Книга: ЗАТЕМ
Назад: 13
Дальше: 15

14

 

Итак, Дайскэ пребывал в нерешительности: отдаться ему на волю судьбы или проявить твёрдую волю. Дайскэ, болезненно воспринимавший зной и холод, считал глупым ограничивать себя строгими рамками поведения, уподобляясь тем самым машине, ограниченной жёстким режимом работы. В то же время он проникся мыслью, что в его жизни наступил критический момент, когда необходимо принять серьёзное решение.
Из отцовского дома он вернулся с напутствием: «Иди и хорошенько подумай», — но до сих пор так и не удосужился это сделать. В тот день он лишь возблагодарил судьбу за то, что уже в который раз ему удалось избежать смертельной опасности. Он больше не вспоминал об этом, тревожась лишь об одном, как бы в ближайшее время отец снова не вызвал его к себе. А пока он решил выбросить женитьбу из головы. Позовут, тогда и придумает, что сказать, сообразуясь с тем какое будет в этот момент лицо у отца. Он отнюдь не собирался морочить отца. Ответ, каким бы он ни был, всегда зависит от обстоятельств, значит, прежде всего необходимо оценить собственную позицию и позицию партнёра.
И в предстоящем разговоре с отцом Дайскэ поступил бы именно так, если б не его чувства к Митиё, которые требовали окончательного решения. Дайскэ сейчас как игрок: в руке у него кость, и он должен бросить её, независимо от выражения лица партнёра, решив для себя заранее, на что он ставит. Пусть сердится отец, пусть злится Хираока — жребий брошен и надо покориться велению неба. Игральная кость в руке у Дайскэ, и ставку может сделать только он, коль скоро судьба его должна решиться жребием. Дайскэ был глубоко убеждён, что никто не вправе за него решать — ни отец, ни брат, ни невестка, ни Хираока.
Тем не менее он был чересчур безвольным, чтобы самостоятельно решить свою судьбу. Все эти дни он созерцал лежавшую на его ладони кость. Хоть бы вошла судьба и хлопнула его легонько по руке. В то же время он радовался, что жребия пока не брошен.
Время от времени в кабинет заходил Кадоно и каждый раз заставал Дайскэ неподвижно сидящим за столом.
— Пошли бы прогулялись немного. Нельзя столько работать, вредно для здоровья.
У Дайскэ и в самом деле был какой-то землистый цвет лица. Приближалось лето, и Кадоно теперь каждый день готовил ванну. После ванны Дайскэ непременно разглядывал себя в зеркало. Стоило ему раз не побриться, как смотреть на себя становилось противно, но ещё противнее было трогать лицо, на котором росла густая жёсткая щетина.
Ел он как обычно, но двигался мало и плохо спал, размышляя по ночам, из-за чего нередко ощущал боль в желудке. Но Дайскэ это мало тревожило. Он был целиком поглощён одной-единственной, до сих пор не решённой проблемой, привык постоянно думать о ней и уже не делал никаких усилий, чтобы вырваться из замкнутого круга, в котором очутился.
В конце концов он стал презирать себя за свою нерешительность. Но как только приходил к мысли, что из-за Митиё ему, возможно, придётся отказаться от женитьбы на дочери Сагавы, его охватывал невольный страх. И всё же ему ни разу не пришло в голову воспользоваться женитьбой, чтобы сразу порвать с Митиё.
Он не раз отказывался жениться, но сейчас его отказ должен был повлечь за собой откровенное объяснение с Митиё, и эти мысли об этом ему становилось страшно.
Дайскэ с нетерпением ждал вестей от отца. Но их всё не было. Увидеться с Митиё у него не хватало духу.
Дайскэ всё больше укреплялся во мнении, что брак, который будет играть для него чисто формальную роль, не может разлучить его с Митиё, поскольку не касается самой сущности их отношений. Ведь не помешало же их сближению замужество Митиё. Не помешает и женитьба Дайскэ. Сердце не подвластно никаким условностям, они лишь увеличивают страдания. В результате всех этих рассуждений Дайскэ пришёл к выводу, что единственный выход — это отказаться от женитьбы.
На следующее утро Дайскэ впервые за много дней подстригся и побрился. Наступил сезон дождей. Почти неделю лило не переставая, омытые водой земля и деревья обрели покой. Не так яростно, как прежде, припекало солнце. Жар его лучей, пробивавшихся между облаками, казалось, поглощала напитавшаяся влагой земля. Сидя перед зеркалом в парикмахерской, Дайскэ по привычке погладил свои полные щёки и решил, что с сегодняшнего дня начнёт действовать.
Возле отцовского дома, когда он приехал, стояли у входа три коляски. Рикши спали, прислонившись к подножкам, видимо, в ожидании хозяев, и не слышали, как мимо прошёл Наискэ. В большой гостиной сидела Умэко, держа на коленях газету и рассеянно глядя в сад на густую, словно сплётшуюся, зелень. Казалось, невестка тоже сейчас уснёт, такой, по крайней мере, у неё был вид. Дайскэ вошёл без доклада и, не дожидаясь приглашения, сел напротив невестки.
— Отец у себя?
Умэко испытующим взглядом окинула Дайскэ и, не ответив на его вопрос, сказала:
— Вы вроде бы осунулись, Дай-сан?
— Это вам кажется, — возразил Дайскэ, невольно погладив щёки.
— Да вы только взгляните, что за болезненный у вас цвет лица, — стояла на своём Умэко, пристально всматривайся в Дайскэ.
— Нет же! Просто тень от листвы падает мне на лицо, вот я и кажусь зелёным. Да и вы по той же причине бледная, добавил Дайскэ, кивнув в сторону сада.
— Зелень тут ни при чём. Просто последние несколько дней мне нездоровится.
— Ах, вот оно что! Я сразу заметил, что вы какая-то не весёлая… Что-нибудь случилось? Или схватили простуду?
— Не знаю, что и сказать вам, но почему-то всё время мучает зевота, — ответила Умэко, сбросила газету с колен и хлопком в ладоши позвала служанку. Она уже забыла, что Дайскэ спрашивал про отца, и, когда он обратился к ней с тем же вопросом, объяснила ему, что у отца гости, их как раз и привезли рикши, которых Дайскэ видел у входа. Дайскэ сказал, что подождёт, если, разумеется, гости не засидятся а невестка тем временем пошла в ванную освежить лицо. Служанка принесла целую тарелку приготовленных на пару сладких колобков, туго завёрнутых в бамбуковые листья. Дайскэ ухватился за кончик листа, как за хвост, вытащил колобок и с наслаждением вдохнул исходивший от него аромат.
Когда Умэко, несколько приободрённая, вернулась из ванной, Дайскэ спросил:
— А что брат? — В это время рука его, державшая колобок, качалась из стороны в сторону, словно маятник.
Умэко, стоявшая на веранде, продолжала смотреть в сад с таким видом, словно считала лишним отвечать на такой банальный вопрос, затем вернулась на прежнее место и сказала, проявив завидную наблюдательность:
— Дожди только начались, а как зазеленел мох! — и нехотя добавила: — Значит, вам интересно, где ваш брат?
И когда Дайскэ подтвердил, что да, интересно, равнодушно ответила:
— А что он… Как всегда…
— Как всегда, не бывает дома?
— Да, да, с утра до вечера.
— И вам одной не скучно, сестрица?
— Что толку об этом спрашивать? — рассмеялась Умэко решив, что Дайскэ либо подтрунивает над ней, как обычно либо просто ребячится. Дайскэ и сам удивился, что вдруг заговорил с Умэко серьёзно. Ему давно были известны отношения брата с женой, но до сих пор они как-то мало его интересовали. Да и невестка со своей стороны ни разу не выказала недовольства.
— Неужто в супружестве все так живут и тем довольствуется? — высказал свою мысль Дайскэ и, не ожидая ответа, даже не взглянув на Умэко, стал просматривать лежавшую на татами газету.
— Что вы сказали? — неожиданно резко произнесла Умэко.
Удивлённый её тоном, Дайскэ невольно посмотрел на невестку. Тогда она заявила:
— Женитесь и сидите, пожалуйста, дома, лелейте жену.
В этих словах Дайскэ узнал прежнюю Умэко, зато сам, как ни старался, не мог вернуться к обычному своему тону.
Его мысли были целиком поглощены женитьбой, которая не состоится, и его будущими отношениями с Митиё. Поэтому сквозь обычный его тон, к которому привыкла Умэко, нет-нет да и проскальзывали неожиданные для неё нотки.
— Вы, Дай-сан, нынче странный какой-то, — заметила она наконец. Дайскэ не хотелось уклоняться от прямого ответа, как он это часто делал, прибегая к самым различным способам. И он очень серьёзно попросил Умэко объяснить, в чём же его странность. Вопрос показался Умэко нелепым, и брови её удивлённо взметнулись вверх. Но в конце концов она сдалась, сказала «ладно» и принялась объяснять. Сегодняшнюю серьёзность Дайскэ она истолковала как намеренную и заметила:
— То, что вы тут говорили насчёт мужа и что я без него скучаю, когда его нет дома, всё это не похоже на вас, слишком много чуткости.
— Нет, нет, — поспешил возразить Дайскэ, — просто есть у меня одна знакомая, у неё такое же положение, и мне, по правде говоря, очень её жаль. Поэтому я и спросил, не скучаете ли вы одна. А насмехаться я и не думал.
— Правда? Что же это за знакомая?
— Имени её я не могу назвать.
— Посоветуйте её мужу быть с ней поласковее…
Дайскэ улыбнулся.
— Вы, значит, тоже так думаете?
— Разумеется!
— А если муж меня не послушает? Как тогда быть?
— Тут уж ничего не поделаешь.
— Отступиться?
— Ничего больше не остаётся.
— Обязана ли в таком случае жена хранить верность?
— Ну, это уже из области философии. Тут ещё надо знать, насколько провинился перед ней муж.
— А представьте, что жена полюбила другого? Что тогда?
— Нелепый вопрос. Раз она любит другого, так за него бы и шла.
Дайскэ задумался, потом произнёс?
— Сестрица…
Поражённая проникновенностью его голоса, Умэко внимательно посмотрела на Дайскэ. Между тем он, не меняя тона, продолжал:
— Я и на этот раз намерен отказаться от женитьбы.
Его рука с сигаретой слегка дрожала. Стараясь не смотреть на ставшее вдруг равнодушным, словно застывшее лицо невестки, Дайскэ продолжал:
— Не раз я доставлял вам хлопоты своим отказом жениться. Вот и сейчас тоже. Говоря по справедливости, я должен был прислушаться к вашему совету, ведь мне уже тридцать. Однако есть соображения, которые вынуждают меня снова тебя огорчить. И не только вас, но и отца и брата, и тут ничего не поделаешь. Речь не о том, что дочь Сагавы мне не по душе. В последнюю нашу встречу отец велел мне хорошенько подумать. Я всё хорошо обдумал и полагаю, что мне лучше пока не жениться. Я, собственно, и пришёл сегодня только для того, чтобы сообщить об этом отцу. Но, поскольку он занят с гостями, решил прежде высказать всё это вам. Так что не взыщите.
Поверив наконец в серьёзность и искренность речей Дайскэ, Умэко внимательно его слушала, не перебивая пустыми репликами, как это бывало обычно. Когда же он кончил, очень коротко и очень просто сказала:
— Однако вы поставите отца в затруднительное положение.
— Ничего, я скажу отцу всё напрямик.
— Боюсь, что уже поздно…
— Как же поздно, если я ещё ни разу не сказал «да».
— Но ведь «нет» вы тоже не сказали.
— За тем я и пришёл, чтобы сказать «нет».
Наступило молчание. Дайскэ считал разговор исчерпанным. Он всё сказал, что мог, и откровенничать дальше не собирался. Зато у Умэко так и вертелись на языке слова и вопросы, только она не знала, с чего начать.
— Не знаю, как далеко зашёл в своих переговорах отец, — сказала наконец Умэко, — но ваш отказ для всех явится неожиданностью.
— Почему же? — очень спокойно и холодно спросил Дайскэ.
— Бессмысленно об этом спрашивать.
— Пусть бессмысленно, но объясните всё же!
— Сколько бы вы ни отказывались, результат будет тот же.
Дайскэ не понял и с недоумением смотрел на Умэко. Тогда она впервые откровенно высказала ему своё мнение:
— Надо же вам когда-нибудь жениться, так стоит ли без конца привередничать? Просто перед отцом совестно. Раз вам никто не нравится, не всё ли равно, кого взять в жёны? Уж сколько вам показывали, ни одна не годится. Во всём мире, видно, не сыщешь подходящей для вас невесты. Смиритесь же с тем, что жена вам не будет нравиться, и женитесь! Не перечьте, и всё уладится ко всеобщему удовольствию. Может статься, что на сей раз отец что-нибудь предпримет без вашего ведома, не посвятит вас, скажем, в какую-нибудь мелочь и сочтёт это вполне естественным. Иначе вряд ли он доживёт до того, чтобы лицезреть вашу жену.
Дайскэ спокойно выслушал невестку и сидел молча, не возражая. Он понимал, что его доводы лишь осложнят разговор. Умэко всё равно его не поймёт, и оба они окажутся в затруднительном положении. Поэтому он сказал только:
— У вас свой резон, у меня свой, так что, прошу вас, оставим это.
По его тону Умэко почувствовала, что Дайскэ тяготит её вмешательство, однако слова его она не оставила без ответа:
— Что ж, Дай-сан, вы, разумеется, не дитя и вправе решать всё самостоятельно. Вам, видно, не нравится, что я суюсь со своими советами, так что я умолкаю. Но поставьте себя на место отца. В деньгах он вам не отказывает, и живёте вы, в сущности, на его иждивении, получая даже больше, чем в студенческие годы. И вот, пользуясь всеми этими благами, вы, ссылаясь на то, что стали взрослым, не желаете слушаться его, как прежде. Согласитесь, что это просто несерьёзно!
В запальчивости Умэко могла сказать всё, что угодно. Дайскэ её перебил:
— Но ведь, женившись, я ещё больше обременю отца.
— Неважно. Отец говорит, что это вполне его устроит.
— Значит, отец твёрдо решил женить меня, пусть даже невеста мне не по нраву?
— Так ведь во всей Японии не сыщешь девушку, которая бы вам понравилась!
— Откуда вам это знать?
Умэко в упор посмотрела на Дайскэ.
— Вы придираетесь к каждому слову!
Дайскэ наклонился к невестке.
— Я люблю одну женщину, — тихо, но твёрдо проговорил он, бледнея.
Дайскэ в шутку не раз говорил невестке подобные вещи, которые Умэко вначале принимала всерьёз. Но однажды вышел забавный случай, когда она попыталась стороной выяснить, правда ли это. С тех пор Умэко больше не верила Дайскэ, если он рассказывал ей о предметах своей любви, и часто даже насмехалась над ним. В этих случаях Дайскэ оставался совершенно невозмутимым. Но сейчас всё было по-другому. Выражение лица Дайскэ, его взгляд, тихий, но твёрдый голос, необычно серьёзный разговор — всё это буквально ошеломил Умэко. А последняя короткая фраза о женщине, которую он любит, показалась невестке блеснувшим кинжалом.
Дайскэ взглянул на часы, которые достал из-за пояса. Гости, судя по всему, не собирались уходить. Небо снова заволокли тучи. Дайскэ решил не ждать больше и поднялся.
— Я потом зайду поговорить с отцом.
Умэко между тем пришла в себя и, будучи женщиной доброй, привыкшей заботиться о других, не могла оставаться в неведении. Она стала выспрашивать, что за женщина, как её имя, и не давала Дайскэ уйти. Дайскэ, разумеется, не отвечал «Нет, скажите», — настаивала Умэко. Дайскэ молчал. Тогда Умэко спросила, отчего бы ему не взять эту женщину в жёны. Дайскэ ответил, что есть много сложностей. Он едва не довёл Умэко до слёз. Она укоряла его в неискренности, в том, что из-за него все их хлопоты пошли прахом, что он должен был сразу во всём признаться. В то же время она сказала, что жалеет его и очень ему сочувствует. Несмотря на все уговоры, Дайскэ так и не назвал имени Митиё. Умэко в конце концов отступила. Лишь когда Дайскэ стал уходить, она спросили его:
— Значит, вы сами поговорите с отцом? Мне, пожалуй, пока лучше молчать?
Дайскэ не знал, что лучше.
— Как вам сказать, — нерешительно произнёс он. — Ведь к отцу я приду, чтобы сообщить о своём отказе.
— Ладно, выберу удобный момент, сама всё расскажу. А не выберу — вы первый скажете. Другого, пожалуй, ничего не придумаешь, — с участием произнесла Умэко.
— Надеюсь на нашу поддержку, — сказал, уходя, Дайскэ.
Дойдя до угла, он сел на трамвай до Сиотё, рассчитывая потом немного пройтись. Из окна вагона Дайскэ увидел, как на западном краю неба пробилось сквозь тяжёлые тучи багровое вечернее солнце, столь редкое в пору дождей. Оно осветило всё широкое поле армейского плаца, где как раз в это время, проходил трамвай, выхватило из сумрака колёса повозки, которую тащил по ту сторону плаца рикша, засверкало на спицах. На фоне просторного плаца повозка выглядела совсем маленькой, и тем огромнее казался плац. Дайскэ высунулся в окно и, обдуваемый ветром, смотрел на проплывающий мимо пейзаж, ощущая, как кружится отяжелевшая голова. То ли душевное его состояние сказалось на физическом, то ли наоборот, но, подъезжая к конечной остановке, Дайскэ так скверно себя почувствовал, что никак не мог дождаться, когда сойдёт с трамвая. Волоча по земле, словно тросточку, зонт, который он захватил на случай дождя, Дайскэ пошёл дальше пешком.
Он шёл и без конца твердил себе, что собственными руками почти разрушил свою судьбу. До сих пор в объяснениях с отцом или с невесткой Дайскэ удавалось добиться своего мягко, без нажима, держа их на почтительном расстоянии. Теперь придётся во всём признаться, и уж тогда добра не жди. Может быть, пойти на попятный, снова обманывать отца, вилять? Дайскэ зло смеялся над собой прежним. Ему хотелось верить, что нынешним признанием он, по крайней мере наполовину, перечеркнёт своё будущее. Он готов был к любым ударам и хотел лишь одного — чтобы Митиё вверила ему свою судьбу.
Прежде чем встретиться с отцом, он должен хорошенько всё продумать и непременно повидаться с Митиё. Напрасно он разрешил невестке поговорить с отцом. Если она осуществит своё намерение нынче же вечером, Дайскэ не успеет повидаться с Митиё, поскольку утром отец может его вызвать. Надо сегодня же с ней переговорить, решил было Дайскэ, но тут вспомнил, что время уже позднее.
Начало смеркаться, когда Дайскэ, миновав офицерскую школу, вышел к берегу канала и пошёл вдоль трамвайной линии, прямо, никуда не сворачивая. Невыносима была мысль о том, что вот сейчас он вернётся домой и, как всегда, праздно просидит в кабинете весь вечер. На высокой насыпи по ту сторону канала нескончаемой тёмной цепью тянулись сосны, под соснами взад и вперёд сновали электрички. Дайскэ физически ощущал лёгкость, с которой они скользят по рельсам, и проникся ещё большей неприязнью к шумному, грохочущему трамваю. Так и не дойдя до своей улицы, которая уже виднелась, Дайскэ заметил редкие огоньки в отдалении, в роще Коисикава, и, не раздумывая, отправился к Митиё.
Минут через двадцать он вышел к развалинам храма Дэндзуин, пробрался сквозь нависшие с обеих сторон густые ветви, свернул влево и оказался у дома Хираоки. Припав к забору, Дайскэ в щели, через которые пробивался свет, стал наблюдать за тем, что происходит в доме. Там было тихо, никакого движения. Может быть, подойти к двери и окликнуть хозяев? И вдруг совсем близко от Дайскэ, видимо, на веранде, послышался звук, будто кто-то хлопнул себя по колену, затем встал и пошёл в комнату. Вскоре послышались голоса. Что он принадлежали Хираоке и Митиё, в этом Дайскэ не сомневался, только слов не мог разобрать. Вскоре оба умолкли. Снова послышались шаги на веранде, кто-то стал шумно усаживаться. Дайскэ отошёл от забора и направился в противоположную сторону.
Некоторое время он двигался словно во сне, не сознавая, куда и зачем идёт, целиком поглощённый только что полученным впечатлением. И вдруг остановился, охваченный невыразимым стыдом за собственное унижение. Зачем он убежал, словно вор, которого спугнули? Этого Дайскэ не мог объяснить, только удивлялся и, стоя на тропинке, радовался сгущавшемуся мраку. Духота перед дождём затрудняла дыхание, и с каждым шагом Дайскэ чувствовал это всё сильнее. Наконец он вышел на Кагурадзака, в глаза ударил яркий свет. Бесчисленные взгляды жгли, казалось, так же нещадно, как слепящие огни. И Дайскэ ускорил шаг, движимый единственным стремлением поскорее скрыться.
— Как вы поздно! — встретил его Кадоно со своим обычным, немного обалделым видом. — Ужинали?
Есть Дайскэ не хотелось, он ответил, что ничего не нужно, и едва не выставил Кадоно из кабинета, но буквально через две-три минуты позвал его.
— Отец за мной не присылал?
— Нет.
— Ага, прекрасно!
Кадоно продолжал стоять в дверях, ожидая пояснений.
— Сэнсэй, — спросил он, — разве вы не были в большом доме?
— А что? — нахмурился Дайскэ.
— Но ведь вы сами говорили, что идёте туда.
— Был, — с досадой ответил Дайскэ, которому Кадоно изрядно надоел. — Я только про посыльного спросил, и нечего больше об этом разговаривать.
— Слушаюсь… Так вот оно что!.. — протянул Кадоно и вышел. Дайскэ потому спросил про посыльного, что знал, как нетерпелив бывает отец, если вдруг пожелает увидеть не кого-нибудь, а именно его, Дайскэ. Могло статься, что он послал, за Дайскэ сразу, как только он ушёл. Мысль на следующий же день встретиться с Митиё не покидала Дайскэ.
Даже ночью, в постели, он придумывал, как это сделать. Можно послать ей с рикшей письмо с просьбой заехать, однако не исключено, что после сегодняшнего разговора с невесткой к нему завтра нагрянут или сама невестка, или же брат. Пойти самому к Митиё, в дом Хираоки, было для Дайскэ мучительно, и он решил встретиться с нею в каком-нибудь нейтральном месте.
Среди ночи полил дождь. Он так яростно стучал о крышу и о стены, что, казалось, даже полог от москитов весь пропитался сыростью и от него веет холодом. Прислушиваясь к шуму дождя, Дайскэ с нетерпением ждал рассвета.
Дождь не перестал и на следующий день. Дайскэ вышел на мокрую веранду и, глядя на мрачное небо, вносил коррективы в свой вчерашний план, соответственно погоде. Пригласить, например, Митиё просто в чайный домик не очень-то, удобно. На худой конец можно бы поговорить и под открытым небом, только не при такой погоде. В дом Хираоки он не пойдёт. И Дайскэ решил, что ничего не остаётся, как привести Митиё к себе. Немного мешает Кадоно, но вести разговора можно так, чтобы в его комнате ничего не было слышно.
Почти до полудня Дайскэ ничего не предпринимал, только созерцал дождь. Но сразу же после обеда надел плащ и вышел из дому. Дойдя до Кагурадзака, он позвонил оттуда на Аояму, решив взять инициативу в свои руки и сказать следующее: «Завтра я собираюсь к вам, так что…» К телефону подошла невестка. Она сказала, что отец ещё ничего не знает. И она советует Дайскэ хорошенько подумать. Дайскэ поблагодарил и повесил трубку. Затем он позвонил в редакцию, чтобы выяснить, на работе ли Хираока. Ему ответили, что да, на работе. Тогда Дайскэ, не обращая внимания на дождь, отправился в цветочный магазин и вернулся домой с охапкой белых лилий. Ещё мокрые цветы он поставил в две вазы. А несколько лилий, подрезав у них стебли, поместил в ту самую керамическую вазу с узором по краям. Затем сел и написал Митиё записку: «Надо срочно поговорить, приезжайте».
На зов Дайскэ явился, шмыгая носом, Кадоно и, взяв послание, заметил:
— Как хорошо у вас пахнет!
— Возьмёшь рикшу и привезёшь её сюда, — приказал Дайскэ. Пришлось Кадоно под проливным дождём идти в контору, услугами которой они обычно пользовались, когда нужен был рикша.
Созерцая лилии, Дайскэ с наслаждением вдыхал их аромат, распространившийся по всей комнате. Он напомнил Дайскэ прежнюю Митиё. И эти воспоминания, словно тень, неотделимые от её прошлого, сливались с тенью его прошлого, как две струйки дыма, в одно целое.
«Наконец-то я становлюсь самим собой», — подумал Дайскэ. Давно уже не чувствовал он такого удивительного покоя, всем существом своим он ощутил его. Отчего он так долго противился природе? В дожде, в лилиях, в воспоминаниях и образах прошлого Дайскэ вновь обрёл простую, чистую жизнь, чуждую корысти, постоянных забот о выгоде, не знающую гнёта так называемой морали. Жизнь свободную, как облака, естественную, как вода, жизнь, полную блаженства, истинной красоты.
Но тут грёзы покинули Дайскэ. Он вспомнил о страданиях, которыми заплатит за этот мир блаженства. Губы его побелели. Он молча поглядел на себя, на свои руки, и ему показалось, что он видит, как дрожит под ногтями кровь. Дайскэ подошёл к лилиям, наклонился, едва не касаясь их губами и вдыхая пряный запах, пока не закружилась голова. Он готов был задохнуться от сладкого аромата, упасть без памяти. Затем, обхватив ладонями локти, Дайскэ долго ходил из кабинета в гостиную и обратно, ощущая тревожное биение сердца. Лишь когда надо было сосредоточиться на какой-нибудь мысли, подумать, он останавливался то у кресла, то у письменного стола и снова начинал ходить, в смятении не находя себе места.
Время между тем шло, и Дайскэ нет-нет, да и поглядывал на стенные часы. Затем смотрел в окно, не перестал ли дождь. Но с неба по-прежнему струями падала на землю вода, а небо стало даже как будто ещё мрачнее. Особенно тёмным казалось оно там, где тучи громоздились друг на дружку, напоминая бурлящий водоворот и словно бы грозя вот-вот обрушиться на землю. Споря с шумом дождя, застучали колёса въехавшей во двор коляски, мокрой и блестящей. Дайскэ побледнел и с улыбкой приложил руку к груди.
В сопровождении Кадоно вошла Митиё. Одета она была совсем не так, как прошлый раз, в тёмно-синее с мелким белым узором кимоно из простого шёлка, перехваченное тонким, без подкладки, поясом с вытканным на нём вьюнком. В этом наряде она показалась Дайскэ какой-то другой, совсем новой, только цвет лица был по-прежнему болезненный. Ещё не переступив порог гостиной, она встретилась взглядом с Дайскэ, и лицо её застыло, точно окаменело, да и сама она не в силах была двинуться с места, отказали ноги. Получив записку, Митиё в предчувствии чего-то неведомого испытывала и тревогу, и страх, и радость. Пока она шла от коляски к дому, с лица её не сходило выражение напряжённого ожидания. Это выражение сохранилось и когда она вошла в гостиную и увидела растерянного и взволнованного Дайскэ.
Митиё молча опустилась на предложенный Дайскэ стул. Сам он сел напротив. Какое-то время они смотрели друг на друга, не произнося ни слова.
— У вас ко мне дело? — спросила наконец Митиё.
— Да, — только и ответил Дайскэ. Снова наступило молчание. Оба прислушивались к шуму дождя.
— У вас какое-нибудь дело? — снова спросила Митиё.
— Да, — так же односложно ответил Дайскэ. Разговор, который обычно они вели легко и непринуждённо, сегодня не клеился. Дайскэ подумал было, что следовало прибегнуть к помощи сакэ, но тут же устыдился этой мысли. Он должен найти в себе силы и объясниться с Митиё. И всё же, поскольку нынешняя встреча была особенной, Дайскэ жаждал глотнуть хоть каплю чего-нибудь крепкого. Он едва сдержался, чтобы не опрокинуть привычную рюмку виски в соседней комнате. Нет, он не настолько труслив, чтобы пить для храбрости, он и без этого будет откровенен с Митиё до конца. Было бы чересчур жестоко оскорбить её столь недостойным поступком. Если говорить об обществе с его моралью, то здесь Дайскэ не считал для себя обязательной искренность, в отношении же Митиё он не позволил бы себе вероломства. Нет, в его любви к Митиё не оставалось места для низменной расчётливости. Но он никак не решался начать объяснение, всякий раз заставляя Митиё бледнеть в ожидании ответа. Наконец он сказал:
— Что же, потолкуем не спеша, — закурил и умолк. Митиё опять побледнела. Дождь лил по-прежнему, глухо стучало по крышам. И казалось, ничего нет больше в мире, только этот шум и этот дождь. Будто не было в доме ни Кадоно, ни служанки, только они двое. Двое среди одуряющего аромата лилий.
— Я только что купил эти цветы, — сказал Дайскэ, и глаза Митиё невольно последовали за его взглядом, скользнувшим по комнате, в то время как сама она с удовольствием вдыхала запах лилий.
— Мне захотелось вернуть то время, — продолжал Дайскэ, — когда я бывал у вас на Симидзу-тё, где вы жили с братом. Взгляните, сколько здесь лилий!
— А как чудесно они пахнут! — Митиё отвернулась от Дайскэ, залюбовавшись прелестными раскрывшимися лепестками, когда же она снова к нему повернулась, щёки её слегка порозовели.
— Как вспомнишь о том времени… — Она так и не закончила фразы.
— А вы вспоминаете?
— Конечно, вспоминаю.
— В тот раз вы были в нарядном кимоно и причёске «итёгаэси».
— Ведь я тогда только приехала в Токио. Очень скоро я переменила причёску.
— У вас была точь-в-точь такая же причёска, когда недавно вы приходили сюда с лилиями!
— А вы заметили? Я её тогда специально сделала…
— Именно эту причёску?
— Да, почему-то пришла такая фантазия.
— Я, как увидел, сразу вспомнил прошлое.
— Правда? — смутилась Митиё.
Дайскэ однажды похвалил её причёску, которую она носила в первое время после приезда в Токио. Она жила тогда на Симидзутё и уже непринуждённо разговаривала с Дайскэ. В ответ на его похвалу Митиё рассмеялась, но больше такой причёски не делала. Этот случай оба хорошо помнили, но сейчас и словом о нём не обмолвились.
Брат Митиё был человеком широких взглядов, великодушным и доброжелательным, чем снискал всеобщую любовь и уважение. Особенно они подружились с Дайскэ. Брату, весёлому и общительному, был по душе тихий и мягкий нрав младшей сестры. Он привёз её из провинции и поселил у себя не столько для того, чтобы дать ей образование, сколько из стремления всегда быть вместе и заботиться о её личном счастье. О своих побуждениях он рассказал Дайскэ, ещё когда Митиё не было в Токио, и Дайскэ отнёсся к ним с юношеским пылом. Приезд Митиё ещё сильнее сблизил друзей. Дайскэ и сам не знал, кто из них больше способствовал этой возросшей близости. Уже после смерти брата Митиё, мысленно возвращаясь к тем временам, Дайскэ не мог не признать, что помимо дружбы их связывало ещё что-то. Только они никогда об этом не говорили. И эту тайну брат Митиё унёс с собою в могилу. Делился ли он своими сокровенными мыслями с Митиё, Дайскэ, разумеется, не знал, но, судя по речам девушки, её поступкам, манере держаться, о чём-то смутно догадывался.
Брат Митиё видел в Дайскэ человека, обладавшего тонким художественным вкусом, которым сам он, по собственному мнению, не отличался. В беседах об искусстве, если они приобретали серьёзный характер, он честно признавался, что в данном предмете смыслит мало, и никогда не вёл пустых споров. Как раз в то время он где-то наткнулся на слова arbiter elegantiaram и пользовался ими вроде бы как прозвищем для Дайскэ. Когда они беседовали, Митиё сидела в соседней комнате и молча слушала. Слова arbiter elegantiaram врезались ей в память, она спросила брата, что это значит, и была удивлена его ответом.
Оказалось, что брат полностью доверил Дайскэ воспитание эстетического вкуса Митиё, делал всё, чтобы они побольше общались и девушка получала бы пищу для ума. Дайскэ этому не противился, но несколько позднее вдруг обнаружил, что собственно, сам взял на себя эту миссию. Митиё с радостью признала его своим учителем. Так втроём они проводили месяц за месяцем, представляя собой как бы разомкнутый круг, которому суждено было вскоре сомкнуться. Но умер брат Митиё и круг, так и не сомкнувшись, распался на две части — равновесие было нарушено…
Преодолев барьер смущения, Дайскэ и Митиё пустились в воспоминания пятилетней давности. Настоящее постепенно отодвинулось, они перенеслись в давно прошедшие студенческие времена и снова почувствовали себя близкими друзьями.
— Интересно, что было бы со мной, если бы брат остался жив, — с грустью и нежностью в голосе произнесла Митиё.
— Вы хотите сказать, что всё было бы по-другому?
— Для меня всё осталось по-прежнему. А для вас?
— Для меня тоже.
— Ой, неправда, — с лёгким укором сказала Митиё. Пристально глядя на неё, Дайскэ возразил:
— Ведь я всё тот же, что и прежде.
Глаза Митиё метнулись в сторону. Тихо, словно размышляя вслух, она проговорила:
— Вы ещё тогда ко мне изменились.
Эти слова она произнесла едва слышно, и Дайскэ ухватился за них, боясь, как бы они не ускользнули:
— Вам это просто показалось. Нисколько я не изменился. Вы заблуждались, и тут ничего не скажешь.
Он говорил, буквально отчеканивая каждое слово, горячо и пылко, словно защищаясь.
— Пусть я заблуждалась, не всё ли равно, — почти прошептала Митиё.
Дайскэ молча за ней наблюдал. Митиё сидела, не поднимая глаз, и Дайскэ видел, как дрожат её длинные ресницы.
— Я не мыслю себе жизни без вас. Понимаете, не мыслю! Только это я и хотел сказать, когда звал вас нынче.
Дайскэ не произнёс ни единого красивого слова из лексикона влюблённых. И тон его, и сами слова, простые и безыскусные, были скорее строго-торжественными. Правда, само его побуждение срочно вызвать Митиё, чтобы сказать ей эти несколько слов, казалось таким же наивным, как детские стихи на игрушках. Однако Митиё прекрасно поняла, что это дело, далёкое от житейской обыденности, и в самом деле не терпит отлагательств. К тому же она не питала склонности к пышным речам из популярных романов и потому не ждала от Дайскэ пылких уверений в любви. Но несколько его скупых слов проникли в душу Митиё, и на дрогнувших ресницах блеснули слёзы, которые медленно падали ей на щёки.
— Поймите же меня, Митиё! Прошу вас!
Митиё плакала и не в силах была отвечать. Платком, вынутым из рукава кимоно, она прикрыла лицо до самых бровей. Дайскэ придвинулся к Митиё и наклонился к самому её уху:
— Надеюсь, вы всё поняли.
Не отнимая платка от лица, Митиё, всхлипывая, сказала:
— Что сейчас говорить об этом?
Дайскэ будто током поразило. Он со всей остротой осознал, что признание его запоздало. Надо было сказать ей о своих чувствах до её замужества. И сейчас произнесённые сквозь слёзы слова Митиё причинили Дайскэ невыразимое страдание.
— Вы правы, — сказал он с убитым видом. — Мне следовало объясниться с вами несколько лет назад.
Резким движением Митиё отняла платок от лица.
— Могли и не объясняться, но почему… — Тут Митиё вскинула на Дайскэ покрасневшие от слёз глаза, пристально на него посмотрела и уже решительно закончила: — Почему вы бросили меня? — Она снова заплакала, прикрывая лицо платком.
— Я виноват. Простите меня. — Дайскэ взял Митиё за руку, в которой она держала платок, чтобы отнять её от лица. Митиё не противилась. Платок упал ей на колени. Потупившись, Митиё дрожащими губами промолвила:
— Это жестоко!
— Мне нечего вам возразить. Но согласитесь, я за это сурово наказан.
Митиё удивлённо на него посмотрела.
— Как это понимать?
— Вы четвёртый год замужем, а я всё ещё одинок.
— Разве вы не можете жениться?
— Не могу, даже если бы и хотел. Родственники каждый раз находят мне другую невесту, а я от всех отказываюсь. Вот и сейчас отказался. Не знаю, что предпримет отец. Но для меня это неважно. Я останусь холостым до тех пор, покуда вы мне будете мстить, как бы ни сложились у меня отношения с отцом.
— Мстить! — словно эхо, повторила Митиё, и в глазах её промелькнул страх, — Думайте обо мне, что хотите, — сухо сказала она, — но с момента моего замужества я не перестаю сокрушаться, что вы одиноки.
Пропустив эти слова мимо ушей, Дайскэ произнёс:
— Я хочу, чтобы вы мстили мне всю жизнь. Это моё искреннее желание. И нынешним своим признанием я, собственно, лишний раз дал вам такую возможность. Ведь в глазах общества я теперь грешник. Но такая, видно, у меня доля — грешить без конца. Что значит людская молва в сравнении с радостью чистосердечно покаяться перед вами!
Митиё улыбнулась сквозь слёзы, первый раз в продолжение всего их разговора, но ничего не сказала. Воспользовавшись этим, Дайскэ продолжал:
— Я понимаю, как жестоко после стольких лет открыть вам своё сердце. Но иного выхода у меня нет. Именно к этому я и стремился, чтобы мой поступок вы сочли жестоким, чтобы жестокость слышалась в каждом слове. Без этого я не смог бы жить дальше. Пожалуй, в этом проявился мой эгоизм и я прошу у вас прощения.
— Жестокость тут ни при чём, и не надо просить у меня прощения.
В голосе Митиё всё ещё звучали печальные нотки, но тон был более спокойный, какой-то просветлённый.
— Заговори вы об этом немного раньше… — после непродолжительной паузы начала Митиё, но слёзы помешали ей договорить.
— Вы почли бы за счастье, если б я всю жизнь молчал?
— Вовсе нет, — с жаром возразила Митиё. — Пожалуй, я мне трудно было бы жить, не объяснившись с вами.
На этот раз улыбнулся Дайскэ.
— Значит, вы не сердитесь?
— Не только не сержусь, я рада. Но…
— Но, хотите вы сказать, это нечестно перед Хираокой?
Митиё в раздумье кивнула.
— Скажите честно, Митиё-сан, вы любите мужа?
Митиё вдруг побледнела и плотно сжала губы. На лицо его легла печать страдания, в глазах появилось жёсткое выражение.
— Тогда, может быть, муж вас очень любит? — снова спросил Дайскэ.
Митиё молчала, потупившись. Но только было Дайскэ собрался высказать по этому поводу собственное мнение, как она подняла голову — ни тревоги, ни страдания не увидел Дайскэ на её лице. Даже слёзы почти высохли. Она всё ещё была бледной, но губы не дрожали.
— Делать нечего. Я решилась, — тихо, но внятно произнесла она.
Дайскэ вздрогнул, словно по спине у него побежали холодные струйки воды. Они сидели и испытующе вглядывались друг в друга, эти двое, которым судьба уготовила изгнание из общества, и сердца их трепетали перед могучей силой, вопреки всему соединившей их.
Вдруг Митиё, словно в предчувствии чего-то грозного, надвинувшегося на неё, закрыла лицо руками и заплакала. Чтобы не видеть её слёз, Дайскэ опустил голову, прикрыв лоб рукой, и так сидел неподвижно. Оба они сейчас очень напоминали изваянных скульптором влюблённых.
Оба испытывали такое душевное напряжение, словно за короткий миг прожили целых полвека. В то же время они ощущали близость друг друга. Они чувствовали, что дорого заплатят за этот дар любви, которая принесёт им и радость и муку.
Вскоре Митиё тщательно вытерла слёзы и тихо проговорила:
— Мне пора.
— Да, пожалуй, — ответил Дайскэ.
Дождь почти перестал, но Дайскэ не хотел отпускать Митиё одну. Он нарочно не вызвал рикшу, чтобы проводить её. Правда, расстались они на мосту Эдогавы, на некотором расстоянии от дома Митиё. Дайскэ стоял на мосту, пока она не свернула в переулок, потом медленно пошёл назад, сказав себе: «Ну вот и всё».
К вечеру дождь прекратился, из-за туч выглянула ясная, словно омытая луна. Стоя на веранде, Дайскэ долго смотрел на залитые её сиянием мокрые листья, потом надел гэта и спустился в сад. И без того небольшой, сад был густо засажен деревьями, так что гулять было негде. Дайскэ остановился и стал смотреть на огромное, простиравшееся над головой, небо. Затем принёс из гостиной лилии и, опустившись на землю, разбросал их вокруг. В лунном свете они ярко засверкали. Некоторые упали под деревья и там смутно белели в тени. Дайскэ рассеянно на них смотрел.
В дом он вернулся, лишь когда подошло время спать, в гостиной ещё витал едва уловимый аромат цветов.
Назад: 13
Дальше: 15