Глава 3
Эксперименты природы

Марк Солмс и его брат Ли росли в крохотном городишке в забытом богом уголке Африки – сейчас этот район относится к Намибии – и были неразлучны, отчасти еще и потому, что там по-английски говорили только они. Семья поселилась в этой бывшей немецкой колонии на юго-западе Африки, поскольку здесь находилось крупное алмазное месторождение, а отец работал на алмазную империю De Beers. Когда Ли было шесть лет, он упал с крыши, и это падение изменило не только его жизнь (Ли получил серьезную черепную травму), но и жизнь Марка, который отправился на поиски тайн человеческого мозга.

«Оглядываясь назад, я понимаю, что то, что случилось с братом, и заставило меня изучать нейрофизиологию в том ключе, в каком я ею занимаюсь: я хотел понять, как мозг управляет человеком и его поступками. Я хотел заниматься мозгом не как инструментом познания, не только тем, как мы учимся говорить или читать, а скорее тем, каким образом мозг определяет нашу личность и понимание себя, – говорит Солмс. – Как так получается, что этот комок ткани становится источником личности, и почему мой брат как личность полностью изменился из-за того, что какой-то участок этого комка был поврежден». Именно изучение того, как повреждение определенных областей мозга влияет на поведение, и привело Марка Солмса к открытиям новых и удивительных частей пазла, именуемого сновидениями.

Сейчас Солмс живет в Южной Африке, но часто наведывается в Нью-Йорк, потому что работает еще и в Нью-Йоркском психоаналитическом центре: это учреждение поощряет обмен информацией и совместные исследования нейрофизиологов и психоаналитиков. Мы встретились с ним за завтраком в Верхнем Ист-Сайде, в гостинице, владельцы которой попытались воссоздать «истинно британский дух». И Солмс с присущей ему страстностью объяснял мне, как получилось, что он занялся сновидениями – окном, через которое он мог посмотреть на то, как мозг работает.

В начале 1980-х Солмс изучал в Йоханнесбурге нейрофизиологию, но то, чему там учили – поверхностным механизмам работы мозга, – его не удовлетворяло. Однажды друзья уговорили его сходить на семинар по фрейдистской теории сновидений, да и то его вел не психолог, а профессор-литературовед. На семинаре разбирался труд Фрейда, написанный в конце XIX века: в нем Фрейд размышлял о том, какая мозговая машинерия лежит в основе процесса сновидения. «Большинство моих друзей занимались искусством, историей, философией, я же был слеплен из другого теста, и они были рады приобщить меня к теме, которая их занимала и, как они полагали, могла бы заинтересовать и меня, – вспоминает Солмс. – Я был поистине зачарован всеми этими измышлениями по поводу мозговых функций, порождающих сновидения, – все выглядело весьма эмоционально и совершенно ненаучно, но это были разговоры о жизни мозга, которые на занятиях по нейрофизиологии вести было не принято».

В результате в своей докторской диссертации Солмс решил «осовременить» Фрейда, чьи мысли о неврологической основе сновидений опирались на знания, доступные в 1895 году, когда Фрейд опубликовал свой «Проект научной психологии». Для начала Солмс проштудировал работы Хобсона, в которых говорилось о том, что высокоразвитый передний мозг просто вынужден привносить какой-то смысл в хаотичные сигналы, поступающие из ствола головного мозга во время фазы REM, вот он и преобразует эти сигналы в галлюцинаторные образы. Хотя Солмс и считает, что работа Хобсона 1977 года была «чересчур деструктивной, представляя все фрейдистские теории смешными и нелепыми», он все же никогда не пытался оспорить его модель: «Хобсон говорил о том, как мозг генерирует сновидения, и его взгляды доминировали в нашем научном мире. А я был всего лишь студентом. Как я мог спорить с авторитетами? Все, к чему я стремился, – узнать как можно больше подробностей о том, что передний отдел мозга делает со всеми этими поступающими из ствола и активизирующими сновидения импульсами».

Солмс, который уже двигался к тому, чтобы стать последователем Фрейда и заняться психоанализом, заподозрил, что теория Хобсона трактует возникновение сновидений слишком уж просто. Если бы ему удалось продемонстрировать, каким именно образом и какие еще высокоразвитые области мозга участвуют в создании сновидений, тогда он смог бы доказать правоту Фрейда, считавшего, что источником сновидений служит память человека от раннего детства до настоящих дней и что сновидения в символической форме отражают сильные чувства, управляющие нашей внутренней жизнью.

Молодой ученый начал поиски истины с классического нервно-анатомического расследования. Работая в отделении нейрохирургии сначала в больнице Йоханнесбурга, потом в Лондоне, Солмс получил возможность тщательно обследовать всех пациентов, у которых диагностировали поражения мозга (их еще называют очаговыми поражениями) независимо от того, чем они были вызваны – ударом, опухолью или травмой, как у его брата. Он допытывался у пациентов, в какой степени заболевание или травма изменили их сновидения и изменили ли. Эти опросы немедленно принесли плоды: один из пяти первых опрошенных сказал, что вообще перестал видеть сны. У этого пациента была поражена теменная доля – та часть мозга, в которой собирается самая разная информация, поступающая от органов чувств и которая отвечает за пространственную ориентацию и психические образы. Она позволяет нам предаваться грезам об отпуске и представлять себя на пляже какого-нибудь южного острова, мысленно видеть дорогу к банку или воображать, как можно перестроить кухню.

Когда он опросил достаточное число пациентов с поражениями именно этого участка мозга – а все они заявляли, что перестали видеть сны, – Солмс принялся перелопачивать медицинскую литературу и нашел несколько упоминаний об аналогичных случаях. Это показалось Солмсу весьма интересным и никоим образом не противоречило теории Хобсона: судя по электроэнцефалограммам, у таких пациентов сохранилась фаза быстрого сна, поэтому Солмс предположил, что сигналы от ствола головного мозга по-прежнему включали REM, однако сновидений не было просто потому, что механизм, который получал их в переднем мозге, был поврежден.

Но более всего Солмса поразили два других примера. Большинство пациентов, у которых был поражен ствол головного мозга, из-за своего заболевания не были способны объяснить, видят они сны или нет, но несколько таких больных все же смогли сообщить, что способность видеть сны у них сохранилась. Согласно же теории Хобсона, это было совершенно невозможно, поскольку возникновение сновидений обязано сигналам именно от ствола. «Я недоумевал: почему пациенты с поражениями теменной доли перестали видеть сны, но никто из тех, у кого был поражен ствол головного мозга, о таком не рассказывал», – говорит Солмс. Он снова принялся рыться в медицинской литературе, полагая, что это ему такие больные не встречались, но кто-то, вероятно, описал подобные случаи. Однако он не смог найти ни одного упоминания. «Я был ошеломлен и растерян, – вспоминает он. – Если вы утверждаете, что определенные структуры мозга отвечают за определенные его функции, то тогда вы должны быть готовы продемонстрировать, что поражение этих структур приводит к утрате соответствующих функций».

И он усомнился во всем, что касалось превалирующей теории сновидений. Солмс принялся читать другие работы. Он прочел исследование Дэвида Фолкса и Джеральда Вогела о том, что испытуемые рассказывали о сновидениях, посещавших их в период засыпания; он прочел работу Джона Антробуса, в которой тот рассказывал о ярких, запоминающихся сновидениях, посещавших испытуемых на другом конце цикла – перед утренним пробуждением, также не в фазе REM. «Когда я увидел, что связь между REM и сновидениями отнюдь не такая нерушимая, я начал размышлять о том, что, возможно, весь процесс инициировался скорее не стволом, а передним мозгом». Он предположил, что фаза REM действительно наступала тогда, когда ствол головного мозга омывался нейротрансмиттером ацетилхолином – как и говорил Хобсон, но что само по себе сновидение было совершенно отдельным процессом, который возникал только тогда, когда активировались и специфические механизмы в высших отделах мозга.

Если эту теорию удалось бы доказать, то тогда возникала бы совершенно иная физиологическая основа для взгляда на сновидение как на ментальный процесс, в котором задействованы куда более сложные структуры, нежели простая реакция на хаотичные сигналы, поступающие из мозгового ствола. Это позволило бы не только найти научное обоснование стародавнему увлечению толкованием сновидений, но – и в этом Солмс был уверен – дало бы новое направление исследованиям, которые смогли бы доказать, что сообщения о кончине фрейдистской теории оказались несколько преждевременными. Если сновидения и REM были двумя отдельными процессами, каждый со своим собственным механизмом включения и выключения, то тогда получалось, что сновидения возникали в мотивационных областях мозга, а это, в свою очередь, согласовывалось с предположением Фрейда о том, что сновидения отражали наши глубоко запрятанные желания и страхи. А если бы удалось доказать, что в создании сновидений задействованы те участки переднего мозга, которые тесно связаны с формированием воспоминаний, то это послужило бы поддержкой слов Фрейда о том, что источником персонажей, мест действия и самих действий в сновидениях служит пережитый нами личный опыт, в том числе и опыт, полученный в самом раннем детстве, о котором у нас вроде бы не сохранилось настоящих воспоминаний.

Предположение Солмса переросло в уверенность, когда он смог наблюдать еще один неожиданный пример. Он обнаружил отчеты об исчезновении сновидений у больных с поражением как правой, так и левой сторон сегмента, расположенного глубоко в середине лобной доли. Ткань в этой области называется белым веществом, поскольку в ней множество нейронных путей, покрытых блестящей белой жировой оболочкой. Эти пути позволяют нейронным сигналам на большой скорости преодолевать большие расстояния. У одного из пациентов такое поражение было вызвано ударом ножа в глаз – в результате ранения у него были повреждены обе стороны средней части мозга, у других была опухоль, которую называют глиома-бабочка из-за того, что она накрывает белое вещество словно крыльями. Но у Солмса было всего девять таких пациентов, и он боялся, что для серьезных научных выводов этого недостаточно. Поражения этой хорошо защищенной области встречались нечасто, но, когда Солмс решил обратиться к медицинским отчетам за предыдущие десятилетия, он наткнулся на настоящую золотую жилу.

В 1950–1960-х годах одним из методов лечения шизофрении и других бредовых расстройств была модифицированная версия префронтальной лоботомии – хирургической процедуры, которой усмирили Макмерфи, героя романа Кена Кизи «Полет над гнездом кукушки».

Эта более мягкая версия называлась префронтальной лейкотомией: хирурги обнаружили, что могли излечить пациентов от галлюцинаций, сделав разрез как раз в той области мозга, которая была повреждена у тех девяти пациентов Солмса, которые больше не видели снов. О материалах для исследований позаботилась не природа, а хирурги. Солмс обнаружил, что большинство прооперированных, а такие операции производились в течение многих лет, также говорили о том, что перестали видеть сны: «Об этом черным по белому писали много лет, но никто не удосужился обратить на это внимание».

Описания случаев префронтальной лейкотомии также предоставили информацию о работе той области белого вещества, которая известна как вентромедиальный отдел переднего мозга, расположенный в нижней и срединной секциях фронтальных долей. И у тех, кто подвергался операции, и у девяти пациентов из отчетов, найденных Солмсом, наблюдались сходные изменения в поведении. Они становились вялыми, апатичными, их ничего не интересовало. Что было неудивительно, поскольку эту область мозга иногда еще называют поисковой системой – в ходе экспериментов над животными стало известно, что она работает на полную мощь, когда у животного появляется мотив в виде удовлетворения его первичных потребностей или в получении удовольствия, такой как поиск пищи или преследование полового партнера. Когда людей изучали с помощью медицинской визуализации, эта область мозга также вспыхивала, например у наркоманов, если им показывали слайды с изображением принадлежностей для наркоманских забав, или у курильщиков, отчаянно пытающихся отыскать сигарету. Короче, вентромедиальный отдел переднего мозга можно назвать системой «я этого хочу», и Солмс был убежден, что именно он – а не примитивный мозговой ствол – и является той важнейшей структурой, которая необходима для создания сновидений.

Но почему все происходит именно так? Солмс был согласен с Хобсоном по поводу ацетилхолина и тоже считал, что ацетилхолин – это ключ, которым открывается фаза быстрого сна, но предположил, что само сновидение «включается» другим имеющимся в мозгу химическим веществом – дофамином. Уровень дофамина резко повышается, когда активируется вознаграждающая (или, говоря профессиональным языком, подкрепляющая) система мозга, а это происходит, когда в период бодрствования человек занимается чем-то ему приятным или возбуждающим – от приема наркотиков и алкоголя до занятий сексом, азартными играми или чем-то экстремальным, вроде прыжков с тарзанкой. А спад в уровне дофамина связан с чувством скуки, тоски. И хотя белое вещество в этой части мозга богато волокнами, передающими оба этих нейромодулятора, Солмс предположил, что именно дофамин включает сновидения – потому что лекарства, которыми лечат шизофреников и которые глушат галлюцинации, действуют просто и понятно: они блокируют подачу дофамина в эту часть мозга.

Если его предположения были верны, то тогда повышение дофаминовой передачи должно было бы каким-то образом интенсифицировать сновидения. На самом деле эта способность дофамина была продемонстрирована экспериментом, который в 1980 году провел в университете Тафта психиатр и исследователь сновидений Эрнест Хартманн. Хартманн обнаружил, что если испытуемым перед сном давать соответствующие препараты, то повышение трансмиссии дофамина в мозгу в значительной степени усиливало их способность видеть сны. И хотя количество и продолжительность фаз быстрого сна у тех, кто получал препарат, ничем не отличалось от количества и продолжительности REM у тех, кто получал плацебо, по рассказам можно было судить, что их сны стали намного длиннее, ярче, причудливей и эмоционально насыщенней, чем сновидения контрольной группы.

Убеждение Солмса в том, что ствол мозга сам по себе не способен возбуждать сновидений, окрепло после того, как он столкнулся с еще одной группой пациентов с мозговыми поражениями – а именно с теми, кто продолжал видеть сны даже во время бодрствования. У этих пациентов была повреждена особая группа клеток в основании переднего мозга – именно та, которая, по Хобсону, играла решающую роль в создании сновидений. Хобсон утверждал, что сигналы от ствола мозга проецируются на эти клетки (их называют ядрами базального отдела переднего мозга) и что они, в свою очередь, приводят в действие те структуры переднего мозга, которые необходимы для создания зрительных образов и всего прочего, из чего состоят сновидения. Если теория Хобсона верна, то тогда повреждение этих клеток должно было бы привести к потере сновидений. Однако Солмс обнаружил нечто прямо противоположное: у пациентов с такими поражениями и с поражениями соседствующих структур мозга ночные сновидения были как раз необычайно яркими и частыми, им также трудно было отличать сновидения от опыта, получаемого в период бодрствования. Обычно во сне у нас отключаются представления о том, что реально, а что нет, – поэтому во сне мы твердо верим в то, что снова оказались на школьном выпускном балу, при этом в одном белье, но, проснувшись, понимаем, что этого просто не может быть никогда. У больных, у которых повреждены эти клетки, система проверки на реальность не работает.

К примеру, у Солмса был пациент – тридцатидвухлетний мужчина, получивший в автокатастрофе повреждение базального отдела переднего мозга. После аварии его сны стали не только более яркими; он часто просыпался из-за того, что ему снилось что-то пугающее, но и проснувшись, наяву видел то же, что и во сне. Он рассказывал о том, что его сновидения были «чудовищно реальными», и он приходил в себя, только когда жена трясла его и говорила, что в спальне нет ни привидений, ни каких-то странных зверушек и что все это ему привиделось.

Среди пациентов Солмса была сорокачетырехлетняя вдова, у которой эта область мозга была повреждена из-за аневризма. Ее сны были также очень яркими и насыщенными, а днем, как она сама описывала, ее мысли «просто превращались в реальность». Как-то утром, проснувшись, она лежала и думала о покойном муже, и вдруг он появился в комнате. Они немного поговорили, потом он помог ей принять ванну. Затем она вдруг поняла, что по-прежнему лежит в постели и в комнате, кроме нее, никого нет. Ей трудно было поверить, что того, что она вообразила, на самом деле не было. Женщина уверяла, что не спала, что ни это, ни то, что она не раз испытывала во время бодрствования, не было сном: «Я не просто это видела. То, что происходило, было реальным, все было по-настоящему, и мне трудно отличать то, что было на самом деле, от того, чего не было».

Вспоминая ее случай, Солмс говорит: «Это похоже на то, как бывает, когда мы вдруг просыпаемся посреди необычайно яркого, живого сна и нам требуется какое-то время, чтобы понять, что то, что с нами происходило, было лишь сновидением. Эта женщина думала о том, как было бы хорошо, если бы ее муж был жив, – и вот ее мысли превратились в реальность. Это и есть сон наяву».

Теперь уже Солмс твердо поверил в то, что нашел новую теорию, объясняющую возникновение сновидений. Он считал, что тот факт, что большинство сновидений возникает в фазе REM, – всего лишь совпадение, затуманивающее картину. Фаза быстрого сна и сновидения – два отдельных процесса, с совершенно разными механизмами включения и выключения и, возможно, с различными биологическими задачами. Как показали предшествующие ему исследования Антробуса, Фолкса и других ученых, для возникновения сновидения более благоприятна фаза быстрого сна, но возникают они и во время других фаз, особенно в период засыпания или под утро, когда тело готовится к пробуждению. У всех этих трех состояний есть нечто общее, а именно повышенный уровень мозговой активации, но это лишь первый шаг к появлению сновидений. «Те три периода сна, в течение которых сновидения возникают с наибольшей вероятностью, отличаются не уникальной физиологией фазы REM (характерной только для одного из этих периодов), но различными типами активации. А это предполагает, что необходимым предварительным условием сновидения является не какой-то один определенный тип активации, а сумма активирующих факторов», – говорит Солмс.

Как показали исследования, проводимые еще с 1960-х годов, чаще всего высокий уровень активации происходит во время фазы REM – именно поэтому, когда испытуемых будили в фазе быстрого сна, в 80 процентах случаев они рассказывали о том, что у них были сновидения. Но некоторые исследования продемонстрировали, что, когда испытуемых будили не во время фазы REM, они также говорили о сновидениях – сновидения в эти периоды составляли от 5 до 20 процентов. Солмс утверждал, что сами по себе сновидения не возникают даже в стадии быстрого сна, если при этом не повышается уровень активации, включающий поисковую систему в переднем мозге. Эта система, приводимая в действие дофамином, затем включает более сложные структуры, необходимые для того, чтобы создавать образы и сюжет. И если теории Фрейда о том, что сновидения уходят корнями в подсознательные желания, требовалась физиологическая поддержка, то система генерирования сновидения замечательно для этого годилась: «Оказалось, что та часть мозга, которая, судя по всему, играла важнейшую роль в создании сновидений, отвечала за сновидения и в теории Фрейда – теории, к которой физиологи относились с таким недоверием».

То было чистым совпадением, но всего лишь несколько месяцев спустя публикации новой теории Солмса – а произошло это в 1997 году – два американских исследователя обнародовали свои революционные открытия. Эти открытия появились в результате изощренной технологии построения изображений мозга, своего рода карт мозга в состоянии бодрствования, в состоянии сна и снова в состоянии бодрствования.

Том Болкин познакомился с Алленом Брауном в 1989 году. Том исследовал нарушения сна, а невролог Аллен специализировался на болезни Паркинсона и других двигательных расстройствах в Национальных институтах здоровья. Болкин возглавлял отдел поведенческой биологии в Военном научно-исследовательском институте Уолтера Рида, и он, как и Браун, был увлечен загадками спящего мозга. Пока электроэнцефалограммы были единственным методом наблюдения за изменениями мозговой деятельности, ученые считали, что во время фазы REM активизируется весь мозг, но Браун подозревал, что это не так, что в работу включатся лишь определенные участки и, определив, какие именно области вовлечены в процесс, можно будет понять, ради чего на самом деле мозг затевает всю эту историю. «Мне тогда казалось, что это и есть последняя великая загадка, и, чтобы ее решить, следует получить полную и одновременную картину изменений, происходящих во всех частях мозга на протяжении всего времени сна», – говорит Браун. И вот в 1991 году, когда технология нейровизуализации достигла, наконец, нужного им с Болкином уровня, они начали свое исследование, в результате которого появилась серия потрясающих трехмерных портретов работающего мозга.

Они использовали ПЭТ – позитронно-эмиссионную томографию, которая позволяет измерить поток крови в мозгу, чтобы определить, какие участки мозга в определенные моменты наиболее активны. Образ мозга, полученный с помощью ПЭТ, передается на монитор компьютера, и области большей или меньшей активности заметны по различным цветовым оттенкам. В течение двух с половиной лет Браун и Болкин проводили все ночи в одной из лабораторий Национальных институтов здоровья: они сканировали мозг испытуемых перед сном, во сне – во время фазы REM и других фаз, а также после утреннего пробуждения.

Результаты сканирования заставили по-новому взглянуть на происходящее в отдельных участках мозга во время наших ночных одиссей. В стадии глубокого медленного сна активность почти всех частей мозга понижается, а самый резкий и крутой спад (уровень активации опускается почти на 25 процентов) наблюдается в префронтальной кортикальной зоне, которая используется для обработки информации высшего порядка – планирования, логического мышления, решения задач. «Эти области засыпают первыми и просыпаются последними», – объясняет Болкин.

Деактивация этих областей сопровождается резким спадом уровня серотонина и норадреналина – эти вещества помогают нам в период бодрствования сосредотачиваться и решать проблемы. Затем всплеск нейромодулятора ацетилхолина (который способствует свободным ассоциациям) включает фазу быстрого сна. И в этот момент с помощью ПЭТ становятся видны потрясающие перемены, согласно Брауну, объясняющие многое в феномене сновидений. Все области мозга, активность которых понизилась во время медленного сна, снова включаются в работу – за исключением одной: того самого отвечающего за способность к логическому мышлению участка префронтальной коры, который считается последним приобретением человечества в процессе эволюции. Его бездействие объясняет, почему в сновидении мы утрачиваем ориентацию во времени и пространстве и почему у нас не возникает сомнений в реальности происходящего – например, нас нисколько не удивляет тот факт, что покойный дедушка превратился вдруг в таксиста и почему на нем рыцарские латы.

Поскольку та часть мозга, которая отвечает за критическое мышление, отключена, мы воспринимаем галлюцинации, похожие на те, которые и во время бодрствования одолевают больных шизофренией, как реальность. Последующие исследования с помощью визуализации мозга действительно показали, что функциональная анатомия сновидения почти идентична функциональной анатомии шизофренического психоза, с той только существенной разницей, что у того, кто видит сны, в большей степени задействована зрительно-пространственная система, а у больного шизофренией – система слухоречевая. И неудивительно, что такие больные часто заявляют, будто слышат голоса, которые указывают им, как поступать.

Но что еще более поразительно, так это то, что проведенные Брауном и Болкином исследования показали, что во время фазы REM некоторые участки мозга работают намного активнее, чем в период бодрствования. Первичная зрительная кора, портал, через который мы получаем зрительную информацию из окружающего мира, во сне не работает, вот почему, когда во время ранних исследований испытуемым держали глаза открытыми – подклеивая веки лейкопластырем, – ничто из того, что они могли бы «видеть своими глазами», в их сновидения не проникало. Но те области мозга, которые связаны с созданием мыслительных образов и распознаванием лиц, во время сновидений, напротив, необыкновенно активировались: уровень их активности намного превышал уровень в период бодрствования. И именно потому зрительные образы в сновидениях так насыщены. Браун и Болкин также обратили внимание на то, что, когда человек рассказывает о чем-то интересном и основанном на реальном опыте, эта область префронтальной коры также становится весьма активной. Браун предположил, что активация этой области во время сновидения говорит о попытке мозга преобразовать визуальные образы в некое повествование.

В фазе быстрого сна не работает и та область мозга, благодаря которой мы можем размещать в последовательном порядке то, что хранится у нас в памяти; она также отвечает за кратковременную и рабочую память. Но те структуры мозга, которые участвуют в создании долговременной памяти, работают более активно, чем в состоянии бодрствования, на основании чего можно заключить, что REM играет важную роль в обработке информации, которая должна храниться в долговременной памяти. «Вполне возможно, что в стадии REM в автономном порядке обрабатывается то, что должно либо сохраниться, либо быть выброшенным из долговременной памяти, но при этом мозг не обрабатывает ту информацию, которая возникает в нем во время REM», – считает Браун.

Именно этой парадоксальной ситуацией, когда центры обработки информации для долговременной памяти работают на всю катушку, в то время как участки мозга, необходимые для хранения в рабочей памяти и дальнейшей переработки текущего опыта, то есть самого сновидения, бездействуют, и объясняется тот факт, что мы легко можем вспомнить, что ели на завтрак в восемь часов утра, но не помним, что видели во сне четырьмя часами ранее. Браун утверждает, что на самом деле содержание сновидения кодируется в мозгу, именно поэтому мы можем вдруг вспомнить какой-то его фрагмент, если днем увидим или почувствуем что-то, что с ним ассоциируется. И то, что мы плохо вспоминаем сны, – результат нарушений нашей способности восстанавливать такую память.

Возможно, самое главное – это то, что Браун и Болкин обнаружили, что те участки мозга, которые на экране компьютера светятся ярче, когда мы испытываем сильные эмоции или остро жаждем чего-то, во время стадии REM работают с большей интенсивностью, чем в период бодрствования. В полную силу работает лимбическая система – центр долговременной эмоциональной памяти. Когда мы видим сон, место у руля, похоже, занимают эмоции, в то время как механизмы, управляющие вниманием, принятием решений, мирно сопят на пассажирских сиденьях. Подобные результаты визуализации работы мозга были получены Пьером Маке и его исследовательской командой в Университете Льежа, в Бельгии. Маке пришел к выводу, что паттерны активации в миндалевидном теле (которое отвечает за реакцию борьбы или бегства и за сильные эмоциональные реакции) и в других областях коры обеспечивают во время быстрого сна биологическую основу закладки информации в память, в особенности эмоциональных воспоминаний.

Но что касается вопроса о том, что на самом деле включает процесс сновидений, ПЭТ четкого ответа дать не смог. Да, варолиев мост в стволовой части мозга – по Хобсону, ключевой в создании сновидений – во время REM значительно активируется, но столь же активно ведет себя и мотивационная область переднего мозга, которая играет решающую роль в модели Солмса.

Аллан Хобсон с энтузиазмом откликнулся на появление новых данных, полученных с помощью ПЭТ: прогресс в области визуализации мозга дал возможность описать активационные модели мозга в период быстрого сна. Он признал, что эти данные требуют пересмотра его теории, принимая во внимание, что «именно эмоции в сновидениях в первую очередь формируют сюжет сна, а не являются вторичными по отношению к этому сюжету», как он и утверждал ранее. Он отметил, что, хотя фокус сюжета сновидения и смещается от общего ощущения утраты к конкретным переживаниям типа опоздания на поезд, или отсутствия нужных подтверждающих личность документов, или неподходящей к случаю одежде, все эти сюжеты, однако, соответствуют главной движущей их эмоции, в данном случае беспокойству. Он также согласился с тем, что как быстрый, так и медленный сон играют свою роль в процессе обучения и запоминания – а этому свойству места в его теории не было.

Он ухватился за подтвержденные визуализацией данные о том, что сознанием во время бодрствования и во сне руководят совершенно разные механизмы: он считал, что эти факты смогут помочь ему на пути к великой цели, обрести его святой Грааль – доказательство того, что мозг и сознание едины, что сознание – не что иное, как производное определенной комбинации химических веществ и нейронных связей в каждый данный момент. «Первоначальная потеря контакта с окружающим миром в период засыпания, с его волнующими или успокаивающими гипнагогическими образами, глубокое бессознательное забытье в начале ночного сна и захватывающие галлюциноидные сценарии поздней ночи – за всеми ними стоит мощная и значительная физиологическая подоплека, и потому тем доказательнее становится мысль о том, что наш сознательный опыт – это производное от понимания мозго-рассудком своих собственных психологических состояний», – говорил он.

Он даже выступил с новой моделью, объясняющей периодически меняющиеся состояния сознания: если нельзя считать фазу REM обязательным условием сновидения, тогда более невозможно рассматривать как единое состояние и пробуждение. Прежнее категорическое разделение – фаза быстрого сна, другие фазы сна, пробуждение – уже не может адекватно описывать многие вариации действительного человеческого опыта, от сфокусированного внимания, требуемого для проведения математических расчетов, до галлюцинаций больных шизофренией или наркоманов под действием ЛСД. В новой модели Хобсона имелись три переменные, определяющие состояние сознания в каждый данный момент. Первая – общий уровень активации мозга (на основе измерений мозговых волн с помощью электроэнцефалографа). Вторая – особая комбинация нейромодуляторов, характерная для каждого конкретного состояния. И третья – тип информации, которую мозг обрабатывает: либо это информация, поступающая извне (в период бодрствования), либо информация, рожденная внутри мозга (во время сновидения или медитации в полной тишине и с закрытыми глазами).

Хобсон поздравил Солмса с успехами и с тем, что он смог использовать «эксперименты, которые природа ставит на людях» – установить связь между повреждениями мозга и изменениями в том, что и как человек видит во сне, в результате чего стало возможным говорить об участии переднего мозга в создании сновидений. Он пригласил Солмса выступить в Гарварде перед своими сотрудниками. В ответ польщенный Солмс пригласил Хобсона выступить с лекцией о сновидениях в Нью-Йоркском психоаналитическом центре. Вскоре после этого Солмс получил от Хобсона послание, в котором тот писал, что с открытым сердцем принял данные, полученные Солмсом при изучении повреждений мозга, но если он, Солмс, намеревается использовать эти исследования для поддержки фрейдистских теорий сновидения – «тогда нам не по пути».

Солмс рассказывает: «До этого я был приятно удивлен тем, насколько корректен был его научный подход. Но я не понимаю, почему он так яростно настроен против психоанализа. Произнести при нем имя Фрейда – все равно что произнести имя дьявола при священнике: он тут же принимается отмахиваться крестом. И это ужасно, потому что такая лютая ненависть сужает его кругозор». Справедливости ради критики отмечали, что и у Солмса был свой профрейдистский пунктик, учитывая, что он имел вес в психоаналитическом сообществе, а также выступал редактором и переводчиком работ Фрейда в полном собрании его сочинений.

Во всяком случае работы Брауна подтвердили многое из того, что открыл Солмс, и это его вдохновляло. «Когда вы смотрите на изображения, полученные с помощью ПЭТ, вы видите, что те области мозга, которые связаны со сновидениями – с памятью, с созданием зрительно-пространственных образов, мотивацией, со всеми структурами, имеющими отношение к эмоциональной жизни млекопитающего, – светятся, словно рождественская елка. И если соотнести это с тем, что я узнал, изучая поражения мозга, то можно прийти к выводу, что сновидение – это тот тип мыслительного процесса, который необыкновенно мотивирован и эмоционален. Он имеет отношение к памяти, но не руководствуется теми структурами самоанализа, которые обычно направляют наше поведение в рациональное и цивилизованное русло», – говорил он.

Солмс утверждал, что, если современные научные данные и не доказали справедливость теорий Фрейда, они все же не противоречат многим его идеям.

Результатом этого утверждения стала словесная война между Хобсоном и Солмсом – война теорий касательно того, что именно включает механизм сновидений. В каком-то отношении эта война была кульминацией длившейся десятилетиями вражды между нейрофизиологами, с одной стороны, и психологами и психиатрами – с другой, причем интерес последних к содержанию и анализу сновидений как психотерапевтическому инструменту с какого-то времени многие стали полагать бессмысленной тратой времени и усилий. Нейрофизиологи считали психотерапию чем-то совершенно ненаучным, а психотерапевты упрекали нейрофизиологов в упрощенческом подходе, поскольку он исключал психологическую жизнь человека. Нейрофизиологов занимал вопрос, как мы видим сны, а психологов – почему мы их видим.

Солмс считал, что поскольку новые данные заставили Хобсона пересмотреть свою модель сновидений, которую он годами использовал для развенчания теории Фрейда, то теперь ему следовало бы признать, что Фрейд хотя бы частично прав. Да, Хобсон перестроил свою теорию в соответствии с открытиями о более активной роли сложных структур мозга в создании сновидений, однако упрямо стоял на своем: ни данные, полученные Солмсом, ни открытия, сделанные с помощью визуализации мозга, «ни в малейшей степени не работают в поддержку» идей Фрейда о том, что значение сновидений вуалируется или цензурируется, или что посредством техники свободных ассоциаций при обсуждении причудливого содержания сновидений можно добраться до их бессознательных побудительных причин. И уж точно он категорически не мог вынести тот факт, что Солмс связывал роль мозговой поисковой системы в создании сновидений с идеей Фрейда о том, что сновидение равносильно воображаемому исполнению желания. «Во снах я часто от чего-то убегаю. Я что, таким образом исполняю какое-то свое желание? Фрейд непотопляем. Сегодня все думают так, как он велел, это часть нашей культуры», – сетовал Хобсон.

Он утверждал, что варолиев мост в стволовой части был инициатором и фазы REM, и самого сновидения, но сновидение на самом деле могло быть побочным продуктом быстрого сна, у которого, предполагал он, имеются свои собственные функции, такие как регулирование температуры тела, поддержка иммунной системы, соблюдение баланса серотонина и других нейромодуляторов. И если сновидение всего лишь побочный продукт, необходимый мозгу, чтобы войти в состояние, требуемое для выполнения этих чисто физиологических функций, тогда «содержание сновидения может быть совершенно не важным, говорящим нам лишь о том, в каком душевном состоянии находится человек, когда погружается в состояние бредовое» – так писал Хобсон в статье для журнала, который издавал Солмс и который читали в основном психоаналитики. Здесь он тоже не смог сдержать себя и нажал на все болевые точки фрейдистов разом: «И в этом отношении интерпретация сновидений как отражения бессознательных побудительных мотивов столь же бессмысленна, как бессмысленна интерпретация устремлений алкоголика в разгар белой горячки».

Возможно, самый объективный взгляд на эту дискуссию высказал Аллен Браун в опубликованном в том же журнале комментарии. Браун был согласен с Солмсом по поводу того, что визуальная карта спящего мозга была по некоторым важным параметрам совместима с теорией психоанализа. Тот факт, что эмоциональная система и система долговременной памяти работали на полную мощность в то время, когда замирали центры рационального мышления, мог рассматриваться и через призму фрейдистского подхода – это «эго» отпускало бразды правления и давало полную свободу подсознательному. А активность мотивационной области могла работать на идею Фрейда о том, что сновидения стимулируются нашими основными стремлениями и желаниями. Но Браун поддерживал и Хобсона, когда говорил, что, поскольку во время сновидения создающая символы часть мозга (префронтальная кора) отключается, содержание сновидения вряд ли отражает бессознательные желания, которые вуалируются и цензурируются посредством символов, требующих скрупулезной расшифровки и интерпретации. «Полагаю, что для самоанализа и психотерапии можно использовать прямое содержание сновидения – то, что Фрейд называл явным содержанием, – пишет Браун. – Однако нужды в интерпретации нет, поскольку ничто ничем не завуалировано».

Браун, суммируя свои взгляды на дискуссию между Хобсоном и Солмсом, подбирал слова с большой тщательностью: «Отойдя на несколько шагов и взглянув как бы со стороны, я вижу следующее: Хобсон, законченный биологический психиатр, сейчас выступает против упрощенчества, механицизма, и страстно поддерживает изучение реального сознательного опыта. А психоаналитик Солмс пытается переложить психологию бессознательного на нейрохимический язык. Мне кажется, что два этих джентльмена приближаются к общему знаменателю. Просто им на пути все время мешает призрак Фрейда».

По злой иронии судьбы двумя годами позже Хобсон сам стал тем, на ком «природа поставила свой эксперимент». В феврале 2001 года Хобсон с женой путешествовали по югу Франции, и там с ним случился инсульт. Был поражен ствол мозга – именно та область, которая была объектом его исследований. Его жена Лия, сама невролог, быстро распознала симптомы – затрудненное глотание и прочие признаки удара – и быстро доставила его в больницу принцессы Грейс в Монако, где он провел десять дней, после чего его санитарным самолетом перевезли в больницу в Бостоне, которая находилась всего лишь в квартале от его лаборатории.

Хобсон и в больничной палате оставался настоящим ученым, надиктовывая наблюдения за своим собственным состоянием – часто очень тяжелым. Поскольку повреждение задело только ствол, у него не было длительных потерь мыслительных способностей. Но одним из непосредственных результатов такого повреждения было то, что на протяжении всех десяти дней, проведенных в больнице в Монако, он не мог спать.

«Хуже всего вечером и ночью, с семи вечера до семи утра, потому что тогда я остаюсь один и не могу заснуть ни на секунду. Я просто не сплю, и мой мозг активно работает ночь напролет», – диктовал он. Естественно, никаких сновидений тоже не было. И все же, когда он закрывал глаза, он сразу же представлял себе, будто лежит в некоем подвале или усыпальнице, а на стены ее проецируются изображения каких-то геологических формаций, скульптур, частей человеческого тела. Помимо этих галлюцинаций у него был еще один галлюцинаторный опыт – ему казалось, будто его запустили в открытое космическое пространство: «Иллюзия того, что я лечу в космосе со скоростью как минимум в сто метров в минуту, была настолько убедительной и настолько страшной, что я сказал себе: “Вот так она выглядит, смерть”».

На протяжении тридцати восьми дней после инсульта у Хобсона не было ни одного сновидения, которое, по его словам, было бы «живым, длительным и убедительным». Но на тридцать восьмой день ему наконец приснился сон, как будто они с женой путешествуют где-то за границей и жена отдала какому-то человеку сверло от дрели, которую он хранил в их летнем доме – на ферме в Вермонте – и которой очень дорожил: «Мне показалось странным то, что она, не спросив, отдала незнакомцу мой самый ценный домашний инструмент. Это меня ужасно огорчило и встревожило». В том же сне жена сообщила ему, что ей нужна своя, тайная жизнь, а потом куда-то исчезла, он не мог ее найти и продолжил путешествие в одиночку.

И хотя в этом сне имелись моменты, словно нарочно созданные для фрейдистского анализа, Хобсон замечает: «Мне не нужен был такой сон, чтобы понимать, что я, став калекой, беспокоюсь насчет способности поддерживать с женой нормальные отношения. Я действительно волнуюсь по этому поводу, это очень сильное чувство, и оно подсказало сценарий сна. Мое чувство управляло моим сновидением». Он говорит, что те, кто полагает, будто он считает сновидения бессмыслицей, неправильно его трактуют: «Сновидения переполнены значением, но их не надо истолковывать. Сновидения таковы, каковы они есть, и, возможно, причины их возникновения даже более фрейдистские, чем о том говорит Фрейд. Это некая переработка того, что заложено в памяти, но это отнюдь не подавленное и не спрятанное воспоминание. Как раз наоборот: путем сновидения мы пытаемся прийти к согласию с трудными и болезненными чувствами».

Подытоживая свой собственный опыт, Хобсон говорил Солмсу: «То, что я пережил, снова заставило меня вернуться к вопросу об относительной значимости ствола мозга и структур переднего мозга в нейрогенезисе сновидений». Что касается зависимости сновидений от фазы быстрого сна, то Хобсон еще в 1988 году признал, что по меньшей мере пять процентов сновидений, случившихся не в этой фазе, ничем не отличаются от сновидений фазы REM, и теперь он так суммировал свои взгляды: «Сновидения возникают во всех стадиях сна, но лучше всего изучать сновидения в фазе REM».

И все же в конце концов Хобсон вернулся к свой основополагающей идее возникновения сновидений: «Но как только я начал выздоравливать и к стволу мозга вернулись его сенсомоторные функции, у меня восстановилась и способность видеть сны. У меня нет сомнений в том, что для нормальных сновидений требуется нормальная работа переднего мозга и что серьезное поражение переднего мозга ведет к потере способности видеть сны, которая может стать хронической. Но, основываясь на собственном опыте, я также не сомневаюсь в том, что если поврежден ствол головного мозга, то нормально функционирующий передний мозг в одиночку не может обеспечивать нормального процесса сновидений».

Со своей стороны Солмс признает, что Фрейд мог и ошибаться, говоря, что смысл сновидений завуалирован или подвергается цензуре: он замечает, что содержание сновидений может быть странным и причудливым из-за того, что во сне лобные доли мозга не справляются со своими обычными функциями принятия решений. Но он убежден, что процесс сновидения включается не стволом, а мотивационными контурами переднего мозга. И, судя по многочисленным исследованиям ученых со всего мира, совершенно очевидно, что подавляющее большинство самых ярких и запоминающихся сновидений происходит во время фазы быстрого сна – возможно, потому, что в этой фазе очень высока общая активность мозга, а это необходимое требование для создания сновидения. Но несомненно и то, что подобные сновидения, хотя и не столь часто, могут случаться и в других фазах сна. И Солмс приступил к опытам по визуализации работы мозга во время этих других фаз, чтобы понять, какие участки работают наиболее активно: таким образом он намеревался получить, наконец, ответ на вопрос о том, что на самом деле включает процесс сновидения.

Итак, фрейдистские войны вроде бы двигались к завершению, но перед исследователями по-прежнему стоял вопрос, вызывающий самые жаркие споры. Вот этот вопрос: выполняют ли сновидения какую-либо сугубо биологическую задачу? Многие ученые, мнения которых не сходились практически ни по одному пункту – вроде Хобсона и Дэвида Фолкса, – однако же, были согласны с тем, что сновидения – всего лишь случайный побочный продукт эволюции и, что у них нет каких-то своих собственных функций. Так уж получилось, что время от времени активность нашего мозга возрастает, и, когда такое происходит, наши нейронные сети просто вынуждены перерабатывать информацию и накручивать какие-то истории – просто потому, что у них такая работа. Исследователи вроде Тома Болкина шли дальше и утверждали, что периоды активности, во время которых случаются сны, на самом деле служат одной-единственной биологической цели – держать нейронные сети в тонусе, чтобы мозг был всегда готов при необходимости вернуться к своему боевому, рабочему состоянию.

Но существует и другой научный лагерь, утверждающий, что быстрый сон появился у млекопитающих, потому что он необходим для выживания, и что сновидения сами по себе выполняют целый ряд важных биологических функций. Недавние исследования показывают, что за фактами, поддерживающими это мнение, далеко ходить не надо, они буквально у нас перед глазами – мы видим их во сне.