…По европейскому летосчислению примерно с начала четвертого века буддизм в Индии стал резко сдавать свои позиции. Прекрасно было сказано: «Индуизм задушил буддизм своими дружескими объятиями». Отношения между индуизмом и буддизмом были подобны тем отношениям, которые сложились у евреев между христианством и иудаизмом, а в Китае между конфуцианством и даосизмом, буддизм, чтобы стать мировой религией, отдал собственную родину во власть местных религий и неизбежно оказался изгнанным из Индии. Индуизм так, на всякий случай, оставил имя Будды в закутке своих многочисленных святилищ. В частности, среди десяти перевоплощений Вишну девятым по счету стал бодхисаттва.

Индусы верили в десять перевоплощений Вишну: сначала животные — рыба, черепаха, вепрь, человеко-лев, потом человеческие — карлик, Парашурама, Рама, Кришна, Будда, Калкин. По мнению брахманов, идея «Вишну как воплощение Будды» имела оттенок ереси, ввергающей народ в мирскую суету, но именно она-то и дала брахманам возможность, просвещая народ, вернуть его в лоно главной религии — индуизма.

Так получилось, что пещерный храм Аджанта в западной части Индии, который с ослаблением буддизма постепенно превратился в развалины, после двенадцатого века, до тех пор, пока в 1819 году его случайно не обнаружил отряд английской армии, был миру неизвестен.

Двадцать семь каменных пещер в нависшей над притоком реки Годвари скале были выдолблены во втором веке до нашей эры, в пятом и седьмом веках нашей эры, и, кроме восьмой, девятой, десятой, двенадцатой и тринадцатой пещер, принадлежащих эпохе учения Хинаяны, все они относились к периоду буддизма Махаяны.

Хонде хотелось после посещения Святой земли столь живого индуизма увидеть развалины, оставшиеся от погибшей религии.

Он был обязан отправиться туда. Почему-то был просто обязан.

Мысль о том, что это необходимо было сделать, укрепило и то, что как в самих пещерах, так и в окрестностях гостиницы, где он остановился, не было вихрящейся толпы, а царили тишина и чистота.

Да и то сказать, рядом с Аджантой не было места для ночлега. Хонда заказал гостиницу вместе с поездкой в знаменитую памятниками индуизма Эллору, поэтому его гостиница располагалась в Аурангабаде — от Эллоры это было на расстоянии миль в восемнадцать, а до Аджанты оттуда было шестьдесят шесть миль.

Заботами компании «Ицуи» в гостинице для Хонды был приготовлен лучший номер, ждала первоклассная машина, шофер-сикх был чрезвычайно почтителен, и все это вызывало раздражение у других туристов — англичан. И в ресторане перед тем, как отправиться из гостиницы в поездку, Хонда ощущал молчаливую враждебность англичан по отношению к себе, единственному здесь азиату. Она проявлялась даже внешне. Официанта, который подал яичницу с беконом прежде на стол Хонды, подозвал и грубо обругал сидевший с супругой за соседним столом властный старик с пышными усами, по виду отставной военный. После этого все блюда на стол Хонды подавали в последнюю очередь.

Подобный инцидент омрачил бы душу любого путешественника. Но на Хонду это не произвело особого впечатления. После посещения Бенареса его сердце покрыла толстая броня, и все просто скользило по ней. Если подумать, то чрезмерная почтительность официанта была связана со щедрыми чаевыми, заплаченными компанией «Ицуи», и Хонду, со времен своего судейства усвоившего положение об «уважении ранга клиента», происшедшее ничуть не уязвило.

Прекрасная черная машина, тщательно отполированная руками не менее пяти человек, ожидала Хонду, отражая буйно цветущие в саду перед гостиницей цветы. Вскоре он уже катил на ней по чудесным степям Западной Индии.

Здесь нигде не ощущалось присутствия человека. Только иногда, разбрызгивая воду придорожного болота, пробегала перед машиной, блестя темно-коричневой шкуркой, мангуста или выглядывали из кроны деревьев длиннохвостые обезьяны.

В груди у Хонды родилось предчувствие очищения. Очищение по-индийски уж очень пугало, виденные им в Бенаресе обряды до сих пор охватывали жаром тело. Он жаждал глотка чистой воды.

Простор степи успокаивал Хонду. Ни полей, ни трудившихся на них людей — безграничная, дивная степь пускала к себе только глубоко-синего цвета тени акаций где-то на горизонте. Болота, речушки, желтые и красные цветы — а над всем этим огромным нимбом висит раскаленное небо.

В этой природе не было ничего возвышенного или пылкого. Она праздно дремала в окружении сверкающей зелени. Для Хонды, чью душу обожгло зловещее, страшное пламя, степь была само спокойствие, здесь вместо брызг жертвенной крови из зарослей разлетались девственно белые цапли. Их белизна темнела, когда они пролетали в тени глубокой зелени, а потом снова ослепительно являлась свету.

Разбросанные по небу в той стороне, куда они ехали, чуть скрученные, с лохматыми краями облака сияли шелком. Даже синева не могла соперничать с их блеском.

Хонду умиротворяла одна мысль: «Скоро я окажусь там, где царит буддизм. Пусть даже поверженный, лежащий в руинах».

Чудесное красочное изображение Будды — так в мечтах представал буддизм — он воображал кусочком льда, и среди безмятежной тишины этих степей в душе уже зарождалось предчувствие заброшенности и одиночества.

Хонда неожиданно ощутил, что возвращается домой. Из владений живого, крикливого индуизма он теперь возвращался туда, где колокол храма был уничтожен, но именно поэтому звуки его пропитали все вокруг и жили. Когда Хонда думал о Будде, который ждал его там, куда он возвращался из царства Абсолюта, то ему казалось, что в буддизме он не встречал стремлений к категоричности. Тишина родных мест, о которой он грезил, была сродни этому движению к закату и разрушению. На краю этого дивного раскаленного небосвода скоро появится место упокоения буддизма, то, что от него осталось. Еще не видя, Хонда явственно ощущал все то, что исцелит его обожженную пламенем душу — темный холодный воздух, прохладу камня в пещерах, чистоту горной воды.

Это была слабость души. Скорее всего, обрушившееся на него буйство красок, вся та плоть и кровь преследовали его, заставляли стремиться к иной — спокойной, застывшей в камне религии. Даже в форме облаков в той стороне, куда он двигался, присутствовало это чистое неторопливое угасание. Густая, манящая тень деревьев казалась призрачной. Там не было людей. В мире тишины с полным отсутствием звуков, не считая ленивого рокота мотора, степной пейзаж, неторопливо проплывавший за окном, понемногу возвращал Хонду чувствами к родному дому.

Как-то неожиданно они выехали на край ущелья, врезавшегося в ровно расстилавшуюся степь. Это была примета Аджанты. Машина кружным путем стала спускаться к реке, которая, как лезвие бритвы, сверкала на дне ущелья.

…В лавочке, куда Хонда зашел размять ноги, выйдя из машины, было полно мух. Из ближайшего окошка он смотрел на входы в каменные пещеры, которые начинались по ту сторону площади. Ему казалось, что ринуться туда, не рассуждая, значило бы изменить тому одиночеству, которое ему сейчас было нужно. Он купил открытку и, уже держа влажными пальцами вечное перо, некоторое время рассматривал грубо отпечатанную фотографию каменных пещер.

У него снова возникло предчувствие, что будет шумно. Сновали какие-то черные, глядевшие с подозрением люди в белых одеждах, на площади, продавая местные украшения, кричали худые дети. Желтое безжалостное солнце проникало во все уголки площади, а в темной комнате на столе перекатывались три маленьких сморщенных апельсина. Их облепили мухи. Из кухни плыл резкий назойливый запах жареного.

Хонда стал писать на открытке. После долгого перерыва он писал жене — Риэ:

Говорило ли это письмо о любви, привязанности? Стиль его писем всегда был таким. Несомненно, взяться за перо Хонду заставили витавшая в душе нежность и желание вернуться домой, но, выраженные словами, чувства всегда казались суховатыми.

Риэ, конечно, на сколько бы лет он ее ни оставил, встретит вернувшегося Хонду с той же спокойной улыбкой, с какой его провожала. Она из тех женщин, у которых выражение лица при расставании и выражение лица при встрече полностью совпадают, совсем как гербовый узор из лепестков на левом и правом рукаве. Казалось, ее лицо, различимое неясно, словно луна среди дня, лицо, на котором постоянно присутствовали признаки ее легкого недомогания, лучше сохранялось в памяти именно на расстоянии. Ну разве можно ненавидеть такую женщину? Когда Хонда писал открытку, в глубине души он ощущал полный покой и благодарность. Уверенность в том, что его любят, — это было совсем из другого мира.

Закончив писать, Хонда сунул открытку в карман снятого пиджака и поднялся со стула. Он решил, что отправит открытку из гостиницы. Вышел на залитую солнцем площадь. Сопровождающий неотступно следовал за ним.

Двадцать семь каменных пещер были пробиты в обнаженной породе посередине спускавшегося к воде обрыва. Река, песчаная отмель, камни, потом трава — подъем постепенно становился круче, на самом верху росли деревья, а где-то посередине был каменный карниз, который тянулся вдоль пещер.

Первая пещера была молельней. В Аджанте сохранились остатки четырех молелен и двадцати трех монастырских келий.

Как Хонда себе и представлял, тут присутствовали и запах плесени, и холодный мрак, но когда на огромную статую Будды в глубине пещеры от входа, размером просто с половичок, падал свет, были ясно видны сверкающие контуры фигуры, застывшей в позе медитации. Для того же, чтобы рассмотреть фрески, сплошь покрывавшие потолок и четыре стены, света было недостаточно, и луч карманного фонарика, который держал сопровождающий, кружа, как летучая мышь, слабо освещал то тут, то там отдельные кусочки. Взору являлись картины человеческих заблуждений и страданий, картины, которые Хонда никак не ожидал увидеть.

В кругу света всплывали свободные позы полуобнаженных женщин с золотыми коронами на голове и куском блестящей ткани на бедрах. В руках многие из них держали цветок лотоса. Их лица были похожи, как у сестер. Полузакрытые, удлиненные глаза и тонкие, как серп молодой луны, брови. Холодность прекрасного умного лба смягчали чуть раздувавшиеся ноздри. Полная нижняя губа, форма губ, переданная одним мазком. Так, наверное, будет выглядеть повзрослевшая принцесса Лунный Свет. От маленькой принцессы эти женщины отличались созревшим телом, их груди и сейчас казались готовыми лопнуть от зрелости плодами граната. На груди, как переплетенные лианы, небрежно путались изящные ожерелья из золотых и серебряных шариков. Здесь были фигуры, изображенные со спины, — женщины сидели, отведя в сторону согнутые в коленях ноги, что подчеркивало изящество талии, у других — выпуклый живот, вздергивавший вверх спускавшуюся с талии материю. Одни женщины танцевали, другие — находились при смерти…

Когда человек выходил из первой пещеры, лучи тропического солнца, подобно резкому удару гонга, мгновенно возвращали в призрачный мир только что увиденное им, и это давало людям ощущение, будто они в легкой дневной полудреме посещают пещеры памяти, где забыли свое сердце. О реальности напоминали лишь сверкающие перед глазами воды притока Годвари и голый речной берег.

Как всегда, Хонда стремился избежать беспечной болтовни сопровождающего. Поэтому в пустой пещере монастыря, через которую равнодушно прошел сопровождающий и которую не удостоили вниманием другие посетители, Хонда задержался и остался там один.

Именно пустота давала здесь волю воображению. Тут не было ни статуи Будды, ни фресок — того, на что полагалось бы смотреть, здесь справа и слева тянулись толстые темные колонны, а далеко в конце, в плотном мраке было устроено что-то вроде кафедры — длинные, широкие каменные столы уходили вглубь, больше здесь ничего не было, но рассеянный свет создавал впечатление того, будто вот только что из-за этих каменных столов, служивших и для занятий, и для приема пищи, поднялись монахи и вышли наружу глотнуть воздуха.

Полное отсутствие красок подействовало на Хонду успокаивающе. Однако если присмотреться, то в небольших углублениях на поверхности каменных столов можно было обнаружить медленно исчезавшие остатки красной охры.

Кто-то и сейчас был здесь, только ненадолго вышел?

Так кто же здесь был?

Хонде чудилось, словно тьма, обступившая его в холодной пещере, что-то шепчет. Впервые после приезда в Индию полное отсутствие украшений и красок вызывало у него ощущение чего-то загадочного. Угасание, разрушения, исчезновение как ничто иное заставляли просто кожей чувствовать признаки жизни и свежести бытия. Нет, существование уже начинало принимать здесь определенные формы. Например, в запахе плесени, буйно разросшейся на обычных камнях.

То, что творилось в его душе, можно было бы описать как смесь радости и тревоги, как какое-то животное чувство — то же чувствует лиса, когда, почуяв далекий запах, начинает красться к добыче. Было непонятно, что это, но рука памяти уже цепко за это ухватилась. Надежды смущали душевный покой.

Когда Хонда, покинув монастырь, двинулся в ярком свете к следующей, пятой пещере, за резким поворотом карниза открылся новый вид — дорога перед пещерами теперь шла внутри вырезанной в круче колоннады. Колонны были мокрыми, потому что колоннада находилась за потоками воды, которые низвергали два водопада. Понимая, что пятая пещера находится где-то там, Хонда остановился на повороте, чтобы посмотреть на водопады.

Один из водопадов разбивался, попадая на скалы, другой — серебряными нитями растекался дальше, но оба были узкими и стремительными. Вода обоих потоков, стекая вдоль желто-зеленой скалы в реку, вызывала громкое эхо. Позади водопадов и по обеим сторонам от них виднелись темные полости пещер, воду охраняли купы ярко-зеленых акаций и алые цветы, блистали во всем великолепии падавшая вода и радуга, встававшая в водяной пыли. А линию взгляда пересекали порхавшие желтые бабочки.

Хонда поднял глаза кверху, туда, откуда низвергались потоки, и был поражен головокружительной высотой. Исток находился слишком высоко, и казалось, что место, где стоит сейчас Хонда, покинуто миром, глядящим оттуда. Каменную стену, вдоль которой низвергались водопады, покрывала зелень мха и темная зелень папоротника, а там, на вершине у истока, она имела чистый желтый оттенок. Там тоже виднелись скалы, но цвет травы, ее шелковистость были совсем из другого мира. Ту траву щипал черный козленок. А еще выше по бескрайнему небу были разбросаны блистающие облака.

Здесь властвовала тишина, принадлежавшая только этому миру. Ее грубо нарушал рев водопада. Хонда слушал то тишину, то шум воды.

В нем боролись нетерпение — скорее туда, под брызги водопада, в пятую пещеру, — и какой-то страх, сковавший ноги. Скорее всего, там ничего нет. Но в этот миг каплей упала на сердце фраза, сказанная Киёаки в бреду: «Мы встретимся. Обязательно встретимся. Под водопадом».

Впоследствии он убедил себя в том, что речь шла о водопаде «Солнца, луны и звезд» на горе Мива. А на самом деле? Теперь казалось, что водопад, о котором говорил Киёаки, это определенно водопад в Аджанте.