Одним из главных последствий переустройства государства при династии Цинь считается появление особого, не похожего на другие народы национального характера. Цинь все яснее осознавали свою особенность, которую начали признавать другие народы по отдельности как страну и как народ. В начале существования царства Чжоу княжество Цинь числилось одним из точно таких же княжеств, связанных с ними общими элитными традиционными обрядовыми сосудами, музыкой и поэзией. Упразднение Цинями сословия дворянства и привлечение ими представителей низших сословий на военную и государственную службу означали то, что местные или провинциальные традиции играют решающую роль в определении национальности народа цинь⁸.

Ярчайшим доказательством самости национальной культуры Цинь считается весьма быстрое появление новых трактатов, авторы которых связали циней с иноземными варварами и привязали варварскую культуру к политическим реформам династии Цинь. Еще до наступления середины периода Сражающихся царств в таких трактатах, как Цзо-чжуань («Комментарии Цзо»), Го-юй («Государственные речи»), Лунь-юй («Суждения и беседы»), Мо-цзы и Мэн-цзы, род Цинь упоминается редко. И даже когда они упоминаются, авторы не указывают на существующую культурную самость циней. Археологи в своих отчетах тоже указывают на то, что циньская аристократия разделяла общую культуру с государствами Великой Китайской равнины. При создании графических надписей и отливке бронзовых колоколов представители Цинь консервативно придерживались древних форм периода Чжоу и делали так, даже когда в других царствах уже внедрили более популярные пересмотренные формы графики и колоколов⁹. Цини определенно не относились к культурным чужакам, связанным с варварами, как о них будут писать после 300 года до н. э., и особенно во времена правления династии Хань.

Ближе к завершению периода Сражающихся царств авторы нескольких трактатов стали писать о народе цинь как об иноземцах или отсталом племени по сравнению с народами государств Великой Китайской равнины. Причем такую черту этот народ якобы приобрел в результате общения с варварами, обычаи которых он, по всей видимости, перенял. В конфуцианском трактате Чунь цю гунъян чжуань, составленном между 320 и 233 годами до н. э., впервые обращено внимание на различие между «китайцами» и «варварами», причем циней совершенно однозначно относят к варварам: «Когда умирал правитель Цинь, имя его в Анналы не попадало. Почему это так? Потому что Цинь – варвары»¹⁰.

Авторы трактатов, составленных в самом конце периода Сражающихся царств, часто отмечают, что народ цинь либо придерживался варварских традиций в силу исходных условий своего существования, либо перенял их у других племен. В сборнике эталонных речей, приписываемых историческим деятелям периода Сражающихся царств, под названием Чжаньго це («Планы „Сражающихся царств^“») находим такое вот предположение: «Цинь придерживались тех же самых традиций, что [варвары] племен Жун и Ди. У этого народа было сердце тигра или волка; их отличала жадность, любовь к наживе, а также на них нельзя было положиться, они понятия не имели об обряде, долге или добродетельном поведении». Автор речи из того же самого сборника описывает Цинь как «государство тигров и волков», которые страстно желают «проглотить целый мир», а потом идет еще дальше в заявлении о том, что «Цинь – это заклятый враг для „всех под Небесами“». Таким образом, он рассматривает этот народ не просто как варварский, а как противоположность всему цивилизованному человечеству¹¹.

В империи Хань все эти замечания по поводу дикой натуры народа цинь наложили на топографию мест его обитания и получили общую модель, по которой вычислялось происхождение принудительных, по сути, законов Шан Яна, жестокости первого императора и причины падения династии Цинь. В философском компендиуме, составленном на заре династии Хань, под названием Хуайнаньцзы («Мудрецы из Хуайнани»), сказано: «Традиции народности цинь происходят из волчьей жадности и жестокости. Его представители не ведали чувства долга и преследовали одну только наживу. Их можно было напугать наказаниями, но добрым отношением изменить их натуру нельзя. Их можно было вдохновить на подвиг посулами, но до собственной репутации им не было дела. Обитавшие в условиях сложного рельефа местности и опоясанные рекой Хуанхэ, они жили отрезанными от внешнего мира со всех сторон, и поэтому им никто не угрожал. Им досталась плодородная земля и удачный рельеф местности, поэтому они накопили огромное богатство. Боцзюэ Сяо попытался воспользоваться своей властью, подобной власти тигра или волка, чтобы проглотить владельцев крупных земельных наделов. Законы боцзюэ Шана составлены ради обоснования как раз такого положения вещей»¹².

Придворный историк династии Хань Сыма Цянь предложил точно такое же наблюдение в предисловии к его таблице сравнительной хронологии Сражающихся царств: «Теперь в царстве Цинь смешались традиции варваров Жун и Ди, таким образом, в нем на первом месте стоят насилие и жестокость, а человечность и долг считаются понятиями второстепенными. Оно занимало положение пограничного вассала, но там практиковались обывательские пожертвования [например, Сыну Небес]. Истинного благородного мужа все это приводило в ужас». Автор данного трактата жестокость законов династии Цинь и воинственные склонности ее народа объяснял исключительно расположением царства Цинь на границе с областями, заселенными инородцами¹³.

Сыма Цянь к тому же вторит автору Хуайнаньцзы, когда вкладывает в уста Шан Яна следующие замечания: «Учитель Шан сказал: „Цини владели учением народностей Жун и Ди. Никакого различия между отцами и сыновьями, обитавшими в одном жилище, у них не существовало. Теперь я пересмотрел положения их учений и навязал им деление на мужчин и женщин. Я построил роскошный дворец Цзицюэ и основал такую же столицу, как в царствах Лу или Вэй“»¹⁴. Тема дикости народности цинь ничуть не меняется, зато в труде этого ученого политические меры Шан Яна преподносятся в виде попыток исправить положение. Замечания по поводу строительства некоего дворца и столицы по образцу тех, что уже существовали в восточных царствах Лу или Вэй, служат указанием на статус Цинь как отсталого государства, прогрессивные деятели которого пытались выставлять напоказ его культурные достижения.

Негативное отношение аналитиков, служивших династии Хань и династии Цинь как творению свирепого обычая и циньскому праву как отражению местных варварских традиций, достигло своего предела у первого знаменитого критика этой династии в царстве Хань по имени Цзя И, творившем при императоре Вэнь. В своем самом знаменитом анализе порядков, царивших при династии Цинь, под названием «Рассуждения об ошибках династии Цинь» (Го Цинь лунь), Цзя И связал воедино ландшафт этого царства, его традиции, политику его правителей и его полный крах. Свое изложение истории Цинь он начинает словами: «Территорию циней со всех сторон окружали горы и опоясывала река Хуанхэ, поэтому угрожать им никто не мог. Таким образом, их государство не располагало выходом наружу». Безупречное стратегическое положение царства Цинь служило гарантом его спокойствия, с одной стороны, и изоляции от внешнего мира – с другой.

Этот фактор изоляции вновь появляется в описании Цзя И имперских устремлений правителя Цинь. «Сам царь Цинь [первый император] считал себя самодостаточным человеком, и он никогда не спрашивал мнения других сановников, поэтому допускал ошибки, которые нельзя было исправить. Второй император унаследовал политику своего отца и следовал ей без изменения. Его политика насилия и жестокости послужила усугублению бедствий народа. Цзыин [третий правитель династии Цинь] не обзавелся близкими сторонниками и оказался в абсолютном одиночестве, поэтому в случае опасности при его молодости рассчитывать на чью-то помощь ему не приходилось»¹⁵. Цзя И продолжает свой рассказ об одиночестве цинских правителей объяснением того, что «традицией Цинь» налагался запрет на любую критику правителя, поэтому, когда правитель совершил ошибку, сановники не отваживались выражать протест по этому поводу. В отличие от династии Чжоу, основатели которой создали сословие крупных землевладельцев, обеспечивших ее предохранение даже после того, как она утратила власть как таковую, правители Цинь полагались исключительно на силу «многочисленных законов и систему строгих наказаний». Из-за этого к концу правления у них совершенно не осталось сторонников. Географически обусловленная изоляция царства Цинь оказала влияние на формирование их традиций, которые, в свою очередь, послужили причиной изоляции правителей и их упования исключительно на наказания. Эти чуждые традиции особенно рельефно проявлялись на фоне жизненного порядка царства Чжоу, который определил цивилизацию на территории зарождения китайской нации.

В других своих трудах Цзя И постарался со всей ясностью показать связь между обычаем, законом и судьбой династии Цинь. В главе «Перемены времен» из его трактата Синь Шу он следующим образом объясняет закат традиций циней: «Учитель Шан пошел наперекор ритуалу и долгу, отказался от достойных человеческих отношений и посвятил всю свою душу и сознание захвату чужих земель. За два года подобного поведения властей традиции циней портились с каждым днем. Когда у подданных правителя Цинь подрастали и взрослели сыновья, в богатых семьях их переселяли в отдельные дома с собственным хозяйством, а из бедных семей отдавали в кабалу подмастерьями ремесленников. Если кто-то ссужал его отцу грабли, мотыгу, посох или метлу, все это обставлялось как проявление беспримерного великодушия. Если мать взяла ковш из тыквы, миску, совок или метлу, отпрыски тут же начинали ее бранить. Женщины кормили грудью младенцев в присутствии своего тестя, и, если между женой и тещей сложились натянутые отношения, они постоянно грызлись и обменивались враждебными взглядами. Со своей любовью к маленьким детям и материальным приобретениям, а также презрительным отношением к родителям и неспособностью наладить надлежащие отношения друг с другом они едва отличались от животных»¹⁶.

Здесь реформы Шан Яна послужили развалу семей на отдельные самостоятельные домашние хозяйства, приведшему к обесцениванию родственных связей. Алчность и звероподобная сущность народа цинь, о которых шла речь в трактатах предыдущих авторов как о врожденных качествах характера, упоминаются теперь как о плоде культурного развития, в частности после реформ Шан Яна. Цзя И сетует на то, что его собственная династия Хань позаимствовала эти извращенные циньские традиции¹⁷.

Своеобразный вариант многих из этих идей появляется в трактате Чунь цю Гулян-чжуань («Весны и осени в версии Гуляна»), якобы составленном в период правления династии Хань и тесно связанном с Гуньяном. Автор этого трактата рассматривает циньскую дикость как нечто возникшее на протяжении письменной истории, но он не связывает ее (дикость) с реформами Шан Яна. Наоборот, он ведет ее от безнравственной кампании, устроенной учителем Му в 627 году до н. э. Однако он тоже повторяет предположение Цзя И о том, что провал правления Цинь проявился в расстройстве надлежащих семейных отношений, особенно в сфере воспитания детей и отделении мужчин от женщин¹⁸.

Эти замечания по поводу дикарской, отсталой и чужеродной культуры циней можно было трактовать просто в рамках возникновения полемики с критикой этого государства после того, как оно стало доминирующей державой в их регионе. Однако по разрозненным свидетельствам из традиционных текстов, наряду с недавно обнаруженными материалами, можно предположить, что в тот же самый период сами правители Цинь смирились с таким навязанным образом их государства, отличного от государств Великой Китайской равнины и враждебного им. Таким образом, обвинение автора Чжаньго це народа цинь в том, что он был врагом «всех под Небесами», фигурирует также в первой главе философского трактата конца периода Сражающихся царств учителя Хань Фэя (Ханьфэй-цзы). Но так как текст этот представлен как речь Хань Фэя, адресованная царю Цинь (в свое время провозглашенному первым китайским императором), становится ясно, что уважаемые авторы трактатов осознавали, что представители династии Цинь не возражали, а возможно, даже гордились враждебным восприятием их государства извне¹⁹.

Более широко известным свидетельством осознания цинями самости их государства считается оценка циньской музыки китайским государственным деятелем по имени Ли Сы. Как иноземный государственный служащий, назначенный главой правительства при дворе Цинь, Ли Сы, приводя доводы против предложения выслать иностранцев, предлагает в качестве прецедента якобы заимствование цинями музыки других народов: «Истинные звуки народа цинь предназначены для восхищения слуха и представляют собой протяжное пение звука у-у, сопровождаемое ударами по кувшину для воды и стуком по миске, бренчанием на цитре и похлопыванием по бедру. Музыка народов Чжен и Вэй, Санцзянь, Чжао, Юй, У и Сян — это музыка чужеродных государств. Но теперь вы перестали ударять по кувшинам для воды и стучать по мискам, чтобы наслаждаться музыкой народов Чжэн и Вэй; не говоря уже о бренчании на цитре и похлопывании по бедру, чтобы перенять музыкальное искусство у Чжао и Юй». Так как приведенный выше комментарий прозвучал в контексте увещевания, адресованного двору Цинь, упоминание «музыки чужеродных государств» совершенно очевидно не содержало обиды, как это изображено в эпизоде из предыдущего века. Тот факт, что Ли Сы и циньские придворные единодушно признают ложность утверждения, будто музыку центральных государств они переняли совсем недавно, служит поводом для предположения о том, что цини гордились своей предполагаемой культурной самостью. По заурядной натуре «настоящей» музыки циней можно к тому же предложить существование некоторой гордости по поводу простонародных, местечковых обычаев, противопоставленных рафинированной музыке двора²⁰.

Внешнее разделение между культурой цинь и культурой других государств продемонстрировано в нескольких циньских документах, как официальных, так и личных, обнаруженных в захоронениях. В тексте, обнаруженном в Шуйхуди на месте захоронения местного чиновника, служившего в области Чу, говорится: «В древние времена у всех народов сложились свои местные обычаи, поэтому они по-разному оценивали все, что им выгодно, что им нравилось или что они ненавидели. Народу от всего этого проку никакого не было, да и государству на пользу не шло. По этой причине мудрые цари разработали законы и меры, предназначенные для исправления и очищения их народов, для приведения их нравственности к норме и устранения злых традиций… В настоящее время действуют необходимые своды законов и декреты, но народу до них нет дела. Местный обычай, под властью которого находится распущенный народ, никуда не делся, то есть освященные правителем законы никто не выполняет»²¹.

Такое противопоставление просвещенным законам правителя невежественных правил, закрепленным обычаем, служит указанием на трудности, стоявшие перед центральным правительством Цинь в навязывании своей воли влиятельным местным кланам и народам завоеванных территорий²². Таким аргументом предполагается существование культурной бездны между народом цинь и племенами царства Чу (которое не относилось, по общему признанию, к центральным государствам).

Новые доказательства находим в письмах, которые отправили родственникам призванные в армию Цинь, найденных в другом захоронении, относящемся к тому же самому периоду и расположенном в том же месте. Автор одного из писем жалуется на то, что местные жители на этой недавно покоренной территории не повинуются оккупационным войскам. Он предупреждает получателя его письма не ездить на эти «новые территории», которые населяют «разбойники». О такой взаимной враждебности также упоминается в дошедших до нас литературных источниках, таких как в пророческом высказывании о том, что, «даже если в царстве Чу останется всего лишь три семьи, это будут подданные Чу, которые разгромят Цинь». Такие чувства обнаруживаются в случае любой военной оккупации, но они, несомненно, во многом служат усилению ощущения того, что эти две стороны (завоеватели и завоеванные народы) относятся к чуждой и враждебной культуре²³.

Такой раскол между царством Цинь и центральными государствами зафиксирован в праве Цинь, как это видно из юридических документов, найденных в Юньмэне²⁴. Таким образом, к завершению периода Сражающихся царств с мыслью о том, что Цинь в культурном отношении отличалось от других частей старой сферы Чжоу, а также от южного царства Чу, по традиции никто просто не согласился, как внутри царства Цинь, так и за его пределами, но существовал еще формальный принцип в практике правления династии Цинь.

Такого рода результат прекрасно ложится на фактуру наших нынешних моделей периода китайской истории до возникновения империи. Во время правления династии Чжоу обширная область, включавшая большую часть долины реки

Хуанхэ, центральное и нижнее течение Янцзы, а также до известного предела область современной провинции Сычуань, была связана общей высокой культурой. В период Сражающихся царств по мере постепенного исчезновения наследного дворянства образцы и воплощения этой культуры утрачивались. В то же время с привлечением простолюдинов на государственную службу, прежде всего через внедрение всеобщей воинской повинности, все больше проявлялись местные провинциальные черты тех, кто ретивее других отдавался этой службе. Так как правители династии Цинь внедрили самые полные формы новых учреждений, появилась возможность для достижения самой высокой степени региональной интеграции и национального самоосмысления.

Одним из важных элементов этой модели данного периода считалось повышение социальной мобильности. С отменой государственных постов, передаваемых по наследству, народ из низов аристократии и даже простолюдины получили шанс подняться по разрядной лестнице в армии и правительстве, прихватив с собой свое прирожденное понимание музыки, трапезы, литературы, религии и других аспектов жизни. Такая новая социальная мобильность нашла свое отражение в текстах, обнаруженных в захоронениях. Среди них стоит особо отметить Жи-шу. Свидетельства из Шуйхуди и Фанма-тань указывают на то, что жизненные возможности типичного новорожденного ребенка в царстве Цинь простирались в самом широком пределе от слуги или наложницы до местной знаменитости, чиновника, высокопоставленного министра или аристократа. Очередное свидетельство, обнаруженное в захоронениях, состоит в изменении с IV века циньских погребальных процедур, когда этот народ перешел или, точнее, вернулся к «катакомбным захоронениям» (они были местной особенностью много веков назад), а также к сгибанию тела усопшего, а не его расправлению, как это было принято в царстве Чжоу. Можно предположить, что местные правила стали включать в элитную культуру²⁵.

Общая военная служба и отношение к другим народам как к врагам или враждебным субъектам должны были послужить развитию у народа цинь склада ума по принципу «мы и они». Он принял материальную форму в широко распространенной практике на протяжении периода возведения стен вдоль границ между царствами. Точно так же отход от династии Цинь, согласно Жи-шу, потребовал ритуала изгнания нечистой силы, подобного ритуалу, исполняемому ради тех, кто покидал свой родной город²⁶.

Все более ясное деление между государствами, как кажется, достигло кульминации в десятилетия, непосредственно предшествовавшие объединению. Автор главы Лай минь из политического трактата позднего периода Сражающихся царств под названием Шан Цзюнь-шу («Книга правителя области Шан»), написанного приблизительно в 250 году до н. э., настаивает на том, что только уроженцев царства Цинь нанимали на службу в армию, а новых переселенцев следовало занимать на сельскохозяйственных работах. Несколько позже циньские министры предложили изгнание иностранных чиновников и советников, утверждая, что все они были шпионами на службе государств своего происхождения. Министр Ли Сы оспорил и развенчал эту политику изоляции от иноземцев, а когда по воле первого императора при дворе Цинь появился философ Хань Фэй, этот министр выступил против него. «Хань Фэй находится в родстве с императорской семьей Хань, – сказал он. – Теперь ваше величество вознамерились объединить все китайские царства, но Фэй до конца своих дней будет служить династии Хань, а не Цинь. Такова уж человеческая натура… Проще всего было бы найти какие-нибудь нарушения законов и использовать их в качестве предлога для его казни». Аргумент Ли Сы, обоснованный утверждением о том, что преданность своему собственному государству остается врожденным человеческим чувством, стал для Хань Фэя роковым – его казнили²⁷.

Данный пример из жизни, пусть даже, по всеобщему признанию, редкий, внушает сомнения по поводу утверждений современных ученых Китая, считающих объединение Сражающихся царств естественным и неизбежным результатом растущих объемов торгового и культурного обмена между этими царствами. Наоборот, на протяжении всего периода Сражающихся царств наблюдался постоянный подъем националистических или местечковых настроений, причем максимальный их всплеск приходится на самое его окончание. Некоторому смягчению этих тенденций посодействовали непоседливые древние мыслители, переселявшиеся от одного царя к другому в поисках знаний, покровительства или официального поста. Тем самым они развили приверженность монархов делу расширения территории обитания «всех под Небесами»²⁸. На самом деле враждебное отношение к иноземцам при дворе Цинь вполне могло возникнуть в форме своеобразной реакции на крепнувшую власть иностранных «приглашенных министров», которые вытеснили представителей всех остальных группировок при дворе.

Четкое самоопределение народа цинь как подданных обособленного царства к тому же затуманивалось из-за постоянного смещения его границ, происходившего на протяжении этого периода китайской истории. Вдоль новых линий границы, которые смещались, приходилось возводить даже мощные заборы от соседей²⁹. Однако в сухом остатке, осмелимся утверждать, преобладающая тенденция среди Сражающихся царств перед их самым концом состояла в обострении раздела между нациями, а встречные тенденции сводились к космополитизму их образованной элиты.