только у нее на глазах). Да нет, именно это, наверное, и составляло сущность отношений наставницы Макико и ученицы Цубакихара — презрение с одной стороны и преданность с другой.

Хонда снова посмотрел на Макико. Та теребила свои сверкавшие серебром волосы и невозмутимо смотрела вниз. И Хонда понял, что Макико и он принадлежат к одной породе людей, — людей, у которых перепутали пол.