Глава 11

Проснувшись утром, я почувствовал, что у меня невыносимо болит все тело. Видимо, давали знать себя последствия вчерашней драки.

«Да, особенно-то хвалиться нечем…» – думал я, лежа в постели.

Хозяйка принесла местную газету «Сикоку симбун» и положила ее у моего изголовья. По правде говоря, мне даже читать и то трудно было, но я сказал себе: «Развеможно мужчине раскисать из-за таких пустяков?» – и, с трудом повернувшись на живот, развернул газету на второй странице. Взглянул – и ахнул: там как раз было напечатано о вчерашней потасовке. Собственно ничего удивительного нет, что в газете помещена заметка о драке, но там было сказано следующее:

«Учитель средней школы, некто Хотта, и некий хлыщ, недавно прибывший сюда из Токио, подговорив добронравных и послушных школьников, подбили их устроить драку; больше того, оба они, присутствуя на месте происшествия, сами всем этим руководили и без всякого повода учинили хулиганские выходки против учеников педагогического училища…»

Вот что там писали! И дальше было еще:

«…Средняя школа нашей префектуры благодаря царящим здесь добрым нравам и послушанию издавна во всей стране служила предметом восхищения и зависти, ко теперь из-за этих двух легкомысленных типов преимущественное положение нашей школы утрачивается; и поскольку позор тем самым ложится на весь наш город, то мы должны решительно и настоятельно потребовать привлечения их обоих к ответственности. Мы уверены, что надлежащие инстанции не только применят по отношению к этим хулиганам должные меры, но и добьются, чтобы в дальнейшем для них был закрыт доступ в педагогическую среду».

Каждое слово было выделено курсивом.

– А чтоб вас разорвало! – вскричал я, вскакивая с постели.

Удивительное дело: до этого момента я чувствовал сильную боль во всех суставах, но как только вскочил, все прошло, как не бывало!

Я скомкал газету и вышвырнул ее в сад, но потом мне показалось этого мало, я подобрал ее, специально отнес в уборную и бросил туда.

Как же это газета печатает такую возмутительную ложь? Спроси – кто больше всех на свете врет? Разве не газеты? А про меня-то ведь совсем все переврали! И потом что это значит: «некий хлыщ, недавно прибывший сюда из Токио»? Разве найдется у нас в стране человек по фамилии «некий»? Нет, вы подумайте! У меня ведь есть своя честная фамилия и свое имя. А если посмотреть мою родословную, то там можно проследитьвсех моих предков до единого, начиная с Тада-но-Мандзю.

Пока я умывался, разболелась скула.

– Дайте мне на минутку зеркало, – обратился я к хозяйке.

– Вы просмотрели утреннюю газету? – спросила она.

– Прочитал и выбросил в уборную. Если угодно, можете ее там подобрать!

Изумившись, она ушла. Я посмотрел в зеркало и увидел, что ссадина как была вчера, так и осталась. Важный, однако, у меня вид! И физиономия изуродована, и еще «неким» обозвали… добро бы просто «>некиим», так еще – «некиим хлыщом».

Если про меня скажут, что я не пошел на занятия оттого, что испугался этой заметки в газете, то это будет позор на всю жизнь, поэтому, позавтракав, я отправился в школу и явился туда раньше всех.

Каждый, кто ни входил, взглянув на меня, начинал хохотать. А что тут было смешного? Пришел Нода.

– Ого! – воскликнул он. – При вчерашних подвигах изволили получить почетное ранение?

Нода сказал это издевательским тоном, – должно быть, в отместку за то, что я поколотил его тогда на банкете.

– Нечего молоть зря! – прикрикнул я на него. – Иди облизывай свои кисточки!

– Ах, извините!… – проговорил он. – Наверно, изрядно болит?

– Болит или не болит – не твое дело, это мое лицо! И чего ты суешься? – огрызнулся я.

Тогда он отошел, сел на свое место и, посматривая в мою сторону, принялся, посмеиваясь, шептаться о чем-то со своим соседом, учителем истории.

Затем явился «Дикообраз». Нос у него стал лиловый и распух так, словно внутри был нарыв, готовый вот-вот прорваться. Может быть, он пострадал из-за своей самонадеянности, но, как бы там ни было, его носу досталось крепче, чем моему лицу!

Мой стол и стол «Дикообраза» стояли один возле другого и, как нарочно, находились прямо против двери. И вот две такие морды уселись рядом! Учителя, чуть им становилось скучно, сразу же оборачивались на нас. Вслух они говорили: «Какое несчастье, какое несчастье!»,а про себя, разумеется, думали: «Вот идиоты-то!» Иначе чего бы им перешептываться и хихикать?

Когда я вошел в класс, ученики встретили меня аплодисментами. Кто-то даже крикнул: «Браво, учитель!»

Не то мои акции повысились в их глазах, не то они издевались надо мной – не поймешь.

Мы с «Дикообразом» стали центром всеобщего внимания. Подошел «Красная рубашка».

– Какое ужасное несчастье! Я вам очень сочувствую, – сказал он, – что же касается газетной заметки, то мы с директором ее обсудили и решили принять все необходимые меры для того, чтобы было помещено опровержение, так что вы не волнуйтесь. И подумать только, что все получилось из-за того, что мой братишка зашел позвать Хотта! Это, конечно, непростительно для меня… Я готов приложить все усилия, чтобы замять этот инцидент, только вы не поймите меня превратно!… – полуизвиняясь говорил он.

После третьего урока из своего кабинета вышел директор.

– Плохо, что это попало в газету, – сказал он. – Лучше бы не было такого осложнения…

Директор казался несколько встревоженным. А я ничуть не волновался. Они думают меня уволить, а я сам раньше подам заявление об уходе – только и всего! Однако, если я, «и в чем не виновный, уберусь отсюда, то эти газетные врали еще пуще зазнаются! Поэтому я решил, что правильнее будет заставить их напечатать поправки к этому сообщению, а самому, хотя бы из самолюбия, не увольняться и продолжать служить.

«Зайду-ка на обратном пути в редакцию выяснить это дело», – подумал я, но тут же вспомнил, что школа, как мне сказали, уже предприняла шаги, чтобы опротестовать эту заметку, и не пошел.

Мы с «Дикообразом», улучив момент, когда у директора и «Красной рубашки» был перерыв между занятиями, рассказали им все, как оно было, начистоту.

– Ах, вот оно что?… Значит, у газеты какой-то зуб на школу и она нарочно поместила такую заметку! – сделали вывод директор и старший преподаватель.

«Красная рубашка» обошел всю учительскую, объясняя и оправдывая наше поведение. Особенно он напирал на то, что его младший брат заходил позвать «Ди-кообраза» и что это вроде его собственный недосмотр. Тогда все заговорили:

– Это газетчики виноваты! Возмутительно!… Двое учителей действительно тяжело пострадали!

– Знаешь, что-то подозрительно ведет себя «Красная рубашка»… Смотри, будь начеку, не то как раз в беду попадешь! – предостерег меня «Дикообраз», когда мы возвращались с ним из школы.

– Конечно, подозрительно, – согласился я, – но ведь не с сегодняшнего же дня он стал вызывать подозрения.

– Ты еще не догадался? Ведь он вчера нарочно за нами посылал и заранее рассчитал, что мы непременно ввяжемся в драку, – пояснил мне «Дикообраз».

До этого я и в самом деле не додумался. Я был в восхищении!

Да, «Дикообраз», конечно, грубоват на вид, но он куда умнее меня!

– А когда нас втянули в драку, он сразу же потихоньку донес об этом в редакцию газеты и убедил, чтобы там поместили такую заметку. Действительно прохвост.

– Как? И в газете тоже его рук дело? Подумать только!… Но скажи мне, почему же в редакции так легко его послушались?

– Его и не слушались. Что, у него в редакции не может быть приятеля?

– У него там приятель есть?

– А почему не быть? Он ему наврал, рассказал, что вот, мол, все было именно так, а тот и настрочил.

– Но это ужасно! Подумай, если все это в самом деле подстроено по замыслу «Красной рубашки», так нас за эту драку, чего доброго, со службы уволят.

– Да, в худшем случае, может быть, и уволят.

– Тогда я завтра подаю заявление об уходе и сейчас же уезжаю обратно в Токио. Противно служить в таком гнусном месте. Не останусь я здесь, далее если просить будут!

– Допустим, ты подашь заявление об уходе – ну и что? «Красной рубашке»-то наплевать?

– Тоже верно!… А что же сделать, чтоб ему было не наплевать?

– Ты понимаешь, этот прохвост все делает так, чтоулик не остается, а раз улик нет – попробуй-ка изобличи его!

– Очень сложно. Но ведь нас-то с тобой несправедливо обвинили! Хорошенькое дело! Неужели нет небесного правосудия?…

– Не выждать ли нам еще денька два-три? Посмотрим, как все обернется. Ну а если положение ухудшится, тогда мы его изловим в Сумита, ничего другого не придумаешь!

– А с дракой-то как же быть? Так все это и оставить?

– Да, придется. Мы должны поймать своего противника на его слабостях.

– Ладно, пусть так! Я не мастер на хитрости, я полагаюсь во всем на тебя. Но когда наступит нужный момент, я буду делать все что угодно.

На этом мы с «Дикообразом» расстались. Если он прав и все это действительно проделки «Красной рубашки», то какой же это гнусный человек! Во всяком случае его не перехитришь! Придется прибегнуть к физической силе, иначе ничего не выйдет. Собственно говоря, по той же причине и войны на свете не прекращаются. Так и между отдельными людьми – в конечном счете все решает сила.

На другой день я едва дождался, пока принесут газету, развернул, поглядел, – не только исправления от редакции, но и опровержения-то нет.

Придя в школу, я стал донимать «Барсука», но он сказал:

– Наверно, поместят завтра.

А назавтра в газете появилось коротенькое опровержение, набранное петитом. Однако от имени редакции никаких исправлений помещено не было. Когда я снова пошел поговорить с директором школы, он объяснил:

– Ничего другого сделать не удалось.

А еще директор! И вид как у барсука, и в сюртуке ходит – и вдруг оказывается, что он никакого влияния не имеет. Не может даже заставить извиниться какую-то деревенскую газету, которая поместила лживое сообщение! Я был взбешен.

– В таком случае я пойду один, – заявил я, – и сам потолкую там с главным редактором!

Но он возразил: – Это не годится. Пойми, если ты начнешь спорить, только и добьешься, что они снова напишут что-нибудь ругательное. Словом, то, что пишут в редакции, будь то ложь, будь то правда, исправить уже никак невозможно. Лучше махнуть рукой, ничего больше не поделаешь! – закончил он.

Ну, если газета – такая штука, так нужно как можно скорее разгромить там все вдребезги, это и для нас полезнее будет! Выходит, если уж в газете напечатают, так это все равно что черепаха вцепилась мертвой хваткой. Что там, что тут – не отдерешь! Об этом я.узнал только теперь, из объяснений «Барсука».

Прошло еще дня три. И вот однажды, после полудня, прибежал взбешенный «Дикообраз».

– Наступил критический момент, – объявил он мне, – и я хочу теперь осуществить наш план.

– Вот как? В таком случае и я с тобой! – тут же присоединился я.

Но «Дикообраз», опустив голову, сказал:

i – Слушай, а может быть, тебе лучше не впутываться?

– Почему это? – удивился я.

– Тебя вызывали к директору? Говорили тебе: «Подайте заявление об уходе»? – спросил он.

– Нет! А тебе говорили? – в свою очередь спросил я.

– Да, сегодня в директорском кабинете мне сказали: «Это очень прискорбно, но обстоятельства вынуждают, вам придется подать в отставку».

– Ну, знаешь, наверно «Барсук», зазнавшись, всякое соображение потерял! Мы же с тобой вместе ходили на парад, вместе смотрели пляски с мечами, потом, чтоб прекратить драку, вместе ввязались в нее, – не так разве? И если говорят: «Подайте заявление об уходе», то, по справедливости, это нужно было сказать нам обоим. Должно быть, в этих деревенских школах вообще не понимают, что значит разумно поступать?

– Это все сделано по наущению «Красной рубашки». Дело в том, что такие люди, как я и «Красная рубашка», никак не могут работать в одной школе. Ну а ты, он считает, если и останешься, то для него безвреден.

– Значит, я такой, что могу сработаться с «Красной рубашкой»? И он считает, что я для него безвреден?… Нахальство!

– Понимаешь, ты чересчур бесхитростный человек,поэтому он думает, что, если ты и останешься, он так или иначе всегда сможет тебя провести.

– Еще того хуже! Кто это может с ним вместе работать?

– Кроме того, смотри-ка: Кога недавно уехал, а с заместителем что-то случилось, и он, вероятно, совсем не приедет. Теперь, если нас с тобой одновременно выгонят, то у школьников получатся пустые часы, а это помешает ходу занятий.

– И мне, значит, хотят отвести роль затычки для пустых мест? Так, что ли?… Скоты! Кто им даст себя провести?

Придя на следующий день в школу, я зашел в кабинет директора.

– Почему вы не предложили мне подать заявление об уходе? – начал я.

– Что такое? – опешил «Барсук».

– Хотта сказали: «подавай», а я чтоб не подавал? Разве это справедливо?

– В школе так сложились обстоятельства, что…

– Обстоятельства? Неверно! Если я могу оставаться, то и Хотта незачем уходить.

– Я затрудняюсь все это объяснить, но дело обстоит так, что Хотта придется отсюда уйти, это неизбежно. Вам же нет необходимости подавать такое заявление, так что…

Вот уж действительно «Барсук»! Всегда он говорит так, чтоб понять было невозможно, и при этом совершенно спокоен.

Мне ничего другого не оставалось, как объявить ему:

– В таком случае и я ухожу! Вы увольняете одного Хотта и полагаете, наверно, что я так и останусь в сторонке, буду сидеть сложа руки. Но я считаю недостойным такое бессердечие!

– Как же быть?… Если и Хотта и вы уйдете, тогда в школе совершенно не будет занятий по математике…

– Ну и не будет! Мне какое дело?

– Но нельзя же так ни с чем не считаться, надо немножко войти и в положение школы! К тому же со времени твоего приезда не прошло и месяца, а ты уже говоришь: «увольняюсь»; ведь это скажется и на твоем послужном списке, ты лучше подумай-ка хорошенько.

– Какой там еще послужной список? Разве это так важно? Долг для меня важнее! – Ты совершенно прав! Во всем, что ты говоришь, ты вполне прав. Но все-таки подумай и о том, что я говорю!… Ну, хорошо, если ты непременно хочешь уволиться – что ж, увольняйся. Но пока не будет заместителя, ты уж как-нибудь веди занятия… И во всяком случае дома обдумай все это еще раз, пожалуйста.

У меня были совершенно определенные причины и обдумывать тут было нечего, но «Барсук» то бледнел, то краснел и, наконец, стал таким жалким, что, уходя, я сказал, что еще немножко подумаю.

«Красной рубашке» я не сказал ни слова. Если на что-нибудь решился, так уж крепись!

Я в общих чертах передал «Дикообразу» свой разговор с «Барсуком».

– Ну, я так и предполагал, – оказал он. – А что касается твоего заявления об уходе, то кто тебе мешает оставить все так, как есть, пока не наступит решительный момент?

Я так и поступил, как советовал «Дикообраз».

«Дикообраз» подал заявление об уходе, попрощался со всеми преподавателями и даже для виду переселился в гостиницу «Минатоя», но потом незаметно вернулся в Сумита. Он остановился там в гостинице «Масуя» на втором этаже, в комнате, выходившей на улицу, и принялся караулить, наблюдая через сёдзи. Об этом знал я один.

Если «Красная рубашка» ходит туда тайком – ясно, что он приходит ночью. Вечером он мог бы попасться на глаза школьникам или еще кому-нибудь, поэтому мы решили, что он придет не раньше, чем в десятом часу. Первые два вечера я тоже караулил часов до одиннадцати, но «Красная рубашка» не показывался. На третий день мы вели наблюдение с девяти до половины одиннадцатого, и опять зря. Что может быть глупее, чем возвращаться домой среди ночи, понапрасну потратив время!

На четвертый-пятый день моя хозяйка немного заволновалась:

– У вас ведь жена есть, а вы по ночам развлекаетесь! Прекратили бы лучше, – посоветовала она мне.

Но мои поздние отлучки были совсем не похожи на развлечения. Я хотел сам вместо небесного правосудия покарать «Красную рубашку» – вот для чего были всеэги мои «развлечения». Уже целую неделю я регулярно ходил подстерегать его, и все напрасно. Мне стало скучно. У меня характер порывистый, когда я с жаром за что-нибудь берусь, то могу и ночь без сна провести, но зато долго бездействовать – это не по мне. Даже если это нужно для того, чтобы выступить в роли правосудия, рано или поздно все равно надоест. Словом, на шестой день мне все это наскучило, а на седьмой я подумал: «Может, перерыв сделать?…» Но «Дикообраз» держался стойко. С девяти часов вечера и пока не переваливало за полночь, не отрывая глаз от сёдзи, он следил за всеми, кто проходил под газовым фонарем у «Кадоя». А когда я приходил, он поражал меня своими статистическими данными: сколько было посетителей, сколько пришло постояльцев, сколько женщин.

– А тебе не кажется, что он не придет?… – спрашивал я.

– Гм… обязательно должен прийти, – отвечал он, скрестив руки на груди и по временам вздыхая.

Бедняга! Ведь если «Красная рубашка» не придет сюда, так «Дикообразу» во всю жизнь не удастся покарать его небесной карой!

На восьмой день я ушел из дому часов в семь. Сперва я не спеша пошел принять ванну, потом там же, в Сумита, купил восемь штук яиц. Это была необходимая мера, ибо моя квартирная хозяйка совсем замучила меня своим сладким картофелем. Яйца я положил в рукава – четыре в правый рукав и четыре в левый, свое красное полотенце перекинул через плечо и, заложив руки за пазуху, пошел в гостиницу «Масуя»; там я поднялся по лестнице, раздвинул перегородку и вошел в комнату «Дикообраза».

– Ты знаешь, есть надежда, есть надежда!… – встретил меня «Дикообраз», и лицо его вдруг просияло. До сих пор он держался несколько угрюмо, и в конце концов даже на меня стало находить уныние, когда я его видел, но теперь, взглянув на него, я тоже сразу повеселел и воскликнул: «Ура-а!», еще не зная, в чем дело.

– Сегодня, примерно так в полвосьмого, туда зашла эта гейша, Судзу.

– С «Красной рубашкой»?

– Нет.

– Так это нам ни к чему! – Гейши пришли вдвоем, но, право, похоже, что есть надежда!…

– Почему?

– Почему? А потому что такие, как он, всегда хитрят: такой сначала пошлет вперед себя гейшу, а потом сам тайком придет.

– Может быть, и так… Наверно, уже часов девять?

– Двенадцать минут десятого, – ответил «Дико-образ», взглянув на свои никелированные часы, которые он вытащил из-за пояса. – Ну-ка, погаси лампу, а то покажется странным, если на сёдзи будут видны тени двух коротко остриженных голов. Хитрая лисица насторожится сразу!

Я задул лампу, стоявшую на лакированном столике. Теперь только сёдзи чуть-чуть освещались светом звезд. Луна еще не взошла. Мы прильнули к сёдзи и затаили дыхание. Стенные часы пробили половину десятого.

– Слушай, а он придет сегодня? Если он и этой ночью не придет, то мне больше невтерпеж! – сказал я.

– Я буду тут караулить, покуда у меня деньги не кончатся.

– А сколько ж у тебя денег?

– Я расплачиваюсь каждый вечер, чтоб удобно было выехать отсюда в любое время. На сегодня, это значит за восемь дней, я заплатил здесь пять иен шестьдесят сэн.

– Ты, я вижу, заранее все подготовил. А в гостинице не удивляются?

– Вообще-то здесь спокойно, только плохо, что внимание ослабить нельзя.

– А днем ты, должно быть, отсыпаешься?

– Днем сплю. Но страшно неудобно, даже на улицу не выйдешь.

– Небесная кара тоже, брат, нелегкое дело! Но если теперь он ускользнет от правосудия, это будет черт знает на что похоже!

– Сегодня ночью он обязательно придет! Ой, смотри!… Смотри!… – вдруг зашептал «Дикообраз».

Я невольно замер. Мужчина в черной шляпе остановился под фонарем «Кадоя», посмотрел наверх, потом пошел дальше по темной улице.«Ошиблись! Какая досада!» – подумал я. В это время часы безжалостно пробили десять. И сегодня, видно, тоже впустую!

Кругом все затихло. Из публичных домов отчетливо доносились звуки барабана. Из-за гор вдруг показалась луна. На улице стало светло. И в этот момент внизу послышались голоса. Высунуться было нельзя, и установить, кто это, было трудно, но, по всей видимости, кто-то шел сюда. Раздался звук шаркающих гэта на толстой подошве, потом краем глаза я уловил очертания двух фигур; они приближались.

– Теперь уже все в порядке! Помеха ведь устранена…

Вне всякого сомнения, это был голос Нода.

– Только куражится, а мер никаких не принял, вот и получил по заслугам, пусть пеняет на себя!

Это был «Красная рубашка»!

– А тот парень тоже, видно, безмозглый! Верно? Когда этот осел приехал сюда, он мне сразу понравился, очень уж лихой мальчуган!

– Прибавки не хочет, подал заявление об уходе. Неврастеник, должно быть, ясное дело!

«Открыть бы окно, спрыгнуть со второго этажа да исколотить их как следует, хоть бы душу отвел!…» – подумал я и еле-еле удержался от этого.

Двое внизу засмеялись и, пройдя под фонарем, вошли в «Кадоя».

– Ага! – воскликнул «Дикообраз».

– Ага! – отозвался я.

– Пришел!

– Пришел-таки!

– Прямо гора с плеч!…

– Нода, скотина, обозвал меня «лихим мальчуганом»!

– А меня? Меня «помехой» назвали! Хамье!

Мы собирались подстеречь их и напасть, когда они пойдут обратно. Но когда они оттуда выйдут? Кто их знает!…

«Дикообраз» спустился вниз в контору и предупредил:

– Может случиться, что сегодня ночью я уйду по делам Скажите, чтоб меня выпустили, – попросил он.

Хорошо, что в конторе были предупреждены, а то могли бы принять нас за воров.Очень трудно было дожидаться, пока «Красная рубашка» придет, но сидеть неподвижно и ждать, когда он выйдет, было еще труднее. Лечь спать нельзя, а высматривать его все время в окошечко было невыносимо, и я никак не мог успокоиться. Никогда еще мне не приходилось переживать такие мучения!

– Давай лучше ворвемся туда и накроем их с поличным! – не вытерпел я.

Но «Дикообраз» сразу же отверг мое предложение.

– Если мы сейчас ворвемся, скажут, что мы хулиганы, и нас задержат на полдороге. Если же мы расскажем о том, что нам нужно, и будем добиваться встречи с ними, то нам ответят, что их здесь нет, а они либо совсем сбегут, либо перейдут в другую комнату. Допустим даже, что мы вломимся туда, – но ведь там, может быть, десятки комнат, почем мы знаем, в какой они? Нет, брат, ничего другого не придумаещь, как потерпеть здесь, пока они выйдут.

Пришлось хоть и через силу, а терпелизо ждать до пяти часов утра.

Едва заметив две фигуры, вышедшие из «Кадоя», мы в тот же миг пустились вслед за ними. Было рано, первый поезд еще не шел, так что они все равно должны были идти пешком до города. От окраины Сумита вела аллея криптомерии, справа и слева от нее лежали рисовые поля. Кое-где виднелись соломенные крыши; дальше начиналась насыпь, которая проходила прямо посередине рисового поля и тянулась до нашего призамкового города. Надо только выйти за пределы Сумита, а там не важно, где именно мы их нагоним, – хотя все-таки лучше, если б удалось настичь их в аллее, в безлюдном месте. Мы шли за ними, держась на некотором расстоянии, а когда вышли на окраину, сразу пустились бегом и налетели на них сзади.

– Что такое? – обернувшись, изумился «Красная рубашка», но «Дикообраз» крикнул:

– Стойте! – и схватил его за плечо.

Нода, повидимому, струсил и, казалось, готов был сбежать, поэтому я зашел вперед и преградил ему путь.

– Почему это старший преподаватель школы ходит ночевать в «Кадоя»? – тут же начал «Дикообраз».

– А что, разве есть правила, где сказано, что старшему преподавателю нельзя ночевать в «Кадоя?» – воз-разил «Красная рубашка», как всегда выбирая вежливые выражения. Однако лицо его слегка побледнело.

– Как же такой блюститель морали, который утверждает, что даже в закусочную зайти лапши поесть и то неприлично, сам вдруг к гейшам ходит?

Нода, улучив момент, хотел было улизнуть, но я мигом стал перед ним.

– Безмозглый мальчуган, говоришь?… Это что такое? – заорал я на него.

– Да это ж я не про тебя говорил, вовсе не про тебя! – бесстыдно стал отпираться Нода.

Вдруг я спохватился, что обеими руками сжимаю концы своих рукавов. Когда я побежал вдогонку, яйца в рукавах стали кататься и мешали мне, поэтому на бегу я придерживал их руками. Я сунул руку в рукав, вытащил оттуда два яйца и, крикнув: «А, черт побери!» – смаху залепил ими прямо в физиономию Нода.

Яйца с хрустом разбились, и желток потек по его носу. Совсем обалдев, Нода вскрикнул «ай!» и, присев от неожиданности, завопил:

– Помогите!…

Я покупал яйца, чтоб съесть их, и в рукава прятал совсем не для того, чтобы бросаться ими. Только в порыве бешенства, сам не сознавая, что делаю, я швырнул их в Нода. Но, увидев, как Нода с перепугу сел на землю, я понял свою удачу и, приговаривая: «Ах ты скотина, ах скотина!…», расколотил об него остальные шесть яиц, так что лицо его стало совсем желтым.

Пока я бил яйца об морду Нода, «Дикообраз» и «Красная рубашка» находились еще в разгаре переговоров.

– А у тебя есть доказательства, подтверждающие, что я привел гейшу и с ней ночевал в гостинице?

– Я сам видел, как твоя гейша под вечер прошла туда. Попробуй отопрись!

– Мне нечего и отпираться. Мы с Ёсикава ночевали вдвоем. А приходили туда под вечер гейши или нет, почем я знаю!

– Замолчи!… – заорал тогда «Дикообраз» и ударил его кулаком.

«Красная рубашка» пошатнулся.

– Это разбой!… Это хулиганство! – завопил он. – Без всякого права прибегать к физической силе – это беззаконие!…

– Незаконно, зато здорово! – И «Дикообраз» опять сильно ударил его. – Такой негодяй, как ты, не поймет, пока его не поколотишь!… – говорил он, продолжая осыпать своего противника тумаками; а в это же время и я жестоко исколотил Нода.

В конце концов оба они скорчились у ствола криптомерии. Не в состоянии пошевелиться и не пытаясь бежать, они только моргали глазами.

– Ну как, хватит с тебя? – осведомился «Дикообраз». – Мало, так еще всыплю!

Но «Красная рубашка» взмолился:

– Хватит!…

– А тебе как? Тоже довольно? – спросил я Нода.

– Конечно, довольно!… – ответил тот.

– Оба вы негодяи, поэтому вас и покарало небо! – объявил им «Дикообраз». – После такого урока будьте впредь осмотрительнее! Сколько бы вы ни оправдывались, справедливость свое возьмет.

Оба молчали. И действительно бесполезно было что-нибудь говорить.

– Я не собираюсь ни бежать, ни прятаться, – продолжал «Дикообраз», – сегодня до пяти часов вечера я буду в гостинице «Минатоя». Если угодно, можете присылать полицейского или кого хотите.

И я сказал:

– Я тоже не сбегу и не хочу прятаться. Я буду там же, где Хотта. Можете жаловаться в полицию сколько угодно.

И мы вдвоем быстро ушли.

Когда я вернулся домой, было уже около семи часов. Я сейчас же начал укладывать вещи.

– Что это вы делаете? – с удивлением спросила хозяйка.

– Я еду в Токио, бабушка, и вернусь оттуда вместе с женой, – ответил я, расплатился с ней и сразу же отправился к поезду.

Когда я доехал до побережья и пришел в гостиницу «Минатоя», «Дикообраз» спал в своей комнате во втором этаже. «Немедленно напишу в школу заявление об уходе», – решил я, но не знал, как это делается, и написал так: «По личным обстоятельствам я покидаю школу и воз-вращаюсь в Токио. Прошу на это вашего согласия». Письмо адресовал на имя директора и отослал по почте. Пароход отходил в шесть часов вечера. И «Дикооб-раз» и я очень устали и поэтому спали крепко, а когда проснулись, было уже два часа дня.

– Полицейский не приходил? – спросил я служанку.

– Нет, не приходил, – ответила она.

Значит, «и «Красная рубашка», ни Нода жаловаться не ходили! И мы оба громко расхохотались.

Вечером я и «Дикообраз» распрощались с этим грязным городишкой.

Чем дальше пароход отходил от берега, тем легче становилось у меня на душе. От Кобэ до Токио было прямое сообщение, и когда я прибыл на вокзал Симбаси, мне казалось, что я, наконец, вышел из тюрьмы на свободу.

С «Дикообразом» мы тут же на вокзале расстались, и с тех пор нам так и не пришлось больше встретиться.

Остается рассказать о Киё.

Приехав в Токио, я не пошел искать себе комнату, а прямо, как был, с чемоданом в руке, влетел к Киё:

– Киё! Это я!

– Ох, мальчуган! Как хорошо, что ты уж вернулся!… – И слезы закапали из ее глаз.

Я тоже был ужасно рад.

– Больше я в провинцию не поеду, – сказал я, – останусь здесь, в Токио, и мы вместе с Киё обзаведемся своим домом.

Вскоре по рекомендации одного лица я устроился техником на городскую железную дорогу. Жалованья я получал двадцать пять иен в месяц, а за квартиру платил шесть иен. И хотя у нашего дома не было шикарного подъезда, Киё была очень довольна. Но, к несчастью, в феврале этого же года она заболела воспалением легких и умерла. За день до смерти она подозвала меня и сказала:

– Мальчуган, очень прошу тебя, когда я умру, похорони меня в своем семейном храме. Тогда в могиле я буду спокойно и радостно ожидать, когда придет мой мальчуган…

Вот почему могила Киё находится в Кобината, в храме Егэндзи.

У нас издавалась позднее под названием «Ваш покорный слуга Кот» – Saneshka.

Нацумэ Сосэки, Сердце (роман, перевод с японского и предисловие Н. И. Конрада), Гослитиздат, Л. 1935.

Авасэ – подобие халата на подкладке, без ваты.

Хибати – жаровня в виде круглого или четырехугольного глиняного сосуда.

Кодзимати и Адзабу – названия кварталов в Токио.

То есть с дощатым полом и обставленная европейской мебелью.

Омори – в то время деревня в окрестностях Токио; теперь – заводской район Токио.

Хакама – длинные шаровары.

Хаори – верхнее короткое кимоно. из тонкой шелковой ткани.

Эдокко – коренной уроженец Эдо (Эдо – название Токио до 1867 года).

В Японии при входе в дом снимают обувь.

Цыновка – единица измерения жилой площади. Одна цыповка немногим больше полутора квадратных метров.

Огромная полая статуя Будды, которую осматривают не только снаружи, но и изнутри, где имеется специальная лесенка.

Личные печати имеют в Японии широкое распространение. Личная печать художника на его картине обязательна.

Какэмоно – японская картина, написанная на продолговатой полосе бумаги или шелка; такую картину вешают обычно в токонома, то есть в стенной нише.

Танкэй – плитки для растирания туши; изготовлялись в Китае в Танскую эпоху (VI-IX вв. н.э.) из камня, который добывался в долине Танкэй (отсюда и название этих плиток), находящейся в теперешней провинции Гуандун; считаются редкостью и ценятся за высокое качество.

Тэмпура – гречневая лапша с жареной рыбой.

Сила – это право.

Хатамото – непосредственный вассал сегуна; сёгун (в эпоху феодализма) – верховный правитель Японии.

Цурэбори – небольшой пруд, где специально разводят рыбу и за плату разрешают удить.

Биссямон – буддийский праздник в честь бога Биссямон, одного из семи богов счастья; карп – его эмблема.

Нодайко – шут, прихвостень, подпевала.

Тернер Джозеф Вильям (1775-1851) – крупнейший английский пейзажист.

Коданна – барчук, молодой господин, молодой барин.

Таи – морской лещ, считается в Японии самой вкусной рыбой.

Горуки – название мелкой рыбы.

Катакана – особые знаки, которыми пишутся, в частности, все иностранные имена и слова, вошедшие в японский язык.

Одна сэна равнялась примерно одной копейке; один рин – одной десятой сэны.

Идатэн – один из четырех хранителей буддийского храма.

Цитата из стихотворения Басе, классика японской поэзии (XVII в.).

Сан – приставка после имени; более фамильярная – кун.

Xирагана – одна из двух японских азбук, по написанию похожа на скорописные иероглифы.

Фусума – раздвижные ширмы в японской комнате.

Сасими – японское кушанье из сырой рыбы.

Сакэ – рисовая водка.

Хокку (или хайку) – короткие японские стихотворения в три строки, написанные размером в 5-7-5 слогов.

Имеется в виду известное хокку поэтессы Тиё-ни:

За ночь вьюнок обвился

Вкруг бадьи моего колодца.

У соседа воды возьму.

Гэта – японская деревянная обувь.

Дзюдзицу – японская борьба вольного стиля и система самозащиты.

Название «сэтомоно» идет от деревушки Сэто (провинция Овари), с XIII века известной производством фарфора.

Имари – фарфор производства провинции Хидзэн.

В Японии обычно обедают за низенькими столиками, сидя на полу на плоских подушках; каждому полагается отдельный столик.

Кэн – игра, при которой двое играющих одновременно выбрасывают вперед несколько пальцев руки, выкрикивая при этом цифру. Общее количество пальцев, выброшенных обоими игроками, должно составить названную цифру. Угадавший выигрывает.

Сямисэн – щипковый трехструнный музыкальный инструмент.

Тян – приставка к имени.

Гидаю – актер, исполнитель пояснений к классической японской драме; «ведущий».

Я рада видеть вас.

Японский национальный флаг – красный круг (солнце) на белом фоне.

Ронин – самурай, покинувший свой клан; в переносном значении: бродяга, человек без определенных занятий.

Японцы обычно используют широкие мешкообразные рукава кимоно вместо карманов.

Синтайси – японская поэзия нового стиля, то есть не ограниченная традиционным размером.

Сёдзи – часть наружной стены в виде раздвижных рам, затянутых очень плотной, непрозрачной бумагой.