Я чувствую, как вокруг меня сгущается атмосфера тайного заговора. Коллеги пришли к единодушному мнению, что у меня глубокая депрессия. Они перешептываются на мой счет, собравшись у кофейного автомата, и обращаются со мной осторожно, как с яйцом. Осторожно, не разбейте! И вот — сначала чуть заметная трещинка, затем она ширится, из нее вытекает отвратного вида мозг, следом плюхается желтый шар жизнелюбия, и наступает пора скитаний по погруженным в мрак улицам города теней.
В действительности мои дела обстоят не так уж плохо, хотя, скажу честно, я не предпринимаю ровным счетом ничего, чтобы это стало известно окружающим; потому-то вокруг меня и витают эти тревожные флюиды. Все словно сговорились подсунуть мне подушку безопасности, но излишняя забота раздражает хуже шипов. У меня интересуются, хорошо ли я спал. Мне приносят плитку шоколада — для «поддержания сил». Якобы случайно заводят разговор про какой-то бензодиазепин, который снимает стресс как по волшебству. Предлагают забрать у меня часть рукописей (видно, острота моих суждений несколько притупилась), приглашают на детские утренники, судя по всему, надеясь, что мне доставит удовольствие изображать из себя клоуна. Меня собираются отправить на книжную ярмарку в Нью-Дели. Люди, с которыми я ни за что не сел бы за один стол, приглашают меня на обед в свои любимые дурацкие бистро.
— Попробуйте-ка мои груши! — приказывает мне начальник производственного отдела, помешанный на садоводстве.
По мнению знатоков, которые доверительно делятся со мной подробностями собственного путешествия в бездну мрака, главное сейчас — «переключить мысли». Это выражение вгоняет меня в ступор: с одной стороны, я дорожу кое-какими из своих мыслей и не стал бы от них отказываться даже ради гипотетического исцеления; с другой — даже те мысли, что не нравятся мне самому, служат источником дискомфорта, тем самым стимулируя умственный процесс. Их я тоже предпочитаю оставить при себе.
По большей части предложение «переключить мысли» подразумевает отпуск. Каждый знает, что отпуск превращает тигра в ягненка, а ягненка — в волка, в обоих случаях загорелого, следовательно, воспрянувшего духом. Где еще «переключать мысли», как не на пляже?
На меня пляж обычно действует как фильтр. Совместное воздействие воды и песка вымывает цветные мысли, оставляя черные, — словно моя черепушка загорает изнутри. Пожелай я окончательно поставить на себе крест, лучшего способа не найти. Так что я, пожалуй, поостерегусь.
Поэтому я игнорирую посторонние эманации и отвечаю на приторную любезность своих сотрудниц сдержанным раздражением. Что лишь убеждает их в том, что дело плохо, и заставляет удваивать усилия.
Менье, соблюдавший дистанцию, но под нажимом общественности решившийся поговорить со мной начистоту, сразу берет деловой тон:
— Слушай, если тебе надо сменить обстановку — никаких проблем, мы справимся. Можешь уехать с Адель, можешь даже остаться в Париже — уж я-то тебя знаю! Не хочешь бросать работу — пожалуйста, работай дома, мы будем только рады. Ничего страшного не случится.
— Ты что, даже не трахнешь меня, когда я повернусь к тебе спиной?
— А зачем? Ты и так давно трахнутый.
— Если я правильно тебя понял, ты пришел сообщить мне, что я здесь больше не нужен.
— Черт возьми, Гастон! Я этого не говорил!
— Но ты об этом очень громко подумал.
— Нет. Ты прекрасно знаешь, как тебя зовут — так же, как наше прекрасное издательство. И авторы, включая Жинетт Перро, вопреки всем моим стараниям, до сих пор верят тебе. По крайней мере, верили. Еще вчера вечером.
