ИГРА СВЕТА (август 1975)

За те четыре дня, что Юки пробыла у бабушки, у Исаму за окнами кухни в пансионате, где он жил, успел расцвести лук-резанец. Его пурпурные головки весело выглядывали из узких зеленых листьев. Исаму решил сварить кофе, а Юки, сидя за столом, разглядывала три черно-белых снимка, которые он сделал за день до ее отъезда. На заднем фоне виднелась поляна в окрестностях Нагасаки, где они устроили небольшой пикник. На всех трех фотографиях Юки беззаботно смеялась и выглядела счастливой. Она тогда и подумать не могла, что дедушка в этот момент при смерти.

Отложив фотографии, Юки наблюдала, как Исаму заваривает кофе. В голубой футболке и джинсах, высокий, поджарый, как тополь или кедр. Они познакомились в первый день учебного года в библиотеке колледжа. Он стоял у окна, рассматривая фотоальбом. Вид у него был серьезный, даже грустный. Увидев Юки, он улыбнулся и представился: «Привет! Меня зовут Исаму Нагано. А как вас? Вы, должно быть, первокурсница. А я учусь на втором». Исаму — уроженец Нагасаки, но его родители переехали на главный остров Японии — Хонсю. За апрель и май он успел познакомить Юки и с городом, и с его окрестностями. В июне начались каникулы, и Исаму терпеливо учил Юки пользоваться фотоаппаратом и проявлять пленку. Они целыми днями бродили по паркам, пляжам, по горам и сделали массу снимков. На его мотоцикле можно было добраться до самых живописных уголков.

Исаму протянул Юки чашку кофе:

— Может, хочешь посидеть в саду? Кофе возьмем в термосе.

— Да, хорошая идея.

Юки устала — ехала на поезде всю ночь. Когда в шесть утра она позвонила Исаму с вокзала, солнце только что взошло. А сейчас уже больше девяти.

Оставив дорожную сумку в кухне, Юки вышла через заднюю дверь в сад и села на каменную скамейку. В саду солнечно и тепло. Рядом цвели ярко-розовые георгины, за ними — синие и желтые дельфиниумы. Исаму принес фотокамеру и навел было объектив на георгины, но отложил аппарат. Они сидели рядом, потягивая кофе.

— Какая же в саду красота. Целую вечность сидела бы и смотрела на эти цветы.

Хозяйка пансиона была давней подругой матери Исаму, поэтому ему разрешалось пользоваться кухней и сидеть в саду. Большинство жильцов таких привилегий не имели.

— Ты можешь приходить сюда в любое время, даже когда меня нет дома. Я предупрежу хозяйку — сказал Исаму, подливая Юки кофе из термоса. — Ну, и как ты — справилась со своей бедой?

— Вроде справилась, но волнуюсь за бабушку. Она никогда в жизни не оставалась одна. Мой дядя Сабуро живет недалеко от нее, при случае может приехать и помочь, но все равно я боюсь, что ей очень тяжело будет переносить одиночество.

— Время лечит раны, — сказал Исаму.

Он обнял ее, погладил плечо. Потом Юки почувствовала его руку на своем затылке. Тут же вскочив, она отошла подальше, стала прохаживаться вдоль шеренги георгинов, спугивая коричневатых кузнечиков. Наконец, Юки остановилась напротив скамейки и уселась на траву.

— Ну, расскажи, что ты делал в мое отсутствие? — спросила она, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно доброжелательнее.

— Сейчас расскажу, — Исаму улыбнулся, но по тому, как сузились его глаза, Юки поняла: то, что она так резко отстранилась от него, его, несомненно, обидело.

Пока он рассказывал о своих делах, Юки машинально сгребала в кучу сухие веточки, а потом разбрасывала их по траве. На работе над ней часто подшучивают: «Вон какого верного ухажера нашла — все время подвозит на работу». И прочее в том же духе. «Да никакой он не ухажер, — отбивалась Юки, заливаясь краской. — Просто хороший друг. За это я его и ценю. А бойфренд мне вовсе не нужен».

В десять часов Юки собралась уходить.

— Пора на работу. Надо еще заскочить домой — оставить сумку и взять форменную одежду.

— Подвести тебя?

— Зачем? Тут идти-то всего несколько кварталов.

— Тогда до ресторана подброшу.

— Не беспокойся. Днем меня подхватывает одна наша официантка. Мы с ней в одну смену работаем.

— Ладно. Хотя бы провожу тебя до дому, — Исаму встал. Его фотоаппарат неожиданно упал на землю. Сев на скамейку, он поднял его. — Ремешок оборвался...

— Дай посмотрю, — Юки села рядом и положила фотоаппарат себе на колени. Она быстро поняла, в чем дело. — Куда-то делась пряжка от ремешка. Отлетела, наверное.

Исаму поискал в траве и вскоре нашел маленькую металлическую деталь.

— Теперь чини сам, — сказала Юки, отдавая ему аппарат. — Это твоя вещь, ты должен знать, что делать, если ремешок опять расстегнется. Смотри... — Она вложила один конец ремешка в его правую руку, а пряжку, закрепленную на другом конце, — в левую. — Смотри, делаешь так, будто застегиваешь ремень на поясе. Понял? — Юки заставила Исаму проделать все как надо. — Нет, не так. Держи пряжку прямо. Не верти ее.

— Сказать по правде, — сказал Исаму, заглядывая ей в глаза, — я просто придумал повод побыть с тобой подольше. Дело не в фотоаппарате, — обняв Юки за плечи, он притянул ее к себе. — Когда ты уехала, я целыми днями о тебе думал.

Юки встала, ее сердце забилось быстрее. Исаму потянулся к ней, взял за руку. Она ее не отдернула. Исаму слегка прикоснулся губами к запястью. Юки стояла в нерешительности, Исаму выглядел необычайно серьезным. Что- то его, видимо, печалило. Оба они долго молчали. Наконец, Юки мягко высвободила свою руку из его руки и медленно пошла прочь. Она обернулась, лишь оказавшись в соседнем дворе. Исаму по-прежнему сидел на скамейке, а его фотоаппарат снова валялся на земле.

— Позвоню после работы! — прокричала Юки. — До встречи!

Выйдя со двора на улицу, она бросилась бежать к своему пансиону. И только очутившись перед дверью своей комнаты и достав ключ, она спохватилась, что забыла дорожную сумку в кухне у Исаму

В половине первого, когда все столы, кроме одного, были заняты, в дверях ресторана показался его постоянный посетитель, господин Сато. К нему навстречу тут же устремилась старшая официантка, чтобы проводить его до стола, но оба остановились на полпути и долго о чем-то говорили. Юки, обслуживая своих клиентов, краем глаза заметила, что старшая официантка и господин Сато все время поглядывают в ее сторону. В конце концов, господин Сато остался стоять у дверей, видимо, дожидаясь, что его пригласят за какой-нибудь другой столик. Юки сообразила: единственный свободный столик находился на ее «территории». Направляясь в кухню за очередными блюдами, она облегченно воздохнула и даже почувствовала некое злорадство: господин Сато не желает садиться за ее стол. Как он объяснил это старшей официантке, Юки совершенно наплевать. Пусть говорит, что хочет. И даже если бы он сел за ее стол, она не стала бы его обслуживать.

А случилось вот что. С месяц назад господин Сато заявился на ланч лишь в половине третьего и совершенно пьяный — еле стоял на ногах. Он был постоянным посетителем, потому к нему проявили снисхождение. Старшая официантка усадила его, хотя время ланча подходило к концу, и зал почти опустел. Юки приняла у него заказ, и тут господин Сато уронил на пол вилку, потребовав, чтобы ему подали другую. Когда Юки клала на стол чистую вилку, господин Сато вцепился в ее свободную руку и сильно сжал ее пальцы. Юки поднесла вилку к его носу:

— Не будем играть в кошки-мышки. Эта вилка достаточно острая, чтобы пропороть вам кожу. — Она не повысила голоса, и казалась совершенно спокойной, только глаза ее чуть сузились. Господин Сато мгновенно выпустил ее руку.

Никто ничего не увидел и не услышал. Единственным свидетелем оказалась официантка Кадзуко, хлопотавшая поблизости.

— У тебя железные нервы, — сказала она Юки. — Окажись я на твоем месте — закатила бы истерику.

— С какой стати! И что тут ужасного? — пожала плечами Юки.

Когда ее охватывала ярость, она обычно не волновалась, тем более если знала: правда на ее стороне. Заказ был готов, она принесла блюда господину Сато и отчеканила: «Запомните: я вас обслуживаю в последний раз». Тот, конечно, не перестал ходить на ланч, но за ее столик никогда не садился.

Юки вышла из кухни с подносом, уставленным тарелками. Господин Сато, все еще торчавший в дверях в ожидании столика, сверлил ее ненавидящим взглядом. Юки вызывающе посмотрела на него, и он отвел глаза. Вот в детстве хорошо было, усмехнулась про себя Юки: покажешь кому-нибудь язык, и тот поймет, что ты его в грош не ставишь. Жаль, что взрослые не придумали аналогичного способа.

Ставя чашки с кофе и тарелки на очередной поднос, Юки вспоминала события сегодняшнего утра — они были гораздо приятнее. В ее ушах звучали слова Исаму: «Дело не в фотоаппарате», а его глаза в этот миг говорили: «Дело в тебе». Он и раньше восторженно поглядывал на нее, но так, как смотрел сегодня, — никогда. Сердце Юки забилось в волнении: как он обнял ее за плечи. Как близко они стояли друг к другу. А как он произнес эти слова: «Я целыми днями о тебе думал». Они особенно ее тронули, ведь и она там, в деревне, о нем часто думала. Да, Юки грустила о дедушке, хлопотала над бабушкой, и все же Исаму не выходил из ее головы. Если бы он поехал с ней, какое впечатление произвели бы на него зеленые рисовые чеки, бабушкины цветы, похожие на пурпурные фонарики, понравилась бы ему деревянная детская горка, построенная дедушкой, полюбовался бы он симпатичными зябликами, прыгающими в бамбуковой клетке на соседнем дворе? Беседуя с господином Кимурой, тоже приехавшим на похороны, она вдруг подумала: жаль, что нет здесь

Исаму. Он бы познакомился с мужем тети Айи, и они легко бы нашли общий язык.

Когда сегодня утром Исаму притронулся губами к ее руке, можно было сесть рядом с ним и сказать: «Я тоже думала о тебе целыми днями». Но надо сдерживать свои эмоции, одернула себя Юки, ведь я не собираюсь ни в кого влюбляться. Она поставила поднос на стол, за которым сидели две женщины — несомненно, мать и дочь, похожие друг на друга как две капли воды. У их ног стояли огромные бумажные пакеты: очевидно, все утро ходили по магазинам. Юки спросила их, не желают ли они заказать еще чего-нибудь. Они отрицательно покачали головами и приветливо улыбнулись. В мимике — то же абсолютное сходство. Юки пошла к другому столику. Да, мне нужна дружба, а не любовь, повторяла она про себя. Исаму — мой лучший друг, и большего мне не надо. У всех любовных историй печальный финал, а я горя хлебнула уже более чем достаточно.

Вернувшись домой, Юки обнаружила на двери своей комнаты записку, приклеенную кем-то из соседей: «Звонил Исаму, просил перезвонить ему». Она сунула записку в карман и тут увидела плоский квадратный пакет, лежащий на полу у двери, — там, где хозяйка пансиона всегда оставляет почту. Войдя в комнату, Юки внимательно осмотрела пакет. Обратный адрес не был указан. Она разорвала обертку — большой альбом, ярко-голубая обложка. Он имеет какое-то отношение к маме! Цвет обложки — один из самых любимых ее цветов. Да, у нее, кажется, был такой альбом для карандашных рисунков и акварелей.

Юки раскрыла альбом где-то на середине и увидела рисунок: парк, у фонтана маленькая девочка в соломенной шляпке кормит голубей, длинная розовая лента шляпки развевается по ветру. Юки почти физически ощутила легкое прикосновение этой ленты к шее. Она надевала ее, отправляясь с мамой на прогулку в парк. Юки подняла с полу обертку бандероли: марки погашены два дня назад, на почтовом штемпеле значится Осака — в западной его части находится офис отца.

Хидеки сообщили о смерти его бывшего тестя. Дядя Сабуро послал ему телеграмму еще до приезда Юки. «Он был наш зять, — сказала бабушка, — и нехорошо получится, если он узнает о смерти Такео от посторонних людей. Если мы не известим его, то поставим в глупое положение. Люди подумают, что после смерти Шидзуко и при новой жене он стал относиться к нам настолько неуважительно, что мы решили его вычеркнуть из нашей жизни. Потому и ничего ему не сообщили. А я не хочу, чтобы о нем шла такая молва».

Однако в день похорон отец не позвонил и телеграммы не прислал. Да и в следующие три дня от него ничего не было — ни соболезнований, ни цветов.

«Мне стыдно, что я его дочь», — сказала тогда Юки. «А твоя-то в чем вина?» — спросила бабушка. На сей раз она не пыталась защитить или оправдать Хидеки. Она ведь не сказала: «Нехорошо так говорить о родном отце». Или: «Может, у него были на то причины. Какие-то сложности, неприятности».

Юки могла бы оправдать отца, если бы знала, что телеграммы он не получал. Но сейчас она поняла, что о смерти дедушки он, конечно, узнал. И доказательство этому — альбом, отправленный через два дня после получения телеграммы. Отец решил, что этот жест — своего рода компенсация его полного равнодушия к горю бабушки. Но тогда почему он не вложил в бандероль хотя бы короткую записку? Почему не указал обратного адреса? Получается, альбом путешествует сам по себе, а отец не имеет к нему никакого отношения. Да, заглаживанием вины тут и не пахнет.

Юки раскрыла альбом на первой странице и начала медленно его пролистывать. Сначала шли акварельные рисунки. В углу каждого стояла дата. Некоторые были сделаны еще до рождения Юки и даже до свадьбы ее родителей. Она помнила, как очень давно они с мамой рассматривали альбом, и она подолгу задерживаясь на каждой странице, рассказывала о болезни отца. Вот это, наверное, вид из окна больницы, где отец пролежал с туберкулезом целый год. А вот поднос с нетронутым ланчем: мама вспоминала, как он уверял: вся больничная еда пропахла лекарствами. А вот тюльпаны, которые она принесла: они ему не понравились: от их яркого цвета, сказал он, у него разболелась голова. Рассказывая эти истории, мать смеялась. Ее забавляло, что муж в свое время был таким капризным и привередливым пациентом.

Юки внимательно вглядывалась в акварельный этюд, где отец был изображен спящим на больничной койке. Несомненно, мать любила его, и его недостатки лишь забавляли ее. Может, тогда он был совсем другим человеком — иначе мать не сидела бы у его постели целыми днями и не слушала бы ничьих советов: оставь его, забудь — он не выживет. Вот именно так и надо было поступить, подумала Юки. Дождалась бы, когда он заснет, вышла бы из палаты и больше не вернулась бы. В ту пору Юки еще не было на свете.

Пролистав альбом до середины, Юки в серии карандашных набросков и акварелей узнавала себя, некоторые свои платья, игрушки, места, где они с матерью гуляли, кварталы, застроенные деревянными домами, пирс, где первый раз в жизни она увидела океанские корабли. Помнила и розовую вязаную шапочку, которую не хотела снимать даже летом.

Особенно много напоминала Юки серия акварелей, написанных во время короткого летнего отдыха в горах недалеко от Кобе. Они тогда приехали на выходные в дом их друзей. Небольшой коттедж, окруженный цветами. Молочная ферма, где они побывали с отцом. Это был последний уик-энд, который он провел вместе со своей семьей. Юки было тогда семь, она училась во втором классе. Она собрала в горах много разных цветов и листьев и засушила их в маминых книгах, чтобы осенью показать школьным подругам.

Почти в конце альбома Юки увидела себя — детально выписанный акварельный портрет с маргаритками: в косы вплетены красные ленты, на лице — широкая улыбка. «Вот такой меня представляла мама, — подумала Юки, — безмятежно счастливым ребенком!» В те далекие годы незнакомые люди, увидев их вдвоем где-нибудь в автобусе или магазине, часто улыбались Юки: «Ты мамина дочка, правда? Ты счастливая: пошла в маму». Да, мы были действительно счастливы, вздохнула Юки. Это было ясно каждому.

Наконец последняя страница: карандашный портрет отца, спящего в шезлонге. Почти аккуратные штрихи, хотя Шидзуко, очевидно, торопилась закончить портрет мужа, пока он не проснулся. К странице приклеила несколько цветков гортензий. Лепестки с тех пор сохранились, хотя выцвели: из ярко-фиолетовых превратились в синие.

Пролистав альбом обратно, Юки сопоставила с этим портретом другой: отец, спящий на больничной койке. На обоих он выглядел мрачноватым, но в то же время забавным и даже внушал симпатию. Неслучайно же этот склочный пациент заставлял мать без конца смеяться. «Вот таким бы хотелось его видеть», — подумала Юки. Ей тогда было семь лет.

Цветки гортензий имели форму крестов с закругленными окончаниями. В то утро родители поссорились, отец хлопнул дверью и ушел. А к концу дня вернулся и принес Шидзуко охапку гортензий. Он сидел в шезлонге с виноватым видом, а потом заснул. Мать не попрекала его и не будила. Пока он спал, она обклеила лепестками гортензий последнюю страницу своего альбома — в память о примирении. Наверное, она все еще любила его.

Юки положила альбом на кровать. Интересно, когда же мать поняла, что любовь кончилась? Что бы она ответила, если бы Юки спросила ее сегодня: «Ты сожалеешь о том, что любила его?» Господин Кимура на его свадьбе с тетей Айей говорил, что он всегда мечтал страстно полюбить кого-то, даже зная, что любовь в конечном итоге приносит страдания и печаль. На похоронах дедушки он буквально сдувал с Айи пылинки. Все понимали, что он очень любит ее. И все же Юки глубоко прониклась убеждением: любовь несет в себе печаль, даже если тот, кого ты любишь, старается не причинять тебе боли.

Когда после траурной церемонии гости разъехались, бабушка часа два просидела в одиночестве перед буддийским алтарем. Юки подсела к ней, чтобы как-то утешить. «Отныне мне придется разговаривать с ним только так», — вздохнула бабушка. Несмотря на уговоры Юки, она не легла спать. Теперь, думала Юки, она будет страдать долгие месяцы и даже годы. Все, что она будет делать, — сажать ли петунии или варить рис, — будет связываться с покойным мужем: как бы поступил Такео, что бы он сказал. И все это принесет ей новую печаль. Может, для нее было лучше, если бы она не любила мужа. Легче перенесла бы потерю.

Сострадая бабушке, Юки то и дело возвращалась мыслями к Исаму. Какие снимки он бы сделал — запечатлел заросли бамбука за домом дедушки, или извивы реки, или череду рисовых чеков? Она показала бы ему все места ее детства: каштан, на который она забралась, а слезть не смогла, ручей за домом, где резвились зубатки, тропинки вдоль рисовых чеков, поросшие клевером. Жаль, что Исаму не успел познакомиться с дедушкой и мамой. Он бы им понравился.

Она снова взяла альбом и опять стала рассматривать рисунки. Вот она маленькая складывает башню из деревянных кубиков. Вот сует персик в пасть розовому игрушечному медведю. Здесь она остановилась неподалеку от коров. Юки вдруг явственно слышала то материнский смех: «С тобой не соскучишься!», то ее грустное замечание: «Ты слишком близко все принимаешь к сердцу». И опять мысли об Исаму.

Когда они в первый раз отправились фотографировать окрестности Нагасаки, он показывал ей, как надо наводить на резкость, определять экспозицию, строить кадр. Увидев цаплю, шлепающую по мелководью, Юки в нерешительности щелкнула затвором аппарата. «Ты поспешила. Она слишком далеко, тут нужен другой объектив, — сказал Исаму. — Я как раз собирался тебе это объяснить». Но когда они проявили пленку и напечатали фотографии, снимок цапли пришелся Юки по душе. На первый взгляд, фото не получилось — почти прозрачное пустое пространство. Но если присмотреться, видишь похожую на легкие карандашные штрихи серую рябь на воде, освещенной ярким солнечным светом. А цапля — туманное белое пятнышко в середине кадра. «Мне очень нравится этот снимок. В нем есть какая-то тайна», — заявила Юки. «Да, удачное фото, — согласился Исаму. — Ты передала игру света». Юки сразу же увлеклась черно-белым фото: оно лучше цветного запечатлевает световые эффекты. Наверное, и мама остается в моей памяти, как таинственная цапля на том снимке. Она почти растворена в солнечных лучах, но она всегда есть, всегда в ней. Такая картина могла бы порадовать, если было бы возможно забыть о маминых горестях.

Выйдя в коридор, Юки набрала номер Исаму. Тот сразу же взял трубку.

— Привет! Я недавно пришла с работы, — Юки запнулась, смутившись.

— Ты забыла сумку. Наверное, потому что рассердилась на меня и заторопилась. Как у тебя настроение? — Голос Исаму звучал мягко. — Прости, если что не так. Я ни в коем случае не хотел тебя обидеть.

— Все нормально.

— Ты не обиделась? Я боялся, что ты больше не позвонишь.

— За что обижаться? — Помолчав, Юки спросила: — Ты сейчас занят?

— Нет.

— Можешь встретить меня в парке? — Юки вздохнула, унимая волнение. — Я хочу с тобой поговорить.

— Правда, хочешь? А я все думал, ты на меня разозлилась.

— Да нет же, не разозлилась ничуть, — и через секунду Юки решилась: — Я тоже по тебе скучала, когда была у бабушки.

— Жду тебя в парке! Я уже выхожу.

Вернувшись в свою комнату, Юки спрятала

альбом. Не будет она писать отцу. Лучше промолчать, чем притворяться. Пока что у нее нет хороших слов для отца. Может, позже они придут, если у нее действительно возникнет чувство благодарности к нему. А до тех пор она будет молчать. Может, показать альбом Исаму? Он лучше поймет, какой была мама, и мы с ним станем еще ближе.

Парк находился через квартал, между ее пансионом и пансионом Исаму. Юки пустилась бегом. Мама мечтала о том, чтобы она была счастлива. Мама не хотела, чтобы ее смерть опечалила дочь на всю жизнь. У входа в парк Юки перешла на шаг. Исаму уже поджидал ее у качелей. Увидев Юки, он помахал ей рукой, поднял с земли ее сумку и поспешил навстречу.

«Когда он опять посмотрит на меня так же серьезно, как сегодня утром, — думала Юки, я возьму его за руку»... Она взглянула вокруг — на качели, на детскую горку, на цветочные клумбы. Исаму улыбался и, кажется, собирался что-то сказать. Юки сделала несколько шагов к нему прямо по газону, запоминая свет сегодняшнего дня.