Начистоту

Магазин был довольно далеко от дома, с какой стороны ни смотри. Мы достаточно быстро нашли его, когда переехали туда. У нас не занимало много времени, чтобы регулярно туда наведываться — мы с мамой покупали бутылки с коричневой жидкостью, как другие мамаши с детьми покупали в магазине молоко.

— Вот и мои любимые девочки, — сказал как-то старичок за прилавком, когда мы там слегка примелькались.

Я собирался сказать ему кое-что.

Я НЕ ДЕВОЧКА.

Но мамина рука решительно опустилась мне на спину.

— Ох, спасибо, — говорит она, — но от этой больше хлопот, чем радости, ну, вы понимаете, о чем я.

Я видел, что она ему подмигнула.

Я понятия не имел, что она имеет в виду, потому что не понимал, зачем она позволяет ему считать, что я не мальчик.

Но мужчина прекрасно понял, о чем она говорила, потому что немного скинул цену, так что несколько бутылок нам достались бесплатно.

Мы шли к машине под дождем, и я даже не держал маму за руку, как обычно.

— Почему ты ему не сказала?

Мне хотелось, чтобы она извинилась, чтобы я мог разозлиться на нее, чтобы я был прав, а она была не права.

Но она не извинилась.

Она схватила меня за воротник пальто.

— Ты чуть все не испортил! Мы не из денег сделаны, Бенджи.

Вот тогда-то она мне и сказала, что никто не любит отдавать что-то просто так маленьким мальчикам, особенно старикашки, которые канистрами льют коричневую жидкость.

— Когда мы будем заходить сюда, тебе, черт побери, лучше быть паинькой. — Потом она отхлебнула пару глотков, перед тем как завести машину, и я знал, что теперь, когда у нее в руках бутылка, это уже не совсем она и что она вернется ко мне только когда бутылка опустеет.

Иногда она заставляла меня ходить туда одного.

Иногда она не хотела, чтобы тот старичок видел, какой она становилась, когда выпивала то, что он так охотно продавал ей. Она не хотела, чтобы он видел ее полуодетой неряхой.

— Я не хочу, — умолял я ее, и тогда моя мама становилась хорошей, она говорила, что это в последний раз, обещала мне, что это в последний раз — укладывая мои волосы, уверяя меня, что завтра с ней все будет хорошо, крася мне губы гигиенической помадой и напоминая мне о том, чтобы я улыбался продавцу за прилавком.

Она подталкивала меня взглядом, когда я оглядывался, мелкими шажками идя к неоновой витрине, я оборачивался, а она говорила «пожалуйста», соединяя руки в молитвенном жесте.

Ковер весь пропах дымом, смесью сигар и карамели, и я прикрывал рукой рот и нос, чтобы меньше чувствовать этот запах.

— Как поживает моя любимая малышка? — говорил старик, увидев, что я подхожу к нему. Кривая ухмылка на моем лице менялась, пока я шел, с бутылкой в руке, уставясь на этикетку, тщательна сверяя каждую букву с тем, что мама ручкой написала на моей ладони.

— Хорошо, — бормотал я, пытаясь смотреть на него так, как показывала мне мама, на тот случай если она наблюдала за мной из машины. Я смотрел на него, хлопая ресницами, как это делала Ширли Темпл в том фильме, который показывала мне мама, мои ресницы дрожали, что, по словам мамы, заставляло мужчин делать все, что я захочу, — вернее все, что захочет она, то есть продать коричневую бутылку девятилетнему ребенку дешевле, чем в прошлый раз.

Я только хотел, чтобы он сделал так, чтобы мамины руки не пахли лекарством, я только хотел, чтобы он сделал так, чтобы от нее не пахло спиртным, когда она втаскивала меня в машину

Но он ничего этого не делал.

Он всего лишь брал меньше денег, чем кто-нибудь другой за подобные вещи.

Но и это он делал только потому, что я разрешал ему случайно дотрагиваться до себя, легонько касаться к шее или к плечу, позволял его пожелтевшим пальцам почувствовать, какой маленькой казалось моя рука в его, когда он отдавал мне сдачу.

Но он всегда трогал мои волосы своими пальцами, пропитанными запахом табачных листьев.

— У детей такие красивые волосы, — говорил он мне, и я всегда сглатывал, мне было трудно дышать, и я всегда удивлялся, что если это правда, то почему я себя так мерзко чувствую.

— Спасибо, — говорил я, забирая сумку. Но я никогда не смотрел на него, и я также никогда не смотрел на мою мать, когда возвращался в машину.

— Творишь очередной шедевр?

Я не оборачиваюсь, мне это не нужно, я знаю, что там стоит Син, облокотившись о контейнер для мусора, глядя на меня сверху, когда я согнулся над своим блокнотом, пытаясь записать что-нибудь.

Син всегда говорит оба всем так, словно это ничего не значит.

— Отстань от меня, — бурчу я, потому что знаю, что он хотел этим сказать, но мне это неважно.

— Послушай, приятель, не обращай на них внимания. Знаешь, пошли ты этого Джордана с его дружками… — На этот раз он говорит то, что думает, пиная контейнер так, что грохот от его ботинка эхом отзывается в нутре пустого бака.

— Да, просто не обращать на них внимания, — притворяюсь, что он дал мне чертовски хороший совет.

Тогда он лезет в карман, вытаскивает полупустую пачку сигарет, достает одну.

— Будешь? — спрашивает он, но я уже протягиваю руку, беру сигарету, беру зажигалку.

— Спасибо.

Син не садится, и я не встаю. Я вдыхаю всей грудью, и мои легкие наполняются дымом.

— Что ты там все время пишешь?

Странно, потому что это в первый раз, когда меня спрашивает об этом кто-то кроме Рианны, кто-то, кто не смеется надо мной, кто не осуждает меня за то, что я веду себя странно. Мне приходится сделать еще одну затяжку, чтобы обдумать ответ, чтобы понять, хочу ли я вообще отвечать.

— Ну, не знаю… иногда я пишу то, что помню, — говорю я.

Он поджимает ноги под себя и резко садится на асфальт, двигаясь как птица, как Рианна, с такой легкостью, что даже больно на это смотреть, потому что мне кажется, что невозможно делать такие телодвижения, не поранясь при этом.

— Если ты это помнишь, то зачем записываешь? — спрашивает он, слегка закашлявшись дымом.

— Не знаю, наверное, чтобы разобраться в этом. Знаешь, иногда нужно понять, почему так происходит. — Мой голос напряжен, вот-вот зазвенит, как разбитое стекло, потому что мне страшно быть откровенным с ним, не менять темы, не врать, как я это делал обычно, когда кто-то пытался приблизиться ко мне.

— Помогает?

Я слегка качаю головой, слегка посмеиваюсь.

— Не знаю, иногда кажется, что да. — Я убираю блокнот в рюкзак, но без опаски, без боязни порвать странички, потому что я, наверное, вырвал бы их, если бы Сипа не было рядом.

Теперь я почувствовал, куда Джордан бил меня, почувствовал резкую боль, охватившую весь лоб. От переносицы до макушки будто током ударило, будто я сунул пальцы в розетку под высоким напряжением и по моим сосудам побежал ток вместо крови.

Я подношу руку к лицу и пытаюсь надавить на уголки глаз, чтобы ушла боль.

— Болит? — спрашивает Син, но мне не приходится отвечать, он и не ждет, пока я отвечу — Мне жаль, что так вышло с теми парнями… я не знал… я не подумал…

Я машу рукой, давая ему понять, что это неважно, единственное, что на самом деле важно — это то, что он не ушел с ними. А, кстати, почему?

— Почему ты не ушел с ними? — спрашиваю я.

— Не знаю, — Он смотрит вниз, на свои руки, и вижу, что его волосы, как черный маркер, очерчивают его выбритые скулы, — Мне они не особо нравятся, и Кейт тоже, — говорит он мне.

Я скашиваю на него глаза — так, чтобы он понял, что я не обязательно поверю ему, и Син ловит мой взгляд, его черный зрачок улавливает недосказанное. Он кладет ладони под коленки, и впервые с того момента, как мы встретились, он не кажется старше меня, не кажется сильнее меня, он скорее похож на мальчика — такого же, как я.

— Пойми, приятель, мы только гуляем вместе, знаешь, ведь у меня не было других друзей, пока не появился ты. Я имею в виду — посмотри на меня — к таким, как я, не выстраивается очередь, чтобы поговорить. — Я гляжу на него: его глаза такие же черные, как его волосы, как его черная одежда — он похож на ангела смерти, только в военных ботинках, завязанных на икрах. Затем он отводит взгляд, и закашливается. Он кашляет дольше, чем это нужно, и я понимаю, что так он пытается стряхнуть с себя осадок от тех слов, которые он только что сказал.

— Понимаю… знаю, что ты хочешь сказать. — Мне не нужно больше ничего говорить, потому что мы в самом деле понимаем друг друга, мы понимаем, что мы изгои и что мы должны держаться вместе.

— Что ты будешь делать… теперь? Пойдешь домой? — говорит Син.

Я качаю головой.

Я не думал на эту тему, не думал, что мне надо в конце концов решить, черт побери, что делать и куда пойти. Но теперь мне не так паршиво, потому что я сижу здесь не один, теперь все изменилось, уже неважно, что именно я решу предпринять.

— Хочешь, пойдем ко мне? — говорит Син. Его дом неподалеку отсюда. Мы можем пойти пешком и будем там через полчаса. И если я пойду к нему — мне не нужно будет ни о чем думать — ни о чем, где я был, ни о том, куда мне пойти.

— Звучит неплохо, — говорю я, делая последнюю затяжку сигаретой, прежде чем растоптать ее ногой, прежде чем встать, опираясь на контейнер, прежде чем уйти от мерцающего света торгового центра вместе с другом.

— Син! Открой дверь, Син!

Его мать держится за ручку двери, поворачивает ее, дергает замок, который ведет себя не совсем так, как ей хочется.

— Черт! — говорит Син, потому что по пути я ему рассказал, как я сбежал вчера из дому. Вот почему мы пробрались в его дом через окно в спальне, вот почему мы включили приемник громче, чем нужно, чтобы не было слышно двух голосов, доносящихся из дальней комнаты дома.

— Син, я не шучу! Открой дверь!

Я смотрю на Сина, а он смотрит на меня, спрашивая меня глазами, что он должен делать. Я думаю: а что он, в конце концов, может сделать, мы же не можем забаррикадировать дверь шкафом и притвориться, что ничего особенного не происходит.

— Прячься! — шепчет мне Син, будто мы снимаемся в каком-то фильме и я на другом конце провода.

— Куда? — спрашиваю унылым тоном, не оставляющим сомнений, что у меня нет ни малейшего желания прятаться, забираться под его кровать или закрываться в туалете, пока его мать прочесывает дом, как детектив, держа в руках лопатку вместо пистолета. — Просто открой дверь, — говорю я, и теперь его очередь пожимать плечами.

— Секунду, мам! — кричит он, выключая музыку и подходя к двери.

Он поворачивает замок, его мать открывает дверь и заглядывает в комнату, с подозрением щуря глаза.

— Что ты здесь делаешь? — Она принюхивается, как папин пес, когда обнюхивает мои джинсы, чтобы поймать меня с поличным, — Ты что, принимаешь наркотики?

Син отвечает ей, что нет, но это уже неважно, потому что она увидела меня.

— Здравствуйте, миссис Роберте, — говорю я.

Она говорит мне «привет», но по ее лицу я вижу, что она думает о чем-то другом, я это вижу так же отчетливо, как луну, когда ночью лежу в своей кровати и смотрю в окно.

Она знает.

Она говорила с кем-то из моих, и она знает. Мне плевать на это.

Мне кажется, что я бы не пришел сюда, если бы не хотел, чтобы кто-то знал.

— Давно вы здесь? — спрашивает она у Сина, и тот отвечает, что недавно.

Она поднимает бровь, выражая сомнение, пытаясь выяснить, был ли я здесь все это время.

— Мы только пришли, примерно час назади — говорит Син недовольным голосом, потому что ему не верят.

Но его мать больше не слушает — она через всю комнату заметила шишку над моим глазом, она видит ее еще четче, когда подходит к кровати Сина.

— Что случилось? — спрашивает она, протягивая руку, чтобы прикоснуться к моему лицу — почему-то прикосновение делает вещи более реальными.

Я отдергиваю голову.

— Просто подрался, и все… Ерунда.

Она говорит, что это непохоже на ерунду и что она сейчас принесет что-нибудь, что можно приложить.

Я помню, как Рой меня также избил, мой глаз почти совсем заплыл, а вокруг него был сплошной синяк. Я помню, что сказал маме то же самое: — Ерунда. — И помню, как она мне сказала: — Конечно, ерунда, мать твою, — и что если бы я постоянно не пререкался с Роем, он бы не был таким жестоким.

— Просто, блин, делай то, что он тебе говорит! — кричала она, для убедительности грохая стаканом о стойку бара и звучно шлепая босыми догами, удаляющимися в темную пещеру ее спальни.

Я помню, как я думал: если бы она только знала, что он заставлял меня делать, она была бы на моей стороне. Но сейчас я не так в этом уверен, я не уверен а том, что она не знала, не уверен, что здесь всe было не так, как со стариком из магазина, продающим спиртное. Потому что я начал понимать, что был нужен ей только для того, чтобы было легче получать то, что ей нужно, — она позволяла им использовать меня, чтобы самой использовать их.

— Мне кажется, мама знает, — говорит Син.

— Я в этом уверен… — пожимаю я плечами.

— Хочешь, бежим? Мы опять можем вылезти в окно.

Я отвечаю ему, что все в порядке и что я никуда не хочу идти.

Я думаю, он собирался сказать мне, что я сошел с ума, когда вошла его мать со льдом, завернутым в полотенце, и с тюбиком вонючего крема, которым она стала мазать синяк вокруг моего глаза и мою оцарапанную щеку.

Она ничего не говорит, делая это — как медсестра молча обрабатывает рану, а не пациента.

— Держи лед на лице, пока не растает, скоро йолегчает, — говорит она, и я улыбаюсь, говоря ей «спасибо».

Потом она выходит из комнаты, оставив дверь открытой.

Мы с Сином переглядываемся: мы оба знаем, куда она сейчас пошла, звук ее шагов затих у кухни, там, где на стене у них висит телефон. Мы оба знаем, какой номер она набирает.

— Извини ее за это, — говорит Син.

Я отвечаю, что это не его вина. Мы сидим и ждем, а я не могу не думать о том, что меня отправят в кабинет директора и что я буду сидеть и ждать у закрытой двери вместе с секретаршей, ждать, когда меня вызовут, не зная, будет ли мой проступок считаться серьезным или всего лишь странным. Я не знаю, как мой отец воспримет все это, и я не узнаю этого, пока мама Сина не вернется в комнату, и тогда — ей даже не нужно будет ничего говорить — я по ее лицу пойму, что он решил.

Но мне так и не удается выяснить это, потому что его мама не возвращается в комнату — вместо этого она зовет к себе Сина.

Син взволнованно смотрит на меня, прежде чем встать и выйти из комнаты. Я скрещиваю пальцы в кармане и стараюсь казаться спокойным, показать, что мне плевать, что я сильнее, чем я есть на самом деле.

Лед понемногу стягивает мою кожу, звездочки в моей голове начинают мерцать и гаснуть по очереди, и я уже могу сосредоточиться на словах, доносящихся из кухни в другой стороне дома.

Но я не могу ничего разобрать, поэтому я просто ложусь, откидываясь назад, прямо на скомканное за моей спиной одеяло.

Закрыв глаза, легко думать о том, что все пошло наперекосяк, о том, как я все испортил с Рианной, как сильно теперь возненавидят меня Джордан и Кейт и все их дружки, кроме Сина. Так же легко мне думать о той машине — как близко она была, как легко было открыть дверь, чтобы сесть рядом с мужчиной, который хотел, чтобы я сел рядом.

Я думаю о том, где бы я сейчас был, если бы сел в машину. Может быть, в Портленде, в центре города, где магазины уже готовились бы к закрытию, отыскивая переулок, где не так людно и где я мог бы свернуться калачиком и закрыть глаза, как сейчас.

Но потом я думаю, что мог уехать намного дальше, чем сейчас, я мог оказаться там, где живет тот мужик, лежать не на кровати Сина, а на его, зная, что я, вероятно, позволил бы ему делать все, что он захочет, что я делал бы все, что он мне скажет, что я бы не оказался неподалеку отсюда и не ввязался бы в драку, потому что не встретил бы Джордана. Я бы разделся для него так же, как я это делал для Роя, и вот тогда я понял, что, убегая, я ничего не смогу изменить к лучшему и что Рианна права, потому что те вещи, которых я боюсь, — они со мной, и неважно, где я, ведь они не привязаны к конкретному месту, они привязаны ко мне.

— Она позвонила твоим родителям, — говорит Син, входя в комнату — волоча ноги, опустив голову, ощущая свою возможную вину в том, что у него такая мама.

— Я догадался, — я только слегка приподнимаю голову с одеяла. — Они уже выехали за мной?

Он качает головой.

— Они сказали, что ты можешь остаться у нас на ночь, если не хочешь возвращаться домой, —

говорит он и добавляет, что его мама не возражает, но только если с утра она отвезет меня домой.

Я думал, что мой отец сорвется с места, как только мама Сина произнесет мое имя, думал, что он приедет сюда, будет рваться в комнату Сина, чтобы только вытащить меня отсюда за волосы. Видимо, я плохо его знаю. — Ну что скажешь — круто? — спрашивает Син. Ну да, ему ведь надо пойти к маме и сказать, что я решил.

Я спрашиваю его, могу ли я еще раз включить магнитофон — надеясь на то, что музыка избавит меня от необходимости думать обо всем этом, хотя бы до утра, надеясь, что мы прослушаем все диски, какие у него есть. Надеясь, что он доскажет мне истории, связанные с ними. И о том, что его брат оставил их ему при условии, что он не расставит их по-другому, потому что они рассортированы по настроению, что сохранит их все — даже те, на которых его брат написал: «УНИЧТОЖИТЬ ПОСЛЕ МОЕЙ СМЕРТИ», потому что считал эти альбомы полным отстоем и говорил, что хранит их только ради коллекции.

— Конечно, — говорит Син.

— Тогда да — круто.