глава десятая

Младший брат Синдзи вернулся на остров. Все матери вышли на причал встречать своих детей. Моросил дождь. Море занавешивала пелена. В ста метрах от берега из тумана стали вырисовываться очертания рейсового катера. Матери выкрикивали имена детей. С палубы махали фуражками и носовыми платками.

Катер причалил. Школьники, едва свидевшись с родными и не успев их порадовать, разбежались по друзьям. На людях они просто стеснялись быть ласковыми с матерями. Хироси вернулся домой — возбужденный и непоседливый. Он ни словом не обмолвился о достопримечательностях, рассказывал только о каких-то пустяках. Хироси пожаловался, что однажды ночью его разбудил один трусоватый приятель, который постучался в дверь, чтобы его проводили по малой нужде. На следующее утро Хироси с трудом проснулся.

Он не умел рассказывать о сильных впечатлениях. Ему вспоминались лишь какие-то мелкие события прошлогодней давности — например, как однажды они смеялись над учительницей, которая поскользнулась в коридоре, где полы были натерты воском. Куда исчезло все то, что еще недавно вызывало восторг и удивление: сияющие огни высоких зданий, неоновая реклама, проносящиеся мимо поезда и автомобили? Он вернулся в родной дом, где все оставалось по-прежнему: буфет для чайной посуды, настенные часы, алтарь, обеденный столик, трюмо. Мама. Очаг. Отсыревшие татами. В окружении привычных вещей мир вновь стал понятным без слов — вот только мама продолжала донимать его расспросами об экскурсии.

С минуты на минуту с моря должен был вернуться старший брат, и Хироси понемногу угомонился. Поужинал раньше матери и брата, после чего раскрыл тетрадь и наспех стал записывать впечатления. Мать и брат выслушали рассказ Хироси, остались довольными и больше не приставали к нему. Жизнь вернулась в прежнее русло. И буфет, и настенные часы, и мама, и старший брат, и старая закопченная печь, и шум моря — весь этот привычный мир — не нуждались в словах. В окружении этих вещей Хироси уснул крепким сном…

Заканчивались весенние каникулы. Хироси не пропускал ни одного дня, чтобы не побегать вдосталь. На острове ребятам было где разгуляться. Хироси с товарищами увлекся новыми играми. Они подражали вестернам, которые впервые увидели в кинотеатрах Киото и Осаки, носились вокруг бухты на полуострове Сима. Если где-то белели клубы дыма, значит, там расположилась их индейская стоянка.

В это время года на Утадзиме редко встречаются большие бакланы — только непрестанно распевают в кустах камышевки. Горный перевал, что сразу за средней школой, местные жители прозвали Красный Нос. В любой день, даже самый погожий, там непрерывно свищут ветра. Если зимой кто-нибудь задерживается на этом перевале, то его нос моментально краснеет. И вот там, за перевалом, на южной оконечности мыса Красавицы проходили детские баталии.

Западное побережье мыса Красавицы состоит из сплошных известняков. Если идти вдоль берега, можно вскоре набрести на самое таинственное место острова — пещеры. Внутри грот постепенно разветвляется на три хода. Когда выходишь из кромешной темноты, ослепительно яркий свет бьет по глазам, и кажется, что на дне зрачков застаивается тьма. Однако выход из пещеры, что пронизывает весь мыс глубоко под землей, находится на восточном побережье. Во время прилива выход заливает водой.

Держа свечи обеими руками, ребята полезли в пещеру.

— Ой, страшно!

Хироси, Хадзимэ и Масару переглянулись. В пещеру они полезли отважно, но в полумраке им стало жутко. Всплески пламени покрывали их лица тенями, словно театральным гримом. Ни на одном лице еще не росла щетина.

Они вышли на поиски индейских сокровищ, якобы спрятанных в глубине пещеры. Возглавлял эту экспедицию Хадзимэ. Когда он поднялся во весь рост, вся его голова оказалась в липкой паутине.

— Смотрите, смотрите! Как у индейского вождя! — воскликнули почти в один голос его спутники.

Со свечами в вытянутых руках они стояли у мшистой стены, на которой были выцарапаны какие-то знаки.

Слышался грохот прилива, что свирепо бился о скалы, заливая ходы со стороны восточного побережья. Вся пещера рычала, рев воды разносился в стенах известнякового грота; рокот прибоя и эхо перекрывали друг друга. Ребята вдруг вспомнили легенду о том, что с давних пор в этот грот заплывают семь белых акул. Их охватил страх.

В своих играх подростки легко менялись ролями: они могли быть и «нашими», и «врагами». Когда Хироси и Масару назвали Хадзимэ вождем, тем самым они отвели себе второстепенные роли, от которых раньше отказывались. Теперь ребята вопрошали вождя о звуках в гроте. Хадзимэ напустил на себя важный вид и, скрестив ноги, присел под скалой, где горела свеча.

— Вождь, что означает этот страшный грохот?

— Это сердятся духи.

Хадзимэ выглядел торжественно.

— Что нужно сделать, чтобы утихомирить духов? — спросил Хироси.

— Надо принести дары и молиться.

Каждый подросток пришел со своим гостинцем — кому-то дала мать, кто-то стащил сам. Печенье сэмбэй и булочки с фасолевой начинкой мандзю возложили на скалу.

Двое спутников Хадзимэ расступились перед вождем, когда тот спокойным шагом прошел к алтарю, упал ниц на известняковые камни, воздел руки вверх и, непрестанно кланяясь, стал нараспев провозглашать тут же выдуманные заклинания. Хироси и Масару стояли на коленях позади вождя, покорно повторяя за ним странные слова. Хироси представлял себя одним из героев фильма. Он дрожал от холода, проникавшего через ткань его штанов на коленях.

Кажется, духи перестали гневаться; волны стихли. Ребята уселись в кружок и приступили к трапезе. И сэмбэй, и мандзю казались в десять раз вкуснее обычного. Прибой загрохотал сильнее прежнего. В устье грота высоко взметнулись белые брызги, которые в полумраке выглядели призраками. Море громыхало, заставляя содрогаться и пещеру, и подростков; самозваным индейцам, сбившимся в кучку, мерещилось, что они вот-вот опустятся на дно моря вместе с гротом.

Хадзимэ, Хироси и Масару перепугались. Вдруг ворвался ветер, пролетел понизу вдоль стены с надписью, всполошил пламя свечей. Одна свеча погасла, ребят охватил страх. Однако подростки храбрились и подтрунивали друг над другом. По негласным правилам игры, Хироси и Масару отводились роли трусоватых спутников индейского вождя. Эту роль им почти не нужно было играть.

— Ой, мне страшно! Вождь, почему духи рассердились?

Хадзимэ вернулся на каменный трон и, восседая на нем, как подобает вождям, сотрясался величественной дрожью. Его озадачивали настойчивые вопросы спутников, и он невольно вспомнил сплетни, которые последние дни люди нашептывали по всему острову. Без всякого злого умысла он решил ими воспользоваться. Хадзимэ откашлялся и важно произнес:

— Это из-за распутства! Из-за беззакония людей!

— Из-за чего? — переспросил Хироси.

— Хироси, разве ты не знаешь? Твой старший брат Синдзи вступил в прелюбодеяние с Хацуэ, дочерью старика Мияды. Вот почему духи гневаются!

Сообразив, что речь идет о бесчестии старшего брата, Хироси вне себя от ярости стал напирать на самозваного вождя:

— Куда это вступил Синдзи с Хацуэ? В какое такое деяние?

— Разве ты не знаешь? Вступить в прелюбодеяние — это когда мужчина спит с женщиной.

Больше Хадзимэ ничего не знал. Его слова были оскорбительны, поэтому Хироси, вспылив еще больше, налетел на Хадзимэ. Схватил его за плечи, ударил в скулу, но на этом драка закончилась — свечи упали со стены и погасли. Пещеру поглотил сумрак, мальчишки почти не различали друг друга. Хироси и Хадзимэ, стоя лицом к лицу, шумно пыхтели, пока не поняли, что эта ссора грозит им обоим большими неприятностями.

— Ну-ка прекратите! Убьётесь еще! — крикнул Масару, стараясь примирить товарищей.

Все трое чиркнули спичками, зажгли свечи, затем, почти не сговариваясь, поползли из пещеры. Их лица залил яркий солнечный свет. Они карабкались на вершину скалы, а по пути вновь успели подружиться. Теперь мальчишки шли по узкой тропинке, как ни в чем не бывало распевая песню о побережье Гори — одном из живописных мест острова.

На взморье возвышается огромная скала высотой примерно с двухэтажный дом. Ее называют островом Восемь Ярусов. На вершине скалы пышно разрослась изломанная ветрами приземистая сосна; оттуда махали руками какие-то озорники. Их было пять человек, и они что-то громко кричали. В ответ им ребята тоже стали размахивать руками. Вдоль тропинки между сосен кое-где цвели в траве красные цветы.

— Глядите, вон лодки! — сказал Масару, показывая на восток.

Там, в красивой бухточке Нива, неподвижно стояло три лодки. Рыбаки ждали прилива, чтобы войти в порт. Вода прибывала, и работа шла споро.

Взглянув в ту сторону, Хироси прищурил глаза от ярких вспышек света на волнах. Он вспомнил, что Хадзимэ сказал в пещере о его брате. На душе стало тягостно. И чем дальше, тем сильнее он чувствовал эту тяжесть на сердце.

Под вечер Хироси проголодался. Он вернулся домой, держась руками за пустой живот. Старшего брата еще не было. Мать одиноко сидела у печи, подбрасывала в нее валежник. Только в эти часы, когда по дому разносился горьковато-сладкий запах дров, охваченных шумным пламенем, запахи отхожего места исчезали. Хироси прилег на татами и раскинул руки:

— Мам, а мам?

— Что еще?

— Люди говорят, что Синдзи вступил в прелюбодеяние с Хацуэ. Что это значит?

Мать мгновенно отползла от печи и присела рядом с Хироси. В ее глазах вспыхнул огонек. С распущенными непричесанными волосами она выглядела страшновато.

— Хироси, кто тебе сказал такое? От кого ты слышал?

— Хадзимэ сказал.

— Все это отвратительные сплетни! Не надо повторять глупости о брате, он старше тебя все-таки и к тому же кормит всех нас!

Мать была весьма снисходительна к любовным забавам молодых. Она не выносила и обычных женских пересудов у костра, когда в сезон промысла ныряльщицы собираются вместе посудачить. Однако речь зашла о любовных приключениях ее сына, и она решила выяснить подробности. Ночью, когда Хироси уснул, она подошла к постели старшего сына и принялась шептать ему на ухо. Ее голос был низкий, но сильный.

— Ты слышал, что о Хацуэ поговаривают люди?

Синдзи покачал головой и покраснел. Мать смутилась, но не отстала от него.

— Ты спал с ней?

Синдзи снова покачал головой.

— Значит, это правда?

— Правда.

— Ну, хорошо. Что сделано, то сделано. А люди всегда болтливы. Не бери в голову.

…Не все шло хорошо. На следующий вечер мать Синдзи пошла в женский клуб на собрание, посвященное празднику Сёмэнконго. Едва она вошла, как все женщины вдруг замолчали, сделав вид, будто они ни о чем не говорили. Понятно — сплетничали.

На следующий вечер Синдзи тоже посетил молодежное собрание в «ночлежке», где группа сверстников сидела за столом, ярко освещенным голой электрической лампочкой. Они что-то пылко обсуждали, но, завидев его в дверях, мгновенно оборвали разговор. Все замерли. Казалось, только шум прибоя плескался в убогой комнатенке, что дрейфовала по волнам без единой человеческой души. Синдзи прислонился спиной к стене, обхватил руками колени и, как всегда, сидел тихо. Вскоре все оживились. Как ни в чем не бывало ребята стали разговаривать уже на другую тему, а председатель молодежного кружка Ясуо, ко всеобщему удивлению, даже поклонился Синдзи из-за стола. Синдзи доверчиво ответил ему простой улыбкой.

Как-то в море на катере «Тайхэй» во время обеда Тацудзи выпалил:

— Синдзи, не сердись! Ясуо говорил про тебя что-то очень скверное.

Синдзи по-мужски промолчал, только усмехнулся. Катер мягко покачивало на весенних волнах. Спустя время бригадир Дзюкити, обычно молчаливый, вмешался в разговор.

— А, понятно, понятно! Ясуо просто-напросто ревнует! Этот мальчишка любит прихвастнуть своим отцом, да и вид у него какой-то дурацкий. А взгляните-ка на Синдзи — вон какой красавец! И любовник небось ого-го! Ясно дело, ревность взыграла. Синдзи, не принимай близко к сердцу! Если он будет досаждать, я за тебя вступлюсь.

…Сплетни, которые распускал Ясуо, обсасывали на каждом перекрестке маленького острова, однако до ушей старика Мияды они не доходили. И вот однажды вечером произошла стычка, разговоров о которой хватило на целый год. Это случилось в общественной бане.

На острове даже зажиточные семьи не обзавелись собственной ванной, поэтому Мияда Тэруёси, как и все, ходил в общественную баню. Входя в помещение, он надменно отбрасывал головой занавеску над входом, рывком снимал рубаху и швырял ее в корзину; иногда промахивался, рубаха и пояс разлетались в разные стороны. Презрительно взглянув на беспорядок, он громко щелкал языком и, захватив вещи пальцами ноги, опускал их в корзину. И хотя односельчане посмеивались над его выходками, у старика уже не было иной возможности продемонстрировать перед публикой, что в его пороховницах порох еще есть.

Впрочем, его старческое тело по-прежнему было привлекательным. Ноги и руки — крепкие, глаза — зоркие, а на голове стояли дыбом седые волосы. Бывало, что от рисовой водки его лицо краснело, и тогда он выглядел комично. Его крепкие мышцы, которым долгое время не находилось полезного применения, еще не утратили упругости; когда он играл ими, казалось, что в скалы бьются волны.

Тэруёси гордился своим положением на Утадзиме. Энергичный, грубоватый и неуступчивый по характеру, он разбогател внезапно. Его уважали зажиточные люди, но отнюдь не чиновники из муниципалитета. Вспыльчивый и непреклонный в свои старческие годы, он нередко бывал раздражительным и жестоким к людям. Ни один старожил острова не помнил в истории деревни большего хвастуна, чем этот самонадеянный старик, который, надо сказать, был опытным моряком и рыбаком. К тому же он славился удивительной природной смекалкой. Фигурой он был колоритной, его могли бы даже из бронзы отлить. Если бы не спесивый характер.

Тэруёси отодвинул сёдзи и вошел в офуро. В густых клубах пара призраками сновали голые люди. Плеск воды, приглушенные удары в деревянные бадьи, смех и вздохи эхом разносились под потолком.

Тэруёси не имел обыкновения ополаскивать тело перед тем, как окунуться в купальню. Прямо с порога он широким гордым шагом направлялся к лохани и опускал в нее ноги. Какой бы горячей вода ни была, он не придавал этому значения.

Он шумно влез в офуро, в лица людей полетели брызги. Те не возмутились, зная манеры Тэруёси, — только поприветствовали его кивками. Старик погрузился в воду до подбородка. Рядом намыливали друг друга двое молодых рыбаков. Они не заметили, как пришел старик, и без стеснения продолжали вслух перемывать ему косточки.

— Сдается мне, наш старик-то, Мияда, совсем выжил из ума. Его дочь попортили, а ему хоть бы хны!

— Ловок же этот Синдзи! Вроде бы ребенок, тихоня тихоней, а сливки успевает снимать!

Люди в купальне отвели глаза от Тэруёси, забеспокоились. Старик покраснел, словно его ошпарили кипятком. Он выскочил из купальни, вылил на себя два ведра воды. После чего подошел к обидчикам и одним махом плеснул им в физиономии холодной водой, а затем пихнул обоих в спину.

Парень с намыленным лицом и полузакрытыми глазами тотчас размахнулся, но, распознав в противнике старика Тэруёси, отступил назад. Старик схватил обоих парней за мыльные шеи, силой поволок к лохани. Столкнув парней лбами, он окунул их в воду и, продолжая крепко держать толстыми пальцами, принялся полоскать зубоскалов, словно белье. А потом, бросив злой взгляд на ошеломленных посетителей, старик поспешил из купальни немытым.