Глава 31

Мама всегда говорила: любой дом — отражение своих жильцов. Она права, потому что дом Расмуссена тоже напомнил мне мягкую вишню в твердом шоколаде. Внутри даже лучше, чем снаружи. Там было чисто и все на своих местах, как в школьном классе. Только пахло не книгами, краской и резиной от кедов, а цветами, которые Расмуссен выращивал в саду, и щеночком Лиззи.

Мы таскали коробки с одеждой через парадную дверь, и Нелл сказала, что Расмуссен с Эдди перевезут и кое-какие оставшиеся вещи, вроде нашего ночного столика с маленькой лампой, а сегодня мы можем спать на закрытой веранде миссис Галецки, а уж все знали, как нам этого хотелось, — особенно Тру: она любит, засыпая, смотреть на светлячков, точно это маленькие ночники, разгоняющие страхи. А еще Нелл сказала, что Расмуссен передал нам, что мы с Тру можем занять по отдельной спальне, но я попросила передать Расмуссену: нет уж, спасибо. Не думаю, что кто-то из нас сможет уснуть, если мы сначала не потрем спины друг дружке. А на самом деле я, наверное, просто эгоистка: не хочу проснуться среди ночи (такое бывало, когда мне всюду чудилась Тварь из Черной Лагуны) и не обнаружить рядом Тру, которая посапывает, сунув в рот палец. Да я расстроюсь, даже если не найду сестрину куклу Энни, которая таращится широко распахнутыми глазами — можно подумать, впервые меня видит.

Тру все больше помалкивает после того, как призналась, что сыграла в «Угадайку» с папой. Но это ничего, бабуля говорит, в Библии сказано: есть время молчать и время говорить. Тру снова заговорит, через месяц или чуть больше, в прошлый раз так и вышло.

В общем, нами будто выстрелили из пушки в космос, забросили на другую планету, и вот следующим утром мы уже сидим за очень модерновым пластиковым столом на кухне у Расмуссена. Я догадывалась, что Тру в полном восторге от стола, даже если сестра и не признается в этом, хоть закуй ее в цепи и капай воду ей на темечко шесть дней кряду. На завтрак Расмуссен приготовил вафли с настоящим кленовым сиропом с севера, мы смели их за две секунды. А еще нажарил целую гору хрустящего бекона.

Расмуссен не сел за стол, пил растворимый кофе стоя, привалившись к мойке, — в своей полицейской форме.

— Как насчет того, чтобы прокатиться завтра вечером на ярмарку штата?

Мама, наверное, рассказала Расмуссену, до чего Тру обожает Шоу Уродцев, вот он и старался угодить. Тру считала уродцев невероятно интересными. А по мне, так они очень грустные в своих ящиках, выставленные напоказ. Но Тру зявила, что они отличаются от всех остальных и потому заслуживают особого внимания, — а это неожиданно благое дело с ее стороны.

— Ярмарка — это здорово, — ответила я.

— Вот и славно. Отправимся завтра же вечером, и вы обе вволю наедитесь сахарной ваты и накатаетесь на аттракционах… — Расмуссен прочищал горло едва ли не каждые пять секунд: верный признак беспокойства. — Как тебе это, Тру?

Сестра посмотрела на него, и я практически увидела, как из ее ушей брызжет лава безумия.

— Меня зовут Маргарет, — ответила она.

Расмуссен и бровью не повел.

— Так что ты скажешь о поездке на ярмарку, Маргарет?

Прежде чем Тру успела взорваться, я быстренько ответила вместо сестры:

— Поездка на ярмарку ее вполне устроит, офицер Расмуссен.

Он посмотрел на меня в упор и показал ямочки на щеках, в точности как мои, только побольше, а я заглянула прямо в его зеленые глаза. Две горошины в стручке. Внезапно все показалось таким логичным. Вот почему он всегда смотрел на меня как-то странно. Расмуссен тосковал по мне! Сложно было это впитать, столько всего важного одновременно.

Он ополоснул свою кофейную кружку, вытер красным махровым полотенцем; с виду полотенце было совершенно новое, прямиком с верхних полок «Файв энд Дайм».

— Зовите меня Дэйвом, идет?

И тут Тру произнесла голосом, какого я прежде у нее никогда не слышала, ледяным просто, по моим мурашкам аж свои мурашки побежали:

— Разве Салли не должна называть вас папочкой?

В наступившей тишине стало слышно, как над кухонной плитой тикают часы в виде черной кошачьей мордочки.

Конечно, сестра обрадовалась, узнав, что она единственная дочка у папы, как же ей не обрадоваться. Но Тру не запрыгала от восторга, когда моим папой оказался Расмуссен, хозяин в нашем новом доме. Она что, должна теперь подчиняться ему?

Расмуссен ответил:

— Твоя сестра тоже может звать меня Дэйвом. Думаю, пока и этого достаточно, верно, Салли?

Я лишь кивнула, потому что как раз пыталась представить, каково это — звать Расмуссена папой. Я никогда не звала Холла папой. Просто Холлом. А когда он не слышал, еще парочкой имен, в чем теперь могу сознаться, раз уж Холл надолго засел в тюрьму. Нет, никогда-никогда этого не смогу — назвать Расмуссена папой. Может, немного погодя стану звать его — мистер Дэйв. Потому что папой навсегда останется мой Небесный Король. Неважно, кто и что говорит, я никогда не позволю, чтобы все быльем поросло.

— Мне пора в участок. — Расмуссен заметил, как я разглядываю пистолет у него на бедре. Еще никогда не видела оружия так близко. — Первое правило в этом доме, девочки: держитесь от него подальше. — Он похлопал по кобуре и водрузил на голову полицейскую фуражку. — Еще я хотел сказать: тебе, Тру, то есть… э… Маргарет, больше не придется тревожиться из-за Жирняя Эла, ну… Альберта Молинари. Я позаботился об этом. — И, будто перевернув страницу в книге, добавил весело: — Сегодня чудесный день. Почему бы вам не сходить на площадку? А потом, если сможете, погуляйте с Лиззи. Поводок висит в прихожей.

Я смотрела на Расмуссена снизу вверх — нет, ну какой же он высокий! А потом опустила взгляд на свои несущие-как-ветер длинные ноги. И снова вверх — в его зеленые глаза. Неловко признавать, но мне вдруг сделалось хорошо: в первый раз за всю жизнь я на кого-то похожа. Так что поэтому, и еще потому, что он был к нам добр, испек вафли и нажарил бекона, пообещал свозить на ярмарку, я сказала:

— Увидимся, мистер Дэйв.

По лицу было видно, что Расмуссен доволен.

— Увидимся, Салли. — Он направился через залитую солнцем кухню к двери, но на пороге остановился и очень серьезно сказал: — Не забывайте, что случилось с Сарой и Джуни. Знаю, вы любите Сэмпсона, но мне бы не хотелось, чтобы в ближайшие дни вы ходили в зоосад и вообще по парку. Пока мы не поймаем этого парня. Ладно?

Я ответила:

— Ладно.

Но Тру промолчала.

— Если потребуется что-то, пока я на работе, можете позвонить. Номер вон там, рядом с телефоном. И Этель вам поможет. — Расмуссен мазнул по мне взглядом и почему-то покраснел. А потом за ним захлопнулась дверь с проволочной сеткой.

Тру сидела, уперев в стол локти и уткнув подбородок в ладони.

— Значит, папа так и сказал? Ты уверена?

— Уверена.

— Что я не виновата, что авария не из-за меня? Поклянешься?

— Клянусь! — Я быстро перекрестила сердце. — Хочешь немного «Овалтина»?

Расмуссен показал, в каком шкафчике хранится «Овалтин». Этель, наверное, рассказала, что мы с Тру обожаем его.

Сестра опустила лицо еще ниже, уперлась подбородком в желтый кухонный стол и с легким удивлением спросила:

— Так, значит, можно больше не думать, что это я виновата? Что это я убила папу?

— Ага. — Я распахнула холодильник, который был намного больше, чем наш старый, и забит фруктами, мясной нарезкой и вишневой содовой «Графс». До такой степени забит, что казалось, еда норовит выскочить прямо в руки. В жизни не видала настолько буйного холодильника. Взяла бутылку с молоком, понюхала. — Ты не убивала папу. Произошел несчастный случай, это совсем разные вещи.

— А как же тогда дядюшка Пол? Я повредила ему мозги, и он меня так пока и не простил, — сказала Тру мрачно. — Вот почему он все время рвется сыграть со мной в «Угадайку».

Я не знала, что ответить, потому что это была правда. Дядюшка Пол вечно закрывал Тру глаза, и теперь я поняла, отчего сестра его не любит. «Угадайка» для нее — все равно что попасться с рукой, по локоть запущенной в банку с печеньем.

— Ну, может, ты…

Тут с заднего двора миссис Галецки до нас донесся голос Этель:

— Девочки, вы там?

Слава тебе, Боженька, потому что я никак не могла придумать, как утешить сестру, учитывая все странности дядюшки Пола.

— Вы одеты? — хохотнула Этель, открывая сетчатую дверь.

— Доброе утро, — поздоровалась я.

Чудесно, что Этель отныне наша соседка. Она по очереди обняла нас и сказала, что рада нас видеть, — особенно потому, что мы выглядим такими чистыми и ухоженными, всякому ведь известно: чистота сродни праведности. Я не знала, где Расмуссен держит стаканы, но Этель показала, и тогда я вынула из шкафчика три стакана, растворила три порции какао и выставила на стол. Этель была одета в белый халат, в котором всегда ухаживает за миссис Галецки. А на руке у нее были два браслетика, которые мы с Тру сплели специально для нее, — вот почему мне так нравится Этель, помимо всего прочего. Совсем как я, Этель всегда помнит о чувствах других, она понимает, что при виде этих ремешков у нас сразу поднимается настроение. Ведь вчера выдался тяжелый день, сплошные открытия, мы переехали к Расмуссену и все такое. Но Этель знала только половину из того, что произошло, и, пока она заплетала мне косу, я рассказала остальное. Все, без утайки. И что папа простил маму, и как Тру случайно устроила аварию, и что Расмуссен приходится мне отцом.

Когда я закончила, Этель сказала:

— Милостивый Боже, лето у вас выдалось ого-го.

Готова поспорить на свой лучший камешек с искорками: Этель все это время знала, что Расмуссен — мой отец. Я то и дело оборачивалась к ней, и в этой части рассказа брови Этель не подскочили вверх, как бывает, когда она удивлена. В конце концов, мисс Этель Дженкинс из округа Калхун, штат Миссисипи, была самой умной женщиной из всех, кого я встречала, а увидев меня и мистера Дэйва вместе, вы и сами бы решили, что мы родня, — если, конечно, обращаете внимание на детали и охочи до всяких совпадений.

Этель перегнулась через стол к Тру и сказала:

— А знаешь, мисс Тру, тебе нужно взять и выбросить из головы аварию. Дети ни черта не смыслят, что творят, на то они и дети, и все их проделки для Бога — никакое не зло, а вот когда дети вырастут и начнут понимать, какие поступки дурные, а какие нет, тогда другое дело. Знаю, мистер Расмуссен никак не заменит тебе папу, но… — Этель отпила «Овалтина», и напиток осел у нее на губе молочными усиками, которые тотчас слизнул поразительно розовый язык. — Я, понятно, в душу к мисс Салли не залезала, но никогда не сомневалась: делиться она умеет.

Тру посмотрела на меня, и я кивнула, подтверждая слова Этель. Истинная правда — делиться я умею и с радостью поделюсь с Тру мистером Дэйвом. Ведь Тру делила со мною Небесного Короля. Конечно, она о том не подозревала. Но делила же. И, думаю, даже знай она про Расмуссена, все равно бы поделилась. Может, и не сразу, потому что это не в обычаях Юного Трубача. Но поделилась бы. Мне так кажется.

И поскольку Тру тоже считала Этель самым умным человеком из всех, кого мы знали, то задала ей тот же вопрос, что и мне чуть раньше. Как я и надеялась.

— А как же дядюшка Пол? Я повредила его в уме, теперь он строит домики из палочек от эскимо и не может работать плотником.

— Плотником? С чего это ты вдруг решила? — нахмурилась Этель. — Не был твой дядюшка Пол никаким плотником. Он был книжником.

Это я рассказала Тру, что дядюшка Пол был плотник. Поклясться могу, я своими ушами слыхала, как мистер Джербак назвал его плотником незадолго до аварии, когда дядюшка Пол собирался подбросить меня домой на ферму после визита к бабуле. Мы остановились рядом с «Пивом и Боулингом Джербака», потому что дядюшка Пол сказал, у него там кое-какие неотложные дела. Когда мы вошли в темный зал, пахший пивом и шоколадным печеньем, мистер Джербак прокричал из-за стойки: «Гляньте-ка, кто к нам явился! Это же Пол-плотник. Приколотил больше телочек, чем Иисус — досочек!» И все мужики, что сидели в баре, давай хохотать и смеялись очень долго, а меня угостили детским коктейлем, пока какие-то люди отдавали дядюшке Полу деньги. Так что, возможно, Этель что-то путает.

— Вы ведь знаете, кто они? Книжники? — спросила Этель.

Сестрички О’Мэлли в один голос ответили:

— Нет.

— Книжник — это человек, который делает ставки за других, — сказала Этель.

— Какие ставки? — спросила Тру.

— Разные, значения не имеет. Таким и ваш дядюшка Пол был. Книжником.

Этель сделала еще один долгий глоток из запотевшего металлического стаканчика цвета сирени.

— Я скажу тебе еще одну вещь, мисс Тру, кое-что бросилось мне в глаза насчет вашего дядюшки Пола после аварии, и я ведь довольно хорошо его знала, потому что в то же примерно время водила дружбу с одним джентльменом, который страсть как интересовался пони.

Этель встала и отнесла к мойке пустой стакан.

— Знаете, так грустно говорить об этом, но ваш дядюшка Пол в те дни не был шибко хорошим человеком. Да что там, многие считали Пола Райли самым отпетым злодеем в округе. Так что ты оказала услугу и себе, и своей семье, мисс Тру. А если хорошенько подумать, то и самому Полу. — Этель распахнула холодильник. — Кто-нибудь мечтает о сэндвиче с редиской?

Именно такими сэндвичами Этель перекусывала в летнюю жару. Бог его знает почему, но, глядя на то, как она размахивает пучком редиски, я вдруг о чем-то вспомнила, воспоминание взялось прямо ниоткуда, прошумело в голове теплым ветерком.

В день, когда случилась авария, мама и дядюшка Пол стояли на крыльце нашей фермы. Я хотела попить из шланга и сполоснуть несколько редисок, которые только что вырвала из грядки, — я усердствовала в огороде, как папа и велел, не хотела, чтобы он снова разочаровался во мне. Мне было очень, очень не по себе после тех злых слов, которые я ему наговорила. И я пообещала себе, что постараюсь помириться. А потом разотру загорелую папину шею, это ему особенно нравилось. Мама и дядюшка Пол не знали, что я рядом. Я опустила шланг и подобралась поближе, потому что на лице у мамы застыло странное выражение. Папа с Тру сидели в машине и слушали радио — там гремело ча-ча-ча. Я замерла, чтобы расслышать, что там говорит маме дядюшка Пол. Голос у него был как у Грубияна, когда кто-то пытается отобрать у того косточку.

— У меня неприятности, мне нужны бабки. Разбей копилку, маленькая Мисс Воображала, не то расскажу твоему муженьку сама знаешь про кого. — И дядюшка Пол коснулся маминых губ пальцем, провел по ним сверху вниз.

Мама отскочила и хлопнула ладонью по его лицу, выбив изо рта сигарету. А дядюшка Пол ушел через дверь с проволочной сеткой, но сперва с улыбкой сказал:

— Ты еще пожалеешь, Хелен.

Мама стояла на крыльце, глядя вслед дядюшке Полу, пока тот не сел в машину. Потом скрылась в доме, и через окно спальни я услыхала, как она плачет. Мне сделалось страшно. Я уже хотела кинуться за папой, попросить его вернуться, сказать, что дядюшка Пол довел маму до слез, что я жалею о сказанном, будто ненавижу его и хочу себе другого папу. Я отшвырнула шланг и побежала за ними по дорожке, но застала лишь облако пыли.

Даже забавно, как эти редиски заставили меня вспомнить, но иногда бейсбол и хот-доги с горчицей и маринованными огурчиками тоже вызывали воспоминания о папе, так что это, наверное, то же самое. И теперь я точно знаю: Этель не соврала и наш дядюшка раньше был плохим, очень плохим человеком.

— А вдруг дядюшка Пол насильник? Вдруг это он убил Джуни и Сару?

Этель выпучила глаза:

— Пол — убийца и насильник? О, мисс Салли, ты должна укротить свое воображение. Да Пол в жизни бы не сделал ничего такого. Он одеться-то сам не может толком. — Поглядев на Тру, она добавила: — Ну, когда-то он и мог бы провернуть что-нибудь этакое, ведь в старые времена этот парень был грязней куриного помета. Я могла бы порассказать вам кое-какие истории, от которых волосы дыбом встают. Пол напивался у Джербака и принимал ставки, но по большей части гонялся за юбками. — Этель осуждающе покачала головой. — Сейчас я расскажу кое-что. Не стоит, наверное, но я все равно расскажу, ради мисс Тру. — Она понизила голос: — Только вы должны поклясться, что никому ни словечка не скажете. Плюнем и замажем. — Этель сплюнула в ладонь, и мы, сделав то же самое, пожали руки. — Тем летом Пола арестовали за то, что он переломал ноги одному человеку, который не смог выплатить ему деньги по ставкам, а потом еще и напал на жену этого парня. Он должен был загреметь в тюрьму. Но после той аварии… ваша мама упросила офицера Расмуссена замять дело, договорилась, чтобы он дал денег тому человеку и его жене, чтобы они сняли обвинения с вашего дяди.

Рты у сестричек О’Мэлли дружно приоткрылись.

Важно покивав, Этель добавила:

— Воистину, неисповедимы пути Господа нашего.

Мы сидели и молчали, переваривали услышанное.

— Так с чего ты взяла, мисс Салли, будто ваш дядюшка Пол — тот самый убийца и насильник? — спросила Этель.

И я рассказала ей о том первом разе, когда за мною кто-то гнался по аллее, — в ту ночь, когда Быстрюга Сьюзи напугала нас с Тру историей про Франкенштейна. И как я спряталась под кустами у Кенфилдов, и как видела носки в розовых и зеленых ромбиках. И как нашла носки с такими же ромбиками, мокнущие в бабулином тазу.

Тогда настал черед Этель отвесить челюсть.

— И почему же, во имя всего пресвятого, ты никому не говорила, что кто-то гнался за тобой?

— Потому что думала, это Расмуссен, и боялась, что мне никто не поверит.

— Боже, Боже, Боже… Я расскажу Дэйву, когда он вернется с работы, хотя не возьму в толк, что хорошего из этого может выйти. — Этель глянула на свои часики: — Миссис Галецки скоро очнется после утреннего сна. Нужно дать ей новое лекарство, успокоительное. Тут с мистером Гэри сотворилось кое-что такое, о чем я расскажу позже, за ланчем. — Этель направилась к двери. — А вы идите-ка на площадку, поиграйте, но как заслышите, что церковные колокола бьют двенадцать часов, возвращайтесь, вас будут ждать сэндвичи с ореховым маслом и зефиром.

Тру сорвалась с места, ткнулась головой в пышную грудь Этель. Сестра хотела поблагодарить Этель за рассказ про дядюшку Пола, потому что теперь — а я только заметила — настроение у нас с нею почти выправилось. Тру не сказала этого вслух, но я знала: как-нибудь потом непременно скажет. Я ведь умею читать ее мысли.

Когда Тру отпустила Этель, та посмотрела прямо в глаза каждой из нас и сказала угрожающе:

— Помните о клятве, вы обе. — И дверь с сеткой захлопнулась.

— А Этель права, — сказала Тру. — Господь, наш Отец Небесный, он и впрямь ходит неисповедимыми путями.

И я, стоя в нашей новой кухне — с занавесками в желтую клетку, с фотографией Джуни Пяцковски на стене, с часами, неторопливо отщелкивающими минуты своими кошачьими лапками, — могла лишь согласиться:

— Так и есть. Так и есть.