Книга: ЗАТЕМ
Назад: 7
Дальше: 9

8

 

Так ни с чем Дайскэ и вернулся домой. Был уже поздний вечер. Он едва успел на последний трамвай. Ушёл, не повидавшись ни с отцом, ни с братом, — их ещё не было. Правда, пока он сидел, невестку дважды звали к телефону, но возвращалась она со спокойным видом, а он ни о чём не спрашивал.
В тот вечер небо было цвета земли, в любой момент мог хлынуть дождь. На трамвайной остановке не было ни души. Вдалеке показался огонёк. Блуждая в темноте, он всё приближался, и, глядя на него, Дайскэ с особой остротой ощутил одиночество и тоску. В трамвае тоже никого не было, если не считать кондуктора и вагоновожатого в чёрной униформе. Прислушиваясь к лязгу и грохоту трамвая, вглядываясь в темноту за окном, Дайскэ сидел в ярко освещённом вагоне, и ему казалось, что этому путешествию не будет конца.
Он вышел на Кагурадзака, тихую улочку, стиснутую с обеих сторон двухэтажными домами, которые постепенно смыкались, образуя тупик. Дойдя до половины улицы, он вдруг услышал гул и звон. «Наверно, ветер шумит по крышам», — подумал Дайскэ, остановился, посмотрел на темневшие карнизы, потом на небо и ощутил безотчётный страх. Двери, сёдзи, стёкла всё дребезжало и гремело громче и громче. «Это землетрясение», — мелькнула мысль, ноги отказывались идти, словно оцепенели. Сейчас рухнут дома и погребут под собой улицу. Неожиданно в доме справа со стуком распахнулась калитка, из неё выскочил мужчина с ребёнком на руках, громко крича:
— Землетрясение, землетрясение!..
Это подействовало на Дайскэ успокаивающе.
Дома Кадоно и служанка оживлённо беседовали о землетрясении. Наверняка не пережили того, что он. Забравшись в постель, Дайскэ стал придумывать, как бы всё же раздобыть для Митиё денег. Потом начал строить догадки насчёт таинственной занятости отца и брата. Последней его мыслью была мысль о женитьбе, с которой он решил тянуть как можно дольше. После этого Дайскэ уснул.
На следующий день в газетах появилось сенсационное сообщение о сахарной компании «Нитто». Один из её директоров дал из денег компании взятку нескольким депутатам парламента. Кадоно прокомментировал это как обычно, заявив, что событие из ряда вон выходящее, поскольку директор и депутаты парламента арестованы. Дайскэ этому событию не придавал особого значения, хотя с каждым днём возрастало число людей, привлечённых по делу «Нитто». Его расценивали в обществе, как крупный скандал, затеянный, по определению некоторых газет, в угоду Англии. Речь шла о том, что английский посол потерял на акциях «Нитто» и выразил недовольство. Чтобы загладить неловкость, японские власти прибегли к вышеупомянутым мерам.
Незадолго до дела «Нитто», спустя полгода после выплаты двенадцатипроцентных дивидендов, пароходная компания «Тоёкисэн» сообщила о дефиците в восемьсот тысяч иен. Дайскэ хорошо это помнил. И ещё он помнил, что в тот раз, комментируя отчёт компании, газеты называли его не заслуживающим доверия.
Дайскэ ничего не знал о фирме, с которой были связаны отец и брат, но не считал их святыми и был уверен, что когда-нибудь они непременно попадут в историю, а при тщательной проверке могут даже угодить в тюрьму. Может быть, он несколько преувеличивал, но, уж во всяком случае, не мог поверить в то, что они нажили своё состояние честно, собственной головой и собственными руками. В первые годы Мэйдзи правительство в качестве поощрения предоставляло землю тем, кто переселялся в Иокогаму. На этом многие изрядно разбогатели. Но далеко не всем послало небо такой дар. Тогда люди вроде его отца и брата, думал Дайскэ, решили сами добыть небесный дар, не стесняясь ни в способах, ни в средствах.
Вот почему к сообщениям газет Дайскэ отнёсся без видимого удивления. Что же до судьбы отца и брата, то он не был им настолько предан, чтобы беспокоиться. Одна Митиё его тревожила. Однако он не решался идти к ней с пустыми руками и, теша себя мыслью, что в недалёком будущем всё как-нибудь образуется, провёл несколько дней, погрузившись в чтение. Тем не менее ни Митиё, ни Хираока, к немалому удивлению Дайскэ, больше не обращались к нему с просьбой о деньгах. В глубине души он надеялся, что Митиё снова придёт, сгорал от нетерпения, однако надежды его не сбылись.
В конце концов томимый скукой, Дайскэ почувствовал, что необходимо развлечься, просмотрел в газете объявления о разных зрелищах и решил пойти в театр. Но по дороге раздумал и пошёл к товарищу по университету, жившему на улице Морикава. Этот молодой человек по окончании университета не захотел стать преподавателем и, сколько его ни предостерегали, занялся литературой, делом весьма ненадёжным. Три года прожил он в безвестности, перебиваясь случайными литературными заработками. Однажды он даже уговорил Дайскэ написать что-нибудь для одного журнала. Дайскэ написал, и довольно неплохо, однако написанное месяц валялось на книжных прилавках, а потом словно в воду кануло. После этого Дайскэ зарёкся браться за перо, хотя Тэрао — так звали друга — при каждой встрече советовал ему продолжать, повторяя при этом: «Бери пример с меня». Но все вокруг говорили, что в скором времени сам Тэрао потерпит полный крах. Особенно любил Тэрао русскую литературу. Ему доставляло удовольствие выискивать малоизвестных писателей, и он на последние деньги покупал новые книги. Дайскэ нередко подтрунивал над другом, когда тот в пылу увлечения произносил целые тирады. Серьёзный писатель, считал Дайскэ, не должен впадать в чрезмерный восторг перед Россией. И вообще говорить о России вправе лишь тот, кто прошёл русско-японскую войну. На это Тэрао возражал, что никогда ещё Япония не оказывалась в столь плачевном положении, как после войны с Россией, и восторг перед этой страной — чувство вполне закономерное и справедливое, пусть даже некоторые считают это малодушием. И он продолжал с жаром восхвалять русскую литературу.
Через парадный ход Дайскэ прошёл в гостиную. Тэрао сидел посреди комнаты за лакированным столиком, повязав голову платком в виде жгута («Болит голова», — объяснил он), с засученными рукавами, и писал статью для «Тэнкоку бунгаку».
— Если помешал, зайду попозже, — сказал Дайскэ.
— Можешь остаться, — ответил Тэрао, — я с утра сижу, уже заработал две с половиной иены. — Сняв с головы повязку, Тэрао завёл разговор и с первых же слов чуть ли не с пеной у рта стал поносить японских писателей и критиков, Дайскэ слушал его с интересом, а сам думал, что Тэрао вымещает на других досаду за собственные неудачи. Тем не менее он посоветовал:
— А ты напиши об этом.
— Э, нет, нельзя, — засмеялся Тэрао.
— Почему же нельзя?
Тэрао помолчал, а потом объяснил:
— Я о многом написал бы, если бы жил как ты, не нуждаясь. Но ведь надо есть. Впрочем, эта работа в журнале тоже не бог весть какое занятие.
— Не важно, — подбодрил его Дайскэ. — Главное, старайся.
— Как это не важно? — возразил Тэрао. — Мне хотелось бы заняться чем-нибудь настоящим. Может, дашь взаймы? Я попробую.
— Научись раньше серьёзно относиться к нынешней своей работе, тогда дам, — поддразнил приятеля Дайскэ и ушёл.
Он дошёл до Хонго, испытывая ту же неодолимую скуку. Чего-то ему недоставало. Желание ещё кого-нибудь навестить больше не появлялось. Он прислушался к самому себе, и вдруг ему показалось, что всё его тело заполнено огромным больным желудком. Он сел на трамвай и, пока ехал, при каждом толчке явственно слышал, как бурлит в животе. В четвёртом часу, едва волоча ноги, он приплёлся домой. У входа его встретил Кадоно.
— Только что приходил нарочный из большого дома, принёс письмо. Я расписался в получении, а письмо положил на стол в кабинете.
Письмо принесли в специальной старинной шкатулке с красной лакированной крышкой, на которой не было никакой надписи, даже адреса. На кручёном бумажном шнурке, пропущенном через латунные колечки и завязанном узелком, вместо сургуча была метка чёрной тушью. Дайскэ тотчас догадался, что письмо от невестки. Она любила всё старинное, и эта любовь проявлялась иногда самым неожиданным образом. «Сколько ненужных хлопот», — думал Дайскэ, пытаясь концами ножниц развязать узелок.
В отличие от сложной упаковки, само письмо оказалось против ожиданий деловым и лаконичным. «Мне очень жаль, — писала невестка, — что в тот раз я не смогла выполнить вашу просьбу, да ещё наговорила вам много лишнего. Прошу вас, не думайте обо мне дурно. Всю сумму, которую вы просили, одолжить не могу. Посылаю двести иен. Отнесите их, не мешкая, вашим друзьям. Только помните, что делаю я это втайне от мужа, А теперь вот вам «задание на дом»: хорошенько подумать о женитьбе и дать ответ».
В письме Дайскэ нашёл чек на двести иен и, глядя на него, почувствовал себя виноватым перед Умэко. В тот вечер перед его уходом она спросила: «Значит, деньги вам не нужны?» — заронив тем самым в его душу надежду, хотя вначале наотрез отказалась выполнить его просьбу. Видимо, пожалела его и не могла оставаться спокойной. Слабость и доброта — прелестные женские качества. Однако тогда у Дайскэ не хватило духу воспользоваться ими, и, прощаясь, он ответил: «Нет, не нужны. Как-нибудь обойдусь». Сочтя его ответ чересчур холодным, Умэко, привыкшая действовать смело и решительно, почувствовала себя уязвлённой, и в результате появилось это письмо.
Дайскэ тут же написал ответ с изъявлением самых тёплых чувств, на какие только был способен. Он и в самом деле ни к кому ещё не испытывал такой благодарности, ни к брату, ни к отцу, не говоря уже о людях посторонних. А в последнее время и к самой Умэко.
Может быть, не откладывая, пойти к Митиё? Но двести иен — всего половина. Ни то ни сё. Уж не могла Умэко дать всю сумму, раз всё равно решилась. Вот тогда бы она действительно его выручила. Но эта мысль мелькнула лишь в тот момент, когда он вспомнил про Митиё. Он был убеждён, что при всей своей решительности любая женщина, когда речь заходит о чувствах, обычно занимает половинчатую позицию, и потому ни капельки не обиделся на Умэко. Напротив, в этой половинчатости Дайскэ видел гибкость, по свойственную мужчинам, чересчур прямолинейным в проявлениях сочувствия. Поступи так отец, Дайскэ счёл бы это его необязательностью в делах и не испытал бы ничего, кроме неприязни.
Не ужиная, Дайскэ снова вышел из дому, прошёл по улице вдоль Эдогавы, потом через мост и очутился на другом её берегу. Недавнюю усталость будто рукой сняло. Он поднялся к храму Дэндзуин и между храмовыми постройками увидел высокие заводские трубы, из которых прямо в затянутое облаками небо шёл чёрный дым. Трубы показались Дайскэ убогим существом, которое задыхалось, цепляясь за жизнь. Невольно в памяти всплыл живущий неподалёку Хираока. И, как всегда в подобных случаях, отвращение к уродству взяло верх над состраданием. В этот момент Дайскэ почти забыл о Митиё, да того были ему омерзительны расползающиеся в воздухе жалкие клочья дыма.
Сквозь дверную решётку Дайскэ увидел в прихожей женские сандалии на толстой подошве и открыл дверь. Из внутренних комнат, шурша шёлковым кимоно, вышла Митиё. Она поклонилась, не сразу признав Дайскэ — так темно было в тесной прихожей, но, услышав его голос, тихо проговорила: «А я думаю, кто бы это мог быть?» В сумраке Митиё показалась Дайскэ ещё прекраснее.
Хираоки дома не было. Но Дайскэ не знал, лучше это или хуже. Митиё держалась, как всегда, спокойно. Не зажигая лампы, они сидели в комнате вдвоём. Служанка тоже ушла, как сообщила Митиё, да и сама она не так давно вернулась, ходила по делам, здесь неподалёку, и только сейчас поужинала. Потом она заговорила о Хираоке, но ничего нового к тому, что Дайскэ уже знал, не прибавила. Мужа вконец измотали хлопоты, но вот уже целую неделю он почти не выходит из дому, жалуется на усталость, много спит. Или же пьёт сакэ. А стоит кому-нибудь зайти, снова пьёт, ещё больше. Стал раздражительным, всех без разбора ругает.
— Раньше он таким не был, — проговорила Митиё, как бы ища сочувствия.
Но Дайскэ молчал. Вернулась служанка и стала чем-то греметь на кухне. Спустя некоторое время она внесла лампу на бамбуковой подставке и, закрывая фусума когда выходила, украдкой взглянула на Дайскэ.
Дайскэ вынул из кармана сложенный вдвое чек и положил перед Митиё.
— Госпожа Хираока, — он назвал её так впервые, — вот деньги, которые вы просили.
Митиё ничего не ответила, только взглянула на Дайскэ.
— Хотел принести сразу, да всё было недосуг. Может, опоздал и всё уже уладилось?
— Ничего не уладилось, — тихо ответила Митиё. — И не уладится. — В голосе её звучали жалоба и отчаяние. Она пристально смотрела на Дайскэ широко открытыми глазами. Дайскэ расправил сложенный пополам чек.
— Вероятно, этого мало?
Митиё взяла чек.
— Спасибо. Хираока обрадуется. — Она бережно положила чек на татами.
Дайскэ коротко пояснил, где удалось ему занять деньги.
— Я только кажусь богачом, а помочь никому не могу. У самого ни гроша за душой, так что не думайте обо мне плохо, прошу вас!
— Я всё понимаю. Но иного выхода не было. Пришлось затруднить вас столь обременительной просьбой, — виновато сказала Митиё.
— Но хоть немного вас эти деньги выручат? Если нет, я что-нибудь ещё придумаю.
— Что же именно?
— Ну, скажем, займу деньги под высокий процент.
— Ох, что вы! — с жаром воскликнула Митиё. — Это самое страшное. Сейчас я вам всё расскажу.
Так Дайскэ узнал, что все беды Хираоки пошли от ростовщиков. Долги нависли над ним, словно проклятье. Когда после родов Митиё заболела, Хираока, славившийся своим трудолюбием, стал вдруг вести разгульный образ жизни. Вначале Митиё мирилась с этим, полагая, что мужу необходимо расширять круг деловых знакомств. Но потом это перешло всякие границы, и Митиё уже не могла оставаться спокойной. Волнения пагубно отразились на её здоровье, Хираоку это раздражало, и он день ото дня становился всё распущеннее. «Он не охладел ко мне, нет. В общем-то, я сама во всём виновата», — как бы спохватившись, сказала Митиё и тут же печально добавила, что всё было бы по-другому, если бы не умер ребёнок.
Из того, что услышал Дайскэ, у него сложилось некоторое представление об отношениях между супругами, независимо от их финансового положения. Однако от расспросов Дайскэ воздержался, лишь, уходя, подбодрил Митиё:
— Не унывайте. Держитесь бодро, как в былые времена. А выдастся свободная минутка — заходите!
— Вы правы, — засмеялась Митиё. Они взглянули друг на друга и будто снова стали прежними Митиё и Дайскэ.
Через два дня к Дайскэ неожиданно явился Хираока. Дул сухой ветер, жара стояла невыносимая, синева неба буквально слепила глаза. Утренняя газета поместила сообщение о том, что расцвели ирисы. Крупная южноафриканская лилия, стоявшая в горшке на веранде, уже осыпалась. Зато из стебля пробились длинные, шириной с клинок короткого самурайского меча, светло-зелёные листья. Старые, уже потемневшие, сверкали на солнце. Один из них показался Дайскэ безобразным. Он надломился посередине и под углом свешивался вниз. Дайскэ с ножницами в руках вышел на веранду, срезал отломившуюся часть и выбросил. Лист сразу стал сочиться, и, пока Дайскэ его разглядывал, на пол с глухим стуком упало несколько капель густого зелёного сока. Дайскэ, захотелось его понюхать, и он сунул нос в самую гущу листьев. Потом вынул из рукава кимоно платок и стал вытирать ножницы. Как раз в этот момент Кадоно доложил о приходе Хираоки. Дайскэ был сейчас далёк и от Хираоки, и от Митиё, и вообще от всего на свете. Его мыслями и чувствами целиком завладела удивительная зелёная влага. Но это настроение тотчас исчезло, стоило Дайскэ услышать имя Хираоки, с которым нынче ему совсем не хотелось видеться.
— Провести гостя сюда? — спросил Кадоно. Дайскэ кивнул и прошёл в гостиную. В летнем европейском костюме, новой белой рубашке с ослепительно белым крахмальным воротничком, в модном вязаном галстуке Хираока выглядел настоящим щёголем. Никто не принял бы его за безработного.
Из разговора выяснилось, что дела у Хираоки без изменений. Все его старания тщетны. Целые дни он шатается по городу или спит дома. Тут Хираока расхохотался. Дайскэ сказал, что это не так уж плохо. Они поболтали о разных пустяках, всячески избегая главного и от этого испытывая внутреннее напряжение.
Ни о Митиё, ни о деньгах, ни о визите Дайскэ в его отсутствие три дня назад Хираока речи не заводил. Дайскэ вначале тоже молчал, но немного погодя почувствовал некоторую тревогу.
— А знаешь, я заходил к тебе на днях, но не застал.
— Митиё говорила. Спасибо за помощь… Не стоило, пожалуй, утруждать тебя, обошлись бы как-нибудь, но жена у меня человек беспокойный, вот и доставила тебе хлопот, ты уж извини. — Всё это Хираока произнёс холодным тоном и продолжал: — Ты, может быть, думаешь, что я пришёл специально поблагодарить? Нет, за этим придёт Митиё. — Хираока говорил так, словно к этому делу не имел никакого касательства.
— К чему такие церемонии? — только и мог ответить Дайскэ. Какое-то время они молчали, а затем повели общий разговор, малоинтересный для обоих.
— Я, вероятно, порву с коммерческим миром, — вдруг заявил Хираока. — Чем больше я узнаю его закулисные стороны, тем он мне противнее. К тому же я исчерпал все свои силы, пытаясь пробиться, — Это был крик души.
— Пожалуй, ты прав, — равнодушно ответил Дайскэ. Неприятно удивлённый таким безразличием, что было заметно по выражению его лица, Хираока тем не менее, продолжал:
— Помнишь, я говорил, что хочу работать в газете?
— Что, есть вакансия?
— Есть. Может, что-нибудь и получится.
Это заявление как-то не вязалось с началом разговора, когда Хираока жаловался на тщетность всех своих поисков и вынужденное безделье, однако Дайскэ лень было допытываться, и он поддержал друга:
— Что же, дело стоящее.
Проводив Хираоку до дверей, Дайскэ некоторое время стоял на пороге, прислонившись к сёдзи. Вместе с ним и Кадоно поглядел Хираоке вслед и тут же заметил:
— Вот уж не думал, что Хираока-сан такой франт. Одет шикарно, а дом в полном запустении.
— Ну что ты! Нынче все так одеты, — ответил Дайскэ, не двигаясь с места.
— Да, теперь по одному внешнему виду и не скажешь, что за человек, — подхватил Кадоно. — Думаешь, солидный господин, а он в какой-то хибаре ютится.
Дайскэ ничего не ответил и вернулся в кабинет. Зелёные капли сока на веранде почти высохли и скорее походили на грязные пятна. Дайскэ сдвинул перегородки между кабинетом и гостиной. После ухода гостей у него обычно появлялось желание побыть одному, особенно если он терял душевное равновесие, как это случилось сегодня.
Итак, Хираока от него отдалился. С каждой встречен они всё меньше понимали друг друга. Это, впрочем, касалось не только Хираоки, а и многих других, с которыми Дайскэ приходилось иметь дело. Он давно пришёл к выводу, что современное общество это не что иное, как конгломерат разобщённых между собой индивидуумов. Земля, единое целое по природе своей, сразу оказалась поделённой на части, как только на ней выстроили дома. Живущие в домах люди также разделены. Цивилизация способствует разобщению, одиночеству.
Когда Хираока был дружен с Дайскэ, ему необходимо было сочувствие, оно его радовало. Внутренне он, возможно, и не изменился. Но по его неприступному виду судить об этом трудно. Скорее, он отвергает всякое сочувствие. Либо из упрямства, желая доказать, что и сам пробьётся в жизни без чьей-либо помощи, либо уразумев вдруг, что независимость главное достоинство современного человека.
В былые времена, когда их с Хираокой связывала тесная дружба, Дайскэ умел сочувствовать чужому горю. Но мало-помалу сердце у него очерствело, как и у многих, кого он знал. Нельзя сказать, что это было веянием века. Просто люди стали таковы. Да и о какой отзывчивости может идти речь, если человек находится под двойным гнётом: западной Цивилизации и жестокой борьбы за существование?
И сейчас, думая о Хираоке, Дайскэ испытывал не столько отчуждённость, сколько антипатию. То же самое, видимо, испытывает и Хираока, думал Дайскэ. Случалось, что в прежде у Дайскэ вдруг появлялось что-то похожее на неприязнь к другу, но тогда это его печалило. Нынче же чувство это вполне осознанное и нисколько его не огорчает. Да, думал Дайскэ, кроме неприязни он ничего у меня не вызывает, и с этим ничего не поделаешь.
Дайскэ слишком трезво мыслил, чтобы страдать от одиночества, которое считал естественным состоянием современного человека. Отчуждение между ним и Хираокой всего лишь результат закономерного процесса развития человеческих отношений. Правда, его ускорению способствовало определённое обстоятельство, и трещина появилась несколько раньше, чем это бывает обычно. Этим обстоятельством явился брак Хираоки, которому немало содействовал Дайскэ. Ни тогда, ни после Дайскэ ни в чём не раскаивался. Напротив. Он считал, что столь благородный поступок озарил ярким светом всё его прошлое. Но минуло три года, и друзья спасовали перед жизненными перипетиями. От благородных помыслов, тщеславия, довольства собой не осталось и следа. Хираока в глубине души уже раскаивался в своей женитьбе, Дайскэ — в том, что играл роль посредника.
Весь день Дайскэ предавался размышлениям, запершись в кабинете. За ужином Кадоно ему сказал:
— Вы так усердно работали весь день, сэнсэй, что не грех и прогуляться. Нынче, кстати, храмовый праздник бога сокровищ Бисямонтэна. В театре представление китайских студентов. Сходили бы! Чего только там не увидишь! Китайцы — народ весёлый.
Однако болтовню Кадоно Дайскэ оставил без внимания.
Назад: 7
Дальше: 9