Глава 12
Все-таки ночевка на диване была не лучшей идеей. С одной стороны, Мэйнфорд выспался, и даже сны, на редкость яркие, и тем выделяющиеся и в череде обычных его кошмаров, не слишком помешали, с другой – тело ломило.
Он никогда еще не чувствовал себя настолько… древним.
Именно, пожалуй, он был древним.
Как одна из треклятых статуй, которые дед хранил отнюдь не из любви к искусству, но назло матушке. Она требовала отдать статуи на реставрацию, а лучше – передать тому, кто способен распорядиться этаким сокровищем. Дед не соглашался.
Статуи старели, сырели, покрывались пылью. Под пылью прятался потускневший мрамор и трещины. И кажется, одна, особо древняя, даже рассыпалась как-то.
Мэйнфорд тоже вот-вот рассыплется.
Он сполз с дивана на четвереньках, помотал головой…
– С добрым утречком. – Кохэн выглядел до отвращения бодрым, а еще прямо-таки лоснился довольством. – Кофе подать?
– Я тебя ненавижу.
– Подать.
– Руку сначала подай…
Кохэн отступил на шаг.
– Извини, босс, но руки мои мне еще пригодятся.
И ушел.
Вот же… Бездна его задери.
Вставать пришлось самому. Спина ныла. Плечи тянуло. Шея… шеи Мэйнфорд вообще не чувствовал.
– Ваш кофе, сэр. – Кохэн явился с серебряным подносом, на котором возвышался серебряный же кофейник, кажется, из фамильного сервиза, сахарница с обсидиановой крышкой, пара крохотных, с наперсток, чашек, молочник, держатель для салфеток и сами эти салфетки, льняные, с монограммой.
– Смерти моей желаешь?
– Жизни. – Поднос Кохэн водрузил на стол. – Поверьте, босс, я как никто заинтересован в том, чтобы ты был жив, бодр и готов к обороне…
– Все так… дерьмово?
А кофе Кохэн варить умел, именно такой, к какому привык Мэйнфорд. Крепкий. Горький. И густой, что патока. Сам он разбавлял напиток сливками, сахар клал щипцами, и в этой неуместной великосветской церемониальности было что-то донельзя забавное.
– Звонил твой брат.
– Злился?
– Верещал. – Кохэн поднес чашку к губам, и крылья носа его дрогнули. – Требовал тебя. Потом был начальник участка… заместитель мэра… они желали знать, когда нашего сумасшедшего повесят.
– Вот так и сразу?
– А чего тянуть? – пожал плечами масеуалле. – Общественность возмущается. Сам понимаешь, когда общественность возмущается, мэр испытывает некоторое беспокойство. Все-таки избиратели.
Кофе несколько примирял Мэйнфорда с реальностью, в которую пришлось вернуться, хотя, видят Боги, с куда большей охотой он остался бы во сне.
– Еще Джаннер пробовал подкатить к нашей девочке.
– И как?
Надо было набить ему морду или притопить в какой-нибудь канаве. Пожалуй, это убийство Мэйнфорд расследовал бы не очень тщательно.
– Подробностей не знаю, но он сбежал, поджавши хвост.
И это тоже было интересно.
– Не спрашивал?
Кохэн покачал головой:
– Сам попробуй. Она уже пришла. Работает.
Хорошо.
Сейчас не время остаться без чтеца, и если девчонка продержится хотя бы до конца недели… неплохо будет, если продержится. Мэйнфорд сам тогда в храм заглянет, поставит дюжину свечей, откупаясь от всех Богов разом.
Правда, в отличие от Бездны с ее обитателями, Боги о существовании Мэйнфорда и не вспоминали.
– Что еще? Нового? Хорошего? – сваренный масеуалле кофе согревал кровь.
Бездна, а почему так холодно?
Осень с ее поганым плаксивым норовом только-только началась, а Мэйни уже знобит. И руки трясутся.
– Нового… есть и кое-что новое… не сказать, чтобы хорошее, скорее уж любопытное. Пришли результаты по ауре…
– И?
Мэйнфорд отставил чашку и пошевелил пальцами. Дрожь – это от холода. Холод – от дождя, который, и думать нечего, всю ночь лил, вычищая треклятый город.
– Еще? – Кохэн не стал дожидаться ответа, поднял кофейник, наклонил. Он смотрел, как льется черный, слишком густой напиток, и не спешил заговаривать, а Мэйнфорд не торопил.
Это были его минуты тишины, законного покоя, который вот-вот прервется, и не важно, что будет тому причиной – очередной вызов, явление начальства или дражайшие родственники.
– А то, что есть такой… в базе пропавших. Николас Альгерти. Десять лет тому ушел из дому и не вернулся. Предположительно, сбежал…
– Десять лет…
– Ему было семь.
– Десять лет тому. – Мэйнфорд принял чашку осторожно, теперь напиток пах перцем и еще какой-то приправой, и значит, будет острым, жгучим. Именно то, что нужно, чтобы встряхнуться. – Значит, сейчас…
– Семнадцать.
– А выглядит…
– Наш док утверждает, что с точки зрения банальной физиологии, Нику хорошо за восемьдесят.
– Хрень какая-то, – язык обожгло, гортань опалило, и Мэйнфорд с трудом сдержался, чтобы не выплюнуть кофе. Это ж надо постараться, сварить такое. – Быть того…
– Не может, – Кохэн всегда соглашался легко. – Я тоже так решил… совпадение…
И прищурился, глядя в стену.
Мэйнфорд тоже поглядел. Стена обыкновенная. С обоями в полоску. С полкой и парой снимков в рамке. Снимки принесла матушка, когда еще надеялась вразумить блудного сына, и стоило бы снять их, да руки до такой ерунды не доходили. Потом снимки прижились, срослись со стеной, покрылись слоем грязи, которой зарастало все отделение. И стекла в рамках посерели, помутнели, теперь при всем желании сложно различить лица.
– Он хотел поговорить с вами…
– Поговорим.
Ник безумен. Дети пропали, вещи остались. Улики. И эти улики вещественны. Аура… десять лет тому ауру снимали на дагерротипические пластины, а этот метод ненадежен. И значит, всего-то совпадение.
– Поговорите… пока он еще способен говорить.
– Что ты…
– Допивай кофе, Мэйни. День будет тяжелым…
Вот кого он меньше всего ожидал встретить у камеры, так это девчонку. Стояла, вцепившись в прутья, прислонившись к ним щекой, и выглядела такой несчастной, что у Мэйнфорда возникло почти непреодолимое желание погладить бедняжку.
С желанием он управился быстро.
– Что ты тут делаешь?
– И вам доброго утра. – Она не отпрянула от решетки, как человек, которого застали не в том месте и не за тем занятием, но обернулась.
Две розовые полоски, на щеке и на виске.
Стоит давно.
А костюмчик прежний, вчерашний. Или позавчерашний? Какая, на хрен, разница, главное, что убогий, мятый и наверняка не греет. А внизу холодно, куда холоднее, чем наверху.
– Так что?
– Он звал. Я решила, что если спущусь, то, быть может… – девчонка протянула раскрытые руки.
Белые ладони, иссеченные многими линиями, среди них и судьба прячется, и смерть, и тысяча возможностей, как утверждал дед, приговаривая, что в людской натуре плевать и на судьбу, и на возможности.
– Он ведь не против, но… не пускают.
Мэйнфорд хмыкнул.
Прочесть Ника?
Это позволило бы получить однозначный ответ, правда, что-то подсказывало, что ответ этот придется не по нраву мэру, а заодно уж начальству и широкой общественности.
– Пустят. – Он принял решение. И рукой махнул дежурному. – Уверена?
Чужой разум – зыбкая штука. Старик, помнится, с трясиной его сравнивал, чуть оступишься, и поймает, затянет, спеленает чужими кошмарами, закрутит в омутах памяти, а затем и вовсе растащит на клочья, на куски.
– Не знаю. – Девчонка не стала лгать. Страшно ей было? Определенно, страшно. Обняла себя, вцепилась в серые рукава. – Но… если это не он?
– А если он?
– Тогда я буду знать.
Наверное, в этом был высший смысл безумной этой затеи. Будет знать.
Она.
И Мэйнфорд.
Кохэн. Остальные – это уж как получится.
С замками дежурный возился долго. И решетка отворилась с протяжным скрипом, а помнится, Мэйнфорд просил разобраться с петлями. Внизу и без того неуютно, а еще и скрипом нервы дерут.
Ник лежал.
Он вытянулся поверх тоненького одеяльца, руки сцепил на впалой груди… дышит? Дышит. Веки дрогнули, и в мутных глазах мелькнула искра… разума?
– Вы пришли. Хорошо… я хотел сказать спасибо…
– За что? – Мэйнфорд наклонился над стариком. А сейчас Ник выглядел куда старше, чем накануне. Восемьдесят? Да все девяносто или сто, или сто двадцать, если обыкновенный человек способен протянуть сто двадцать лет.
Белые волосы.
Белая кожа. Как у Тельмы. Почти как у Тельмы.
Белые глаза, в которых теряются маковые зерна зрачков.
Ник дышал, но дыхание его было слабым, поверхностным. И Мэйнфорд ясно осознал, что до суда, даже если треклятый суд состоится нынче же вечером, подозреваемый не дотянет.
– Вы… заставили его уйти… дверь закрылась… они ушли, и дверь закрылась… одна дверь…
– Кто ушел?
– Тот, кто лжет…
– Ник, послушай. Это Тельма. Она чтица. Ты знаешь, что это означает?
– Да… она видела… все видела… жаль… с крыльями ей было бы лучше… пусть смотрит… я… хочу, чтобы она посмотрела… я… скажите маме, я не хотел убегать…
Его голос стал слабым, и Мэйнфорду пришлось наклоняться к самым губам безумца. Странно, но пахло от Ника вовсе не помойкой.
Костром.
И землей еще, и пылью, тленом, старым склепом, в который однажды лег дед. Самую малость – морем, с солью его и дурной натурой.
– Отойдите, – попросила Тельма. И руку протянула. А пальцы-то ледяные. Это не дело, надо сказать Кохэну, пусть приоденет девчонку, раз уж сама она не в состоянии о себе позаботиться.
Она присела у лежака.
Пальцами свободной руки коснулась лба.
Провела по носу… прикрыла глаза…
– Он умирает. У нас мало времени… и я не уверена, что выведу двоих.
– Постарайся, – Мэйнфорд не собирался отпускать ее одну. Нет уж, у любого безумия должен быть предел.
– Постараюсь…
Ее голос доносился издалека.
Из-за ограды.
За оградой расстилалось поле, бурое, покрытое редкими кочками. На кочках росла трава, но за лето она выгорела, а потом сгнила, и ныне стебли ее расползались поверх земли.
– Ник! – Мэйнфорд обернулся на голос.
Дом.
Старый. Грязный. С крышей, которая – он точно знал, протекала, и тогда по дому расставляли ведра и тазы, собирая воду. И его задачей было следить, чтобы ведра эти не переполнялись.
И еще за сестрами присматривать.
Старшая-то ничего, зануда, но и только, а вот Дженни нарочно все делает. Ник ей одно говорит, а она… мама же и слушать не желает. Мол, Ник уже взрослый, единственный мужчина в доме, обязан…
– Ник, вернись!
Мама возникла на пороге, широкая женщина в старом пальто, наброшенном поверх халата. – А ну, кому сказала?!
А вот и не вернется!
У него планы были! И он отпрашивался, еще вчера отпрашивался, и позавчера, и говорил, что пойдет на рыбалку. Рыбы принесет. Ну, Ник надеялся, что принесет. С рыбой если вернуться, мать не так зла будет, рыба – это еда, хотя и говорят, что рыбу из Синюхи есть нельзя, травленная она.
Ничего, может, и можно, если поварить хорошенько.
Все не крупяной суп.
Крупы эти уже из ушей лезут…
– Ник, поганец ты этакий… – Мама шла по двору, быстро, и Ник спохватился. Если догонит, то вернет.
Запрет.
И вообще… он взрослый уже! Сама говорила, что Ник – мужчина, а мужчины решают сами, что им делать. Подумаешь, слухи! Роэн пропал? Сто пудов сбежал, как собирался. Он хотел в Атцлан пойти, за сокровищем масеуалле, и значит, пошел.
Вот будет весело, если найдет и вернется!
То-то все, кто Роэна дурачком называл, попляшут. А вот Ник никогда не дразнился. И даже удочку свою давал. С ним Роэн сокровищем поделится.
– Я вечером приду!
Ник ловко перемахнул через ограду.
– Приду, слышишь?
Он не бросает никого, он просто погуляет. К реке. К реке ведь все ходят. А если так, то безопасно. Девчонок же с Ячьей фермы – все это знают – циркачи украли, те, которые весной приходили. Ник сам бегал глядеть, как они на дальнем поле шатры ставят. И на зверье всякое, и на людей, которые на людей вообще не похожи. Особенно впечатлила женщина-людоедка, которую в клетке держали, как и медведя со львом. Лев не понравился, старый и дохлый почти, а женщина была голою и кость грызла, большую, может, даже человеческую, если уж людоедка.
…девчонки те, поговаривали, непростыми были.
Может, из них тоже циркачей вырастят. Или еще кого.
Тропинка сбегала с холма. Вскоре и дом, и ограда, и мать осталась позади. Ничего, к темноте Ник вернется. Мать, конечно, поругает, может, поплачется, но бить не станет. Это папаша, чуть что не по нраву, за ремень хватался.
Хорошо, что сдох.
Нет, так говорить нельзя, но ведь и в самом деле хорошо. Ник нисколечки не огорчился, а что мамаша выла, это для порядку. Всем легче жить стало. Она на работу ходит, сутки через двое, а Ник с малыми сидит. Следующим летом и он пойдет, сосед обещался взять на подработку. Тогда и деньга в доме появится.
Что ни говори, а жизнь была хороша.
И рыбы он наловит.
Малые рады будут. У них от крупяных супов животы болят.
Он съехал с холма, почти к самой воде. Штаны промокли, но Ник на этакую мелочь внимания не обратил. Он штаны вовсе снял, кинул на ветку дуба – на ветру скоренько просохнут, а там и грязь сбить можно, чтоб мамаша не сильно злилась.
Вода в Синюхе давно уже утратила исконно синий цвет, сделалась темною, с грязным желтушным отливом. Он, как поговаривали, появился из-за завода и труб заводских, из которых в реку лилось всякое дерьмо. Вот и дохла рыба.
И земля.
И вообще все, тут даже комарья не водилось, хотя Ника именно это обстоятельство нисколько не печалило. Да и кто в здравом уме о комарах переживать станет? Вот рыба – дело другое…
Ник вытащил из-под корней ивы сверток. Удочки свои он хранил здесь с того самого дня, когда папаша – чтоб его в Бездне демоны сожрали! – спьяну поломал все, которые Ник дома оставил. И самому Нику тогда досталось, неделю пластом лежал. Мамка тогда за целителем в город бегала, а папаша ныл, что в доме и так денег нету, чтоб их зазря тратить. Небось, и без целителя Ник бы поднялся…
Плотная ткань промокла, но это ничего. Инструмент у Ника самый простецкий, ежели чего попортится, то мигом Ник исправит. Он разогнулся, и тогда увидел Роэна.
Тот сидел на корне и смотрел на Ника.
Сидел.
И смотрел.
Глаза круглые, что у совы. Рот приоткрыт. Роэн всегда ходил, приоткрывши рот, и порой изо рта слюни текли, которые Роэн вытирал рукавом. Но вовсе он не был придурком, как другие говорили. У него там чего-то с челюстью не того было, так мамашка объясняла, когда просила, чтоб Ник, значит, Роэна не бил. А он и не собирался. Он же ж, может, тоже понимание имеет.
– Привет. – Ник выпустил сверток. – А тебя все ищут.
Голова Роэна дернулась.
Она была большою, несуразно большою, а шея вот – тонкою и длинной, и оттого голова на этой шее гляделась, что тыква на палке.
– Я так и подумал, что ты из дому сбег. Так?
Роэн вновь дернулся.
Плечи тощие, а сам… куртейку свою потерял, видать, и рубаху, и сидит в одной майке с узкими лямками. Майка серая, шкура белая, в красных точках вся. Стало быть, не сгинули комары, вона, пожрали как.
– Клад искал?
– Ис-кал, – отозвался Роэн.
– И как, нашел?
– На-ш-шел… – Он облизал губы языком, розовым и непомерно длинным, будто не язык, а леденец, из тех, которые в лавке продаются по грошу за два дюйма. Когда-то, когда папаша еще не все пропивал, Нику покупали. И он, Ник, тоже купит сестрам. Следующим летом, когда его на работу возьмут, а с той работы заплатят.
А может, и раньше, если Роан и вправду клад нашел.
– Покажешь?
Роан соскользнул с корня, и движение это, необычно гладкое, будто и не человек – змея, заставило Ника отпрянуть.
И… почему ему не холодно?
Нет, сам Ник к холоду привычный, а вот Роан всегда мерз, потому и норовил на себя натянуть любое тряпье, которое попадалось. Он и летом-то ходил в старушечьем драном платке, который завязывал на животе узлом.
А тут в майке одной.
И не дрожит.
– А… чего ты так одет?
Роан пожал плечами. И вновь движение это…
– Клад… т-там… – Роан указал на обрыв.
Место это Ник знал хорошо. Да и все знали. Сюда и городские-то бегали. Обрыв-то, хоть и гляделся страшным, а на деле имелась там особая тропочка, по которой любой спуститься мог и к самой воде. Аккурат же в этом месте речушка разливалась, расползалась, и вода светлела, чистою гляделась. Летом – милое дело посидеть. У бережка самого и мелко, на дне – песочек, камушки, а чуть дальше пройдешь, то и глубина приличная, чтоб поплавать.
Но вот клад…
Обрыв этот изрыли не только ласточки. Ник и сам как-то глину красную долбил, все мнилось, что, если хорошенько покопать, то докопается до костей, навроде тех, которые циркачи привозили, врали будто кости эти – демонов. А учитель потом сказывал, что не демонов, а доисторических животных. Ник только собачьи нашел.
Выходит, Роану больше свезло.
Или нет?
Сомнения крепли. И вместо того чтобы к обрыву шагнуть – вот он, близехонько тропка заветная, за камнем белым прячется, Ник попятился.
– Я… тогда домой сбегаю, – сказал он. – Мамке скажу, а то волноваться станет.
Если Роан следом кинется… но тот стоял, прижавши голову к плечу, глядя на Ника круглыми глазищами своими…
– А клад… ты про него никому не говори, лады? Мы его потом перепрячем, а то если кому скажешь, то сопрут.
Ник шмыгнул носом и отступил.
Не было никакого клада… да и то, откуда здесь сокровищам взяться? Тот же учитель – хороший он мужик, хоть и тронутый немножко – сказывал, что земли эти пустыми стояли. Что не было тут никого, кроме бизонов и носорогов шерстистых, а люди уже потом пришли, после большой войны. А если так, то… не бизоны ж клад прятали?
Бизонам золото ни к чему…
– Я скоренько… а то ж ищут тебя все…
Ник и штаны свои подбирать не стал.
Он бросился прочь, думая лишь о том, что если доберется до ограды, то останется цел. Откуда взялась эта странная уверенность? Он не знал.
Не добрался.
Он услышал музыку, когда впереди показалась дорога. А за нею – и ограда с треснувшею перекладиной, через которую перебирались коровы, а старик Фармер никак не мог эту перекладину починить…
…свирель пела.
…звала.
…умоляла вернуться. Ник ведь так и не взглянул на золото. Откуда оно взялось? Разве это важно? Главное, что оно есть, лежит в трещине, у самой воды. Только руку протяни. Ник ведь не боится протянуть руку? Он и на кладбище ночью ходил, на спор, а тут день. Что плохого может случиться днем?
– Я… не пойду! – Ник упал на колени, заткнул ладонями уши, только шепот свирели все равно проникал в голову.
Золото.
Много золота. Столько, что одному не унести сразу. Поэтому Роан и прячется, он ведь не совсем дурак, понимает, кому можно верить. Нику вот можно. Он разделит золото на двоих.
Мамаше не придется больше ходить на работу.
И дом починят. Там ведь крыша течет, а денег, чтобы подлатать, нет. Ник принесет. Он же мужчина, единственная опора матери и сестер. Их одевать надо, вон, зима скоро, а ботинки дрянные. Ник купит красивые, из козлиной кожи, как те, которые в витрине стоят. Чтобы красные и с подошвой высокой, которая не промерзнет. А внутри – мех…
И пальто теплое, для мамы, для малых тоже… а самому Нику – ремень с пряжкой.
Он не заметил, как вновь оказался у реки.
Он не видел воды, но лишь монеты, огромные золотые монеты, за каждую из которых можно построить дом, а то и два. И лишь в последний миг очнулся, чтобы взглянуть в лицо того, кто недавно притворялся Роаном.
…вот только лица Мэйнфорд не разглядел.
Он снова стал собой, и испытал при том огромное облегчение, а еще – запоздалый страх от осознания, что мог остаться кем-то другим, застрять в этой чужой памяти, в нескольких часах ее.
Теперь же он был там, на берегу, и в то же время не был. Он видел и воду, и старое дерево с растрепанной гривой ветвей, словно сквозь туман. Как и мальчишку, что медленно и покорно заходил в воду. Как и существо с флейтой, тонкое и бледное, неимоверно хрупкое, словно из сахара сделанное.
А потом…
…потом была вода, ледяная и затхлая.
…земля.
…темнота.
Костры, разложенные на костях. Закопченные котлы. И ямы, прикрытые решетками. В ямах тесно. Сыро. И холодно. Дно их и вправду устлано золотом, теми самыми монетами, которые можно перебирать, потому что больше здесь нечего делать. А если не делать совсем ничего, то сойдешь с ума.
Танцы.
Свирель.
Одна свирель, но много беловолосых белолицых тварей, что выползают из нор и приносят к кострам полные горсти жирной земли, куски тухлого мяса и ленивых червей.
…твари пляшут.
Водят хороводы вокруг уродливого дерева с перекрученными ветвями.
Но не в этом суть, а в свирели, она поет.
Лжет.
Но другие почему-то не видят этой лжи. И Роан, настоящий Роан, сам идет к костру, и принимает чашу, до краев наполненную темным пивом. Он пьет и смеется, и становится в хоровод. И кружит, кружит вокруг костра, не замечая, как растет, вытягивается, аккурат, что трава, лишенная солнца. И волосы его становятся белы, а кости тонки, и он превращается в тварь.
И другие.
Не Ник.
Он встал в хоровод. Ему пришлось. Его бы не выпустили из ямы, но он взял с собой горсть монет. Нет, не надеялся подкупить тех, кому принадлежат все подземные клады, все жилы и травы, но золото тяжелое, а больше у него не было ничего тяжелого.
Он надеялся…
Не надеялся, но лишь не хотел становиться одним из них. И когда оказался у дерева, то швырнул монеты в лицо тому, который играл на свирели…
Это воспоминание оборвалось резко, и Мэйнфорд отшатнулся, вскинул руки, инстинктивно защищаясь от…
…чего?
Камера.
Обыкновенная камера. Чудеснейшая камера с каменными стенами. Никакой земли, никакой гнили. И пол лишен золотого покрова. К чему он в тюрьме?
Мэйнфорд засмеялся. И сам же схватил себя за горло, запирая этот неуместный смех.
Чужая память… дрянная была идея… а с другой стороны, ведь получилось же! Он и не предполагал, что подобное вообще возможно. И даже интересно, как оно на записи будет.
– Ты… как? – Он осознал, что стоит, упираясь обеими руками в стену, нависнув, что над лежаком, что над Тельмой. Та сидела, сжавшись в комок, обняв себя, и мелко тряслась. – Эй, живая?
А если истерика?
С женскими истериками Мэйнфорд управляться не умел.
Или с ума сошла? Придется отчет писать. Дурная мысль… отчет – это ерунда, а вот управление вновь без чтеца останется и на неопределенное время.
– Жива. Пока, – Голос ее все-таки дрогнул, и показалось, что еще немного, и Тельма расплачется.
– Это хорошо.
А вот подозреваемый был мертв. Возможно, что оно и к лучшему. Суда не будет, а значит, и казни, и совесть Мэйнфорда, которая в принципе ко многому привыкла, успокоится.
Дело закроют.
Определенно закроют. И запись не поможет. Уж больно момент удобный… заявить? Изымут. Засекретят. Перешлют на Остров, а там уже… в Доме-на-Холмах хватает специалистов по зачистке.
Кто эти твари?
И почему дети? Или… нет, в этом как раз есть смысл. Ответ очевиден, но… почему о них только сейчас узнали? Да и то, узнали ли… Кохэн в архивах поищет. Должна быть статистическая закономерность… возраст… пол… район…
Потом.
Мэйнфорд для начала выберется из-под земли. Он вдруг явственно ощутил всю тяжесть камня, который вот-вот рухнет на голову.
Семь этажей.
И чердак с голубями.
– Давайте руку. – Усилием воли он подавил приступ паники. – Идем.
– Куда?
– Для начала отсюда.
Руку она приняла.
Оперлась. И оказалось, что это прикосновение лишено той женской воздушной томности, которая донельзя раздражала Мэйнфорда. Тельма встала. Поправила перекрутившуюся юбку. Поморщилась: на колене виднелась дыра.
– Скажешь Кохэну, он купит чулки… и вообще, если чего надо, скажешь Кохэну.
– Он купит?
– Купит, – подтвердил Мэйнфорд. И подавил тягостный вздох. Сейчас он ощущал себя еще более древним, чем утром.
Может, и вправду в отпуск уйти?
А город… да Бездна его не возьмет. Простоял не одну сотню лет, простоит и пару недель.
