Глава 10
Кохэн притворил за собой дверь. И встал перед ней охраной.
– Что там? – Тельме не было любопытно, почти не было, но и слабой тени своего любопытства она с легкостью нашла объяснение.
Ей следует узнать о Мэйнфорде как можно больше.
Информация – то же оружие.
– Ничего. Отправляйся домой, уже поздно. Отдохни…
– А он?
– И он отдохнет. Если получится. – Масеуалле не улыбался, он выглядел уставшим.
Плевать.
Все устали.
И Тельме, если разобраться, отдых жизненно необходим. Вот только может ли она позволить его себе? Ей бы с вещами закончить. В чистой комнате осталось еще с полдюжины предметов. И тот же Мэйнфорд наверняка разозлится, если Тельма бросит их до утра, а то и вовсе ухватится за предлог, выставит, сославшись на профессиональную некомпетентность…
– Я… пожалуй…
– Езжай домой, – покачал головой масеуалле. – Никому не пойдет на пользу, если ты доведешь себя до предела. С меня одного болезного хватит.
И Тельма решила не спорить.
Домой.
Она действительно устала.
От чужой памяти, которая и не память даже – ворох истлевших газетных вырезок, готовых рассыпаться пеплом при малейшем прикосновении, открытки с истершимся рисунком, тени запахов, призраки людей, которых, быть может, удастся опознать…
Но это не ее работа.
И хватит думать за других, но не думать не получается. И хуже всего – приторное, искусственное ощущение счастья, которое приклеилось к каждому предмету, заглушая иные его сути. Тельме приходилось пробиваться сквозь это счастье, воспринимавшееся вязким розовым киселем.
Никогда-то она кисели не любила.
И теперь ощущение прилипло. Оно держалось на языке назойливым привкусом псевдокофейного напитка, который делали из желудей и корней цикория, а после, смешав со жженым сахаром, разливали по бумажным стаканам.
Медяк за один.
Лучшее средство согреться. И покупали. Сама же Тельма покупала утром. И еще, кажется, в обед приносили такой же стакан и черствый пончик, но пончик в горло не полез, а кофе она выпила. Во время работы зверски хотелось пить. И сейчас жажда навалилась вместе с усталостью, а следом – и знакомое чувство беспомощности. Что бы ни было, это уже произошло, а изменить произошедшее не в силах Тельмы.
Ее удел – читать.
Наверное, она задумалась, что бывало с ней не так уж редко, если не заметила, как добрела до остановки. И только там, на пустой промокшей скамье очнулась, огляделась.
И правда поздно.
Темно.
Единственный фонарь слегка развеивает темноту, и в свете его видна серая дорога, сам столб с железной табличкой, правда, расписание стерлось, поэтому остается только ждать. Ждать Тельма умеет.
Она села на мокрую лавку, подняла воротник плаща. Надо будет зонт купить.
И ботинки приличные.
Или хотя бы крепкие, чтобы не промокали.
– Доброго вам вечера.
Человек вынырнул из пелены дождя.
– Давно ждете?
И сам себе ответил:
– Давно… неужели в управлении не нашлось свободной машины? Хотите, я вас подвезу? Мне не сложно.
– Не хочу.
Тельма разглядывала человека не потому, что особа его была ей хоть сколько бы интересна, скорее уж больше здесь смотреть было не на что. Не на столб же ей пялиться, в самом-то деле. Но он, самовлюбленный, решил иначе.
– Боитесь, что ваше начальство не одобрит… подобного рода контакты?
Тельма пожала плечами.
– Разрешите, я присяду?
– Нет.
– И все-таки присяду. Лавочка, уж извините, в муниципальной собственности находится.
Он сел близко, пожалуй, слишком близко. И Тельме отодвинуться бы, а лучше бы встать и уйти. Одобрит Мэйнфорд или нет, но близкое знакомство с Джаннером не входило в собственные планы Тельмы. От этого человека отчетливо несло падалью, и даже дождь не был способен избавить его от этой вони.
Тельма поморщилась.
И что делать?
Уйти?
До следующей остановки пара кварталов, да и Джаннер, похоже, всерьез настроен на беседу, не отпустит так просто.
– Не возражаете?
Он вытащил портсигар. Золотой. С камнями. А зажигалка дешевая.
– Постоянно теряю, – пожаловался он. – Знаете… а у нас с вами много общего. Я вот тоже не люблю назойливых людей. Но сами понимаете, порой приходится переступать рамки… профессия требует…
Тельма молчала.
– Я, к слову, тоже не всегда был состоятелен… сирота… и все, чего добился, я добился собственным трудом, пусть не все способны этот труд оценить.
А табак был хорош. Терпкий. Со сладковатым ароматом, с толикой перчинки и шоколада. Знакомый сорт, и память услужливо подсказала: именно такой предпочитал Тедди, мамин агент. А вот мистер Найтли покупал самый дешевый, кислый.
Он жив еще, не табак, а мистер Найтли.
И обретается по прежнему адресу, хотя давно мог бы переселиться на Остров. Он известен, если не сказать – знаменит. Захочет ли встретиться с Тельмой? Впрочем, она сама еще не решила, нужна ли ей подобная встреча.
– Правда, с приютом мне повезло. Дар открылся рано… – Джаннер выразительно замолчал, позволяя Тельме оценить степень своей информированности.
Значит, личное дело читал. Или краткую справку. И кто сдал? Кто-нибудь. Управление большое, и помимо Мэйнфорда в нем изрядно народу.
– Вы были лучшей в выпуске. Первый уровень. Огромный потенциал. Огромный выбор… и вдруг затрапезный полицейский участок. Почему?
– Хочу нести пользу людям, – Тельма стряхнула воду с рукава.
Свитер промок.
И майка под ним. И хорошо, если Сандра уже вернулась. Она посочувствует и нальет чаю, поставит на стол банку с липовым медом, а главное, станет говорить, о всякой ерунде щебетать, но ее щебет согреет Тельму лучше чая с медом.
Она обещала Сандре купить муки, но бакалея наверняка закрыта… еще сахару бы надо, и чаю с полфунта, потому как закончился. Значит, выйти придется за две остановки от дома, там на углу супермаркет, который работает до полуночи. Цены, конечно, завышены, но Тельма сама виновата.
– Знаете… в вашем личном деле многое… непонятно. – Джаннер выбросил сигарету. – Отец неизвестен… мать – некая Нэнси Н., эмигрантка последней волны…
Он вновь замолчал, уставился. Думает, зацепить ее взглядом? Забавно… нет, репортер его уровня на многое способен, но… и вправду смешно.
– Вам было девять, когда она умерла… печально…
Печали он не чувствовал, вообще ничего не чувствовал, любопытство и то было вялым. Она, Тельма, Джаннеру сама по себе была не интересна.
– Наверное, тяжело вот так. Вы были слишком взрослой, чтобы забыть прошлое, приспособиться…
Теперь он говорил мягко, и если бы Тельма была обыкновенным человеком, наверное, приняла бы мягкость за сочувствие.
Понимание.
Понимающим людям хочется открыться.
Это не воздействие, не то, во всяком случае, воздействие, которое можно отнести к разряду запрещенных. Джаннер знает закон и не намерен его нарушать, не ради девочки-Тельмы, слишком молодой и глупой по его мнению, чтобы увидеть правду.
– Вы много болели… несколько раз едва не погибли… как вам удалось уцелеть на Джан-хилл? Та история с черной лихорадкой в свое время наделала шуму…
– Что вам нужно?
– Информация. – Джаннер вытащил еще одну сигарету. – Будете?
– Нет.
– Как хотите. У вас именно тогда дар проявился? Будем считать, что тогда… и вы попали в школу. После Джан-хилл, наверное, она показалась раем. И вы чувствовали благодарность к людям, которые сочли вас этого рая достойной, а все последующие годы в вас эту благодарность старательно взращивали…
Интересно, неужели он сам не замечает, сколь самолюбив?
Самоуверен?
Глуп?
– И ваш якобы добровольный выбор… скажите, на него повлияла директор школы? Не напрямую, полагаю, но она вложила в вашу голову мысль о долге перед обществом? О том, что долг этот надлежит отдавать именно здесь?
Он взмахнул рукой, рассекая пелену дождя.
– Вы знали, что она – родная сестра вашего непосредственного начальника? И что без ее помощи он никогда бы не получил специалиста вашего уровня. Лучшее, на что мог бы рассчитывать Мэйнфорд – середнячок с задатками, а то и вовсе… заявок всегда больше, чем свободных чтецов. Вас использовали, Тельма…
– Спасибо, что открыли мне глаза. – Она не стала скрывать издевку. – И что дальше? Я должна разочароваться во всем? Разозлиться? И проникнуться благодарностью к единственному человеку, который был со мной честен?
– Неплохо бы. – Джаннер вовсе не выглядел смущенным или разочарованным. – Но я рассчитывал не столько на благодарность, сколько на взаимовыгодное сотрудничество.
– Зря.
– Подумайте. – Он осклабился и подвинулся еще ближе. – У меня много знакомых. Я могу помочь вам устроиться в городе, неплохо устроиться. Переберетесь из того клоповника, в котором ныне обитаете в приличную квартиру. Одежды себе прикупите. Да и деньги лишними не будут…
– Уходите.
– Слишком честны? Или горды? Зря. Гордость еще никому не помогала в жизни. Надо быть гибче…
Тельма встала.
Хотела встать, но Джаннер вцепился в руку, стиснул, показывая, насколько он сильнее…
– Мы еще не закончили, милая девочка…
– Отпустите.
– Отпущу, конечно, отпущу, но… дорогая, подумайте хорошенько. Со мной лучше дружить. В противном случае, я могу крепко испортить жизнь. А мне бы не хотелось доставлять неприятности такой… милой особе.
Его лицо – белое пятно.
Нос.
Рот искривившийся. Джаннер еще что-то говорит, брызжа слюной… а Тельма смотрит в глаза. Какие они у него… глубоко запавшие, будто кто-то взял и вдавил глазные яблоки в череп Джаннера. И зрачки дрожат пламенем свечи…
– …у тебя ведь есть тайна? У всех есть тайны…
…от этой свечи пахнет травкой, отчетливо так, терпко…
– У меня на тайны особый нюх…
…травка нюх отбивает напрочь, но Джаннеру все равно. Он счастлив…
– …девочка, которая попала в приют взрослой… кто-то хорошенько подчистил твое личное дело…
…Тельма не знала, кто именно, но была искренне благодарна этому человеку, который проделал за нее ее же работу.
– …но кое-что упустили… убрали копию твоей метрики, потерялась якобы… фамилия матери неизвестна, однако по логике ты должна была ее помнить…
…Нюрхард. Нэнси Нюрхард, слишком неблагозвучно для Бельвери-стрит.
– …тогда почему ее не восстановили с твоих слов? А свидетельство о смерти? Копия протокола? Направление? Все бумаги вдруг исчезли… куда?
Тельме тоже хотелось это знать.
– Тебя спрятали, деточка… от кого? Но убрали не все, далеко не все… к примеру, остался акт приемки твоих личных вещей… интересная бумага… чулки из альвийского шелка… нижняя рубашка из него же… домашнее платье с меткой «Альхаро»… ты знаешь, сколько стоит такое платье?
Больше, чем Тельма получит за месяц, а то и за два.
– Конечно… вязаное пальто с опушкой…
…там почему-то забыли упомянуть золотые серьги с топазами, цепочку и лилию-кулон. Заставили снять, уверяя, что на дезинфекцию, а после отдадут. Естественно, не отдали. Тельма была столь наивна, что потребовала вернуть, полицией угрожала…
И впервые оказалась в карцере.
Нет, это называлось комнатой для раздумий, но по сути своей являлось именно карцером.
– Интересный перечень, неправда ли? В сумме вещички потянут на сотню талеров… откуда у бедной эмигрантки такое состояние? А если она была не бедной, то… почему ты оказалась в такой дыре?
И об этом Тельма тоже спросит.
Когда доберется до Гаррета. А она доберется.
– И вот мне очень интересно, кто ты такая? – Джаннер сжал руку, вывернул, сам же подался вперед, уперся лбом в лоб Тельмы, заглянул в глаза. Он привык к тому, что сильнее.
И к страху чужому.
И к тому, что сила его, которую Тельма ощущала клубком смрадного дыма, спасет… не спасет… не от Тельмы… он сам виноват.
– А ты? – тихо спросила она, вдыхая кисловатый запах его тела, – кто ты таков?
Она нырнула в зыбкое пламя его зрачков, сквозь травяной дурман.
…иди ко мне, малыш…
Женщина развалилась на кровати, она была не той, кого Тельма ожидала бы увидеть. И открытие внезапное не поразило, скорее рассмешило.
Выходит, и на солнце бывают пятна?
…иди же, ближе… обними мамочку…
А ведь без одежды она еще более некрасива. Плоска. Угловата. И дорогое белье лишь подчеркивает дряблую белесую кожу.
…ты же не хочешь меня разочаровать?
Черная плетка змеею обвивает ее запястье. А вот лицо скрыто за кожаной маской. Предосторожность? Глупо. Ее легко узнать, несмотря на маску.
…кто у нас такой непослушный?
Джаннер… нет, здесь у него нет имени, здесь он всего лишь раб у ног госпожи. И ныне, исполняя ее, он ползет, задыхаясь от отвращения к себе, к этой женщине, которая получила слишком много власти. А он, глупец, когда-то думал, что сумеет урвать и свой кусок.
Плетка, взвизгнув, опускается на голые плечи.
Боль опаляет.
И разрывает контакт.
Почти.
…ты забываешься, малыш… – Голос женщины доносится издалека. – Без меня ты – никто. Помни… я дала тебе силу… я могу и забрать ее…
Этот голос тонет в дожде.
И Джаннер, отшатнувшись, оттолкнув Тельму – спиной она впечаталась в ржавый столб, – пятится.
– Ты… ты не имела права! – Он вытирает лицо рукавом, а изо рта текут слюни. – Ты не имела права… я буду жаловаться… я в суд подам… это незаконно…
– Неужели?
Тельма отряхнулась. Столб? Синяк останется. Гаденыш на удивление силен, но ничего, Тельма потерпит.
– Разве я тебя касалась? Напротив, я просила отпустить меня, но ты проявил настойчивость. Испугал… а сильный стресс, как ты, наверное, знаешь, ведет к спонтанным выплескам.
– Ты… ты… – Он все же быстро опомнился. – Ты соображаешь, куда ты полезла?
– Тебе же нравятся тайны. – Тельма шагнула к нему, и Джаннер отпрянул. – Почему ты думаешь, что только тебе они нравятся? Скажи… эта твоя… маленькая тайна… она понравится твоим коллегам? И сколько они заплатят, чтобы узнать ее? Какой скандал… ладно ты, но она не простит, если правда выплывет наружу… не простит.
– Ты… не посмеешь!
– Почему?
Его страх ощущался острым запахом пота, табака и мятных драже, которыми он пытался улучшить запах изо рта.
– Это… незаконно…
– Информация получена в частном порядке. – Тельма отряхнулась. – Я имею полное право распоряжаться ею по своему усмотрению. А если вздумаешь жаловаться, я потребую глубокое сканирование. Неприятная процедура, но в моем положении к ней привыкаешь.
– Ты…
– Убирайся, Джаннер. – Тельма облизала воду с губ. – И сделай так, чтобы больше не попадаться на моем пути. Ты ведь не хочешь сесть за попытку подкупа служебного лица? Или за использование для того закрытых данных? Как ты думаешь, Мэйнфорд, если ему намекнуть… воспользуется ли он таким шансом?
– С-сука…
– Не я такая, Джаннер… жизнь такая… сам ведь говорил, надо быть гибкой…
Он все-таки убрался.
Вернется.
Проглотит страх, сживется с мыслью, что кто-то стал свидетелем его унижения. И захочет отомстить.
Дерьмо.
Но Тельме не привыкать. В ее жизни было изрядно дерьма.
Автобуса она все-таки дождалась.
…сны не отпускали.
Бывало с ним такое, когда Мэйнфорд четко осознавал, что пребывает во сне, но все же не имел сил вырваться. Он пытался, но лишь глубже увязал в паутине.
Как тогда.
Он лежал, не способный пошевелить и пальцем, но в то же время прекрасно осознающий, что происходит.
– Что ты творишь? – Голос деда грохотал.
– То, что давно должна была сделать!
Мама явилась на рассвете. Она никогда не вставала раньше полудня, а тут явилась на рассвете. И вошла в комнату Мэйнфорда, и положила на его грудь камень, небольшой, с кулак младенца, но камень этот оказался тяжелее старых валунов, из которых был сложен замок.
– Прости, малыш, – сказала мама, коснувшись его волос, и это прикосновение Мэйнфорд ощутил явственно. – Так будет лучше для всех. Берите его. Уходим, пока старик не очнулся…
И двое в белых жреческих одеждах подняли дубовую кровать.
Кажется, именно тогда Мэйнфорд испугался. Он вдруг осознал, что умолять бесполезно, мама не послушает. Даже если бы у него хватило сил умолять, хотя бы открыть рот. Она уже все решила. А решений своих мать никогда не меняла.
– Не беспокойся, Мэйни. – Она гладила его щеки, и эта ласка была сродни прощанию. – Я выбрала очень хорошее место… пошевеливайтесь…
Дед успел.
Наверное, это было сродни чуду. А быть может, старик просто слишком хорошо знал свою дочь.
– Поставьте кровать на место. – Он появился в дверях, смешной и немного безумный в стеганом своем халате, наброшенном поверх пижамы. В колпаке. И с тростью.
– Уйди, дедуля… – Его не приняли всерьез.
Его никогда не принимали всерьез. И дед лишь хмыкнул.
Вскинул руку.
И жрец сложился пополам, захлебываясь собственным криком.
– Убирайтесь, пока живы, – велел дед. И больше не нашлось никого, кто посмел бы спорить. Только мать горестно вздохнула.
– Опять ты лезешь не в свои дела, папа!
– Дура.
Мэйнфорд видел все, почти все, потому что повернуть голову он не был способен. Но кровать поставили криво, и теперь в поле его зрения находились и дед, и мама. В черном костюме, строгом костюме. С гладко зачесанными волосами. С жемчужными капельками в ушах… с сумочкой… почему-то именно сумочка, крохотная, с бабочкой-застежкой, его особенно покоробила. Или не в бабочке дело, а в том, что сумочка эта идеально подходила, что к серьгам, что к костюму. И значит, матушка готовилась к этому визиту столь же тщательно, как и к прочим.
– Убери эту пакость. – Дед ткнул тростью в камень, но тот не шелохнулся.
– И не подумаю.
– Мало я тебя порол…
– Папа, – мама коснулась серьги, – давай поговорим серьезно. Ты же понимаешь, что мальчику нужна профессиональная помощь. Симптомы усугубляются… и ты… мы оба знаем, чем все закончится.
– Мы провели ритуал.
– Боги милосердные! Папа… да нет таких ритуалов, которые спасут его от шизофрении! Ему нужен покой, лекарства, присмотр круглосуточный! А не какой-то там ритуал…
– А что нужно тебе, дорогая?
Тишина.
И почему они говорят именно здесь, будто бы Мэйнфорда и нет? Или дед хочет, чтобы Мэйнфорд слышал? Понял. Убедился сам, сколь мало он значит для матери. А она… для нее Мэйнфорд уже не существует, как не существуют горничные, лакеи, садовники…
– Я все равно его заберу. Ты же знаешь. – Мама заговорила первой. – Завтра сюда явятся судебные приставы… полиция… столько, сколько понадобится. Конечно, я не хотела вовлекать в семейное дело посторонних, но ты не оставляешь мне выбора.
Дед молчал.
Почему он молчал? Она ведь и вправду вернется с приставами, с полицией, с судебным постановлением, исполнить которое дед будет обязан. А если не захочет, то его заставят. Он силен, но не настолько, чтобы противостоять полиции.
Мэйнфорда заберут.
Запрут.
– Да и твое собственное здоровье давно внушает мне опасения. А сегодняшний инцидент лишь подтвердил их…
– Решила признать меня слабоумным?
– Недееспособным, – поправила мама. – Все-таки возраст…
– Думаешь, выйдет?
Она погладила жемчужное крыло бабочки.
– Получится. – Дед усмехнулся. – С твоими-то знакомыми. Они рады будут написать бумажку-другую… угодить… и меня отправят… куда? В сумасшедший дом? Или к таким же, как я, слабоумным старикам?
Смешок.
Неужели дед совсем не боится? Ладно, умереть, смерть, как выяснилось, это совсем не страшно, даже легко, но с мамы станется и вправду объявить его слабоумным.
Она ведь говорила…
Нет, не Мэйнфорду, он слишком мал и не понимает ничего во взрослой жизни, к тому же сам ненормален, но отцу. А Мэйнфорд слышал, просто не придал значения. Что такое один разговор в череде прочих? Мэйнфорд даже не уверен, что тот разговор на самом деле был.
– Оформишь опеку…
– Я должна заботиться о своей семье. – Мама повернулась, и теперь Мэйнфорд не видит ее лица, только ухо с жемчужной серьгой, и шею, и волосы, уложенные тщательно. И еще белый воротничок с едва наметившейся складкой-заломом.
Золотой знак на рукаве. Змея и кубок…
– А теперь, дорогая, помолчи и послушай. – Дед оперся на старое кресло, и трость поставил между ног, что было неприлично, и наверняка мама поморщилась. Она терпеть не могла, когда в ее присутствии кто-то вел себя неподобающим образом. – Три года тому я изменил завещание. Если вдруг со мной приключится беда… не важно, умру ли я, лишусь ли вдруг рассудка, все мое имущество, движимое или нет, получит Мэйнфорд…
Дед вскинул руку, не позволив матери произнести ни слова.
– Если по каким-либо причинам Мэйнфорд не будет способен распоряжаться семейным имуществом, то за него это сделает совет попечителей. Я выбирал цвергов, дорогая.
– Ты… ты…
– Цверги честны. По-своему. Надежны. Они точно знают, что нужно делать с золотом, а уж их юристы… – дед прищурился, и вид у него был весьма довольный. – Конечно, у тебя есть шанс завещание опротестовать… судиться… но сама понимаешь, это дело долгое… Раббенфауры, кажется, вторую сотню лет в судах разменяли…
Мамины пальцы вцепились в бабочку, словно желая оторвать ей крылья.
– Да, я оговорил мелочи. Мои внуки… другие внуки получат содержание. Скажем, по пять тысяч талеров ежемесячно. Страховка, естественно, оплачена. Образование. Иные неотложные нужды… ты же знаешь цвергов, дорогая. Они прописали каждую мелочь.
Бабочка хрустнула.
Никто не слышал, как хрупкая бабочка хрустнула.
– И само собой, доступ к своим трастовым фондам они получат… в свое время. Девочка чуть раньше, раз уж Боги обошли ее даром. А твой выродок – не раньше пятидесяти. Пятьдесят – это же такая мелочь для одаренного. Не отворачивайся, или думаешь, я не знаю правды?
– За что ты меня ненавидишь? – Ее голос дрогнул.
И сейчас мать казалась слабой… почти слабой, если не видеть пальцев, которые продолжали сминать крылья бабочки.
– Помилуй, дорогая. С чего ты взяла, что я тебя ненавижу? Я просто говорю с тобой на языке, который ты понимаешь.
– Ты… ты оставляешь нас… без средств…
– Не я. – Дед переложил трость и поднялся, с немалым трудом. – Без средств вы сами себя оставили. Твоему супругу следовало быть осторожней в игре, а тебе – не увлекаться благотворительностью…
– А дети… в чем дети виноваты?
– Именно, в чем виноват этот вот ребенок? – Трость ткнулась в кровать, и Мэйнфорд ощутил эхо этого удара. – Почему ты так упорно желаешь от него избавиться?
– Я хочу его спасти! Или напомнить тебе, что случилось с моим братом? Я не желаю, чтобы Мэйни… он хороший мальчик, но болен!
– Исключительно в твоем воображении…
– Папа…
– Я все сказал.
– О да, ты сказал… ты готов отдать семейное состояние нелюдям, лишь бы оно не досталось Гаррету! Ты обвиняешь меня в том, что я несправедлива к Мэйни, тогда как сам… ты фактически лишаешь мальчика наследства! За что?!
Гаррет… она всегда беспокоилась только о Гаррете, и наверное, Мэйнфорд должен был ощущать обиду, но он не чувствовал ничего.
Разве что желание избавиться от камня на груди.
Дед не спешит отвечать.
Он дышит тяжело, с хрипотцой, и теперь Мэйнфорд, слух которого странным образом обострился, помимо этой хрипотцы слышит и клокотание в дедовой груди, будто легкие его наполнились вдруг морскою водой. А кровь загустела от соли. И сердцу тяжело с ней справиться.
– Ты не можешь простить ему собаку, так? Боги милосердные… да он ребенком был! Он не понимал, что делает… ему просто было любопытно…
– Любопытно? Твой засранец вспорол Гизелу живот, а потом сидел и ждал, когда тот подохнет. И не говори мне о любопытстве!
Трость с размаху опустилась на туалетный столик, брызнуло стекло, и сам столик вдруг накренился, захрустел.
– Не нервничай, папа. – Мама оставила бабочку с изломанными крыльями в покое. – Сердце не выдержит. В твоем возрасте надо аккуратней относиться к своему здоровью… что до той истории, то, помилуй, ты думаешь, это Гаррет убил пса? Он же объяснил, что нашел твою собаку в… таком состоянии…
– Хватит. Уходи. – Дед махнул рукой. – Убирайся. И подумай хорошенько…
Мать не стала спорить.
Она подошла к кровати, подняла камень, тронула волосы…
– Бедный мой мальчик, – сказала она, но Мэйнфорд не поверил. – Ты же видишь, он не оставил мне выбора. Его смерть, папа, будет на твоей совести.
Мэйнфорд хотел ответить, что уже умирал, но не смог.
Камень исчез, а силы не вернулись. И он просто лежал, дышал, шумно, судорожно, пытаясь надышаться. И поэтому не понял, когда же мать ушла.
– Вот и все, малыш. – Дед тяжело опустился на кровать. – Этот бой мы выиграли…
– Ты… и вправду… цвергам…
– И вправду.
– Почему?
– Потому что ей нужны деньги. И всегда нужны были только деньги. Вся в мамашу… та тоже не по большой любви за меня пошла. Продала красивую мордашку за хорошее содержание. Я понимал. В этом все дело, малыш, в том, чтобы знать правила игры. Тогда ты научишься их обходить. Пить хочешь?
– Хочу.
– Терпи… я пока… я и вправду старый уже… разваливаюсь… ничего, глядишь, и не развалюсь. – Он извлек из-под полы флягу. – На вот, глотни…
Ром.
Крепкий. Обжигающий. Запрещенный. Кто дает детям ром? Безумные старики. С другой стороны, и глотка хватило, чтобы отступила отвратительная слабость. Мэйнфорд и сесть сумел, оперся на дедову тонкую руку, но сумел же.
– Она…
– Не вернется. Сделает вид, что ничего особенного не произошло. Видишь ли, Мэйни, твоя семейка давно уже живет не по средствам. Твой папаша мнит себя великим финансистом. Вечно лезет куда-то… свое состояние, а оно немаленьким было, он просадил лет пять тому. А заодно уж и приданое твоей матушки. Она же любит пустить пыль в глаза…
– И ты… их… содержишь? – От рома ли, от слабости ли, но голова кружилась. И это головокружение было Мэйнфорду крайне неприятно.
– Вроде того. Подбрасываю время от времени кость… только костей им мало. Им всегда будет мало, Мэйни, запомни. Сколько бы ты ни дал, попросят еще. Или не попросят, а потребуют. Они голодны, как весь этот проклятый город…
…он говорил еще что-то, старик из сна, который стал именно сном, а не куском прошлого, выплывшим некстати. Только слова его стирались.
А после дед рассыпался пеплом.
И черный замок. И скалы.
Только море держалось, не желая отпускать Мэйнфорда. Но и оно отступило, уступила бездна бездне…
…и Мэйнфорд оказался там, где должен был быть.
На серых улицах.
Он шел по мостовой, которая была тонка, как папиросная бумага. И бездна, затаившаяся по ту сторону, ждала, когда же бумага эта треснет.
Бездна была голодна.
Всегда голодна.
И когда мостовая расползлась под ногами Мэйнфорда, она рассмеялась:
– Здравствуй, – сказала она голосами Низвергнутых. – Наконец-то, Мэйни… я так долго тебя ждала…
