Ингрид
В воскресенье она решила не звонить в больницу. Пусть девочки побудут с Титусом наедине. Ближе к вечеру села в автобус, направлявшийся к больнице.
На улице оказалось неожиданно тепло. Сидела у окошка и вбирала в себя цветы, юную зелень. Тюльпаны, нарциссы, синие стрелки гиацинтов. Разноцветье там, где еще недавно царила серость. Скоро лето. Они с Титусом обсуждали, не съездить ли еще раз в Барселону, до жары. Снова прогуляться по широкой Ла Рамбла, попить сангрии в погребке у набережной…
«Мы справимся! – билось у нее в голове. – Ты снова станешь сильным, мы справимся!»
Когда она вышла на конечной остановке, налетевший ветер закружил мусор, швырнул в лицо пыль. Что-то попало в глаз, и она первым делом поспешила в туалет – промыть. Взглянула на себя в зеркало: лицо бледное, опухшее. Лицо стареющей женщины. Неизбежность. В ярком свете стало очевидно: пора к парикмахеру, надо покрасить волосы. Корни темные, а она всегда презирала женщин, так запускавших себя. На подбородке странная припухлость, потрогаешь – больно. Прыщик. Увенчанный белым гнойничком, но ничего не выжимается. После того как она на него надавила, прыщик стал лишь заметнее. Подростковые прыщи в пятьдесят лет! Поежилась. Достала расческу, сделала несколько взмахов, но лучше не стало. И внезапно – усталость, неимоверная усталость. Вернуться бы на остановку, сесть в автобус и ехать, ехать… Автобус курсировал между двумя больницами – Южной и Королевской.
Беспокоилась – как себя чувствует Титус? Не утомил ли его визит дочерей? Они больше не винили Ингрид, приняли выбор отца, хотя переживали, что отец поступил в точности как когда-то их мать. Биргитта нанесла ему рану, от которой он, по сути, так и не оправился, и дочери тогда были на его стороне, поддерживали как могли. А потом он поступил так же. Им тяжело было принять это.
«Но ведь Роза им не мать, – подумала Ингрид, – откуда же такая непримиримость?» Необъяснимо. Наверное, дело в ней самой, в Ингрид, это ее они не выносили. Казалось, девушки заключили между собой пари, кто первая сживет ее со свету. Как же такое могло быть? Так по-детски… Издевались, будто школьницы.
В груди саднило. Ингрид помнила. Школьный двор в Хускварне, на переменах она бежала в конец коридора, где был запасный выход. Карин и Каттис, самые крутые в классе. Две «К». Постоянно искали себе жертву. Никто не осмеливался пойти против них. Однажды Ингрид убежала на кладбище, соседствовавшее со школой, на уроки не вернулась. Бродила среди надгробий, желая очутиться под плитой. Под землей. Сейчас, конечно, тогдашние переживания кажутся слишком уж сильными, но Ингрид не забыла то дикое, опустошающее ежедневное отчаяние, одиночество и страх.
Теперь с абсолютным одиночеством покончено. Она судорожно вздохнула. Роза. Общаются ли с ней Юлия и Йенни? Ингрид знала, что Роза уехала из Стокгольма, живет в каком-то старом коттедже под Седертелье. Зализывает раны в одиночестве. В последние годы они с Титусом редко ее вспоминали, а когда-то Ингрид то и дело заводила о ней речь. Хотя и пыталась выкинуть ее из головы: он сам выбрал меня. Но чувство вины не желало уходить. Мысли о Розе были как наказание. Приставала к Титусу:
– Как думаешь, как она живет? Как себя чувствует?
Пока он не взрывался:
– Ну, хватит уже, черт подери! Ты ни в чем не виновата. И я не виноват. Бывает, что люди расстаются. Такое случается в жизни, если ты вдруг не в курсе.
И все же… Перед глазами вставало лицо Розы. Кошачье лицо. Чуть раскосые, дикие глаза животного, хоронящегося в зарослях. Роза сбежала от людей, обратилась в отшельницу. Странно это.
– Но, Титус… мы ведь причинили ей боль…
Вскочил, хлопнул журналом о стол. Из вазы с цветами выплеснулась вода. Вышел вон. Грохнул дверью.
Ингрид наклонилась над раковиной и принялась пить прямо из крана. У воды был привкус нефти. Отыскала в сумочке аспирин, снова глотнула отдающей нефтью жидкости. На миг почудилось, что теряет сознание. Но отпустило.
Выйдя в вестибюль, остановилась, тяжело уронив руки. Не могу больше. Хочу домой. Смотрела на огромный барельеф из глазурованной керамики. Две женские фигуры, руки вскинуты над головой, ладони сложены чашами. Вокруг – птицы: лебеди и голубки.
Как обещание смерти.
Вспомнила голландский гобелен, который когда-то подарила мать, с такими же белыми птицами. Что она с ними сделала? С вещами из прошлого? Наверное, гобелен остался в старой квартире, на Рингвеген. Где он висел? Нет, не вспомнить. Но Титусу гобелен не понравился. Он не любил китч, а гобелен с голубками в голландском стиле, сотканный матерью, был самым настоящим китчем. Выпрямилась, откашлялась. Сглотнула. Двинулась дальше.
Шагая по коридору, вдруг поняла, что девушки еще здесь. Не предчувствие – уверенность. Предвестник беды. Сбавила шаг, остановилась у ординаторской. Медсестра с блестящими черными волосами, стянутыми в хвост, сидела за компьютером. Ингрид тихо постучала:
– Простите…
Медсестра обернулась. Ингрид прежде ее не видела.
– Здравствуйте. Я жена Титуса, Титуса Вруна. Меня зовут Ингрид.
Не отрывалась от лица медсестры, ловила каждое движение. Она должна знать правду.
Женщина встала, протянула руку. Она была старше, чем показалось Ингрид вначале.
– Я Марианна.
В голосе напряжение, не укрывшееся от Ингрид.
– Как он? – быстро спросила она.
– У него дочери. Милые девушки.
– Вот как. Выходит, остались…
Медсестра кивнула. Отвела взгляд. Означает ли это, что все плохо?
– Так как он? – Ингрид выталкивала из себя слова.
Медсестра явно собиралась с силами.
– Ну что я могу сказать… Спал он ночью хорошо, и…
Из коридора донесся скрип «Биркенштоков». Еще одна медсестра, вернулась после обхода. Ее Ингрид тоже раньше не встречала. Где же сестра Лена или хоть кто-то знакомый из персонала? Медсестры о чем-то зашептались.
– Простите! – подала голос Ингрид.
Женщины глянули на нее, похоже, как-то раздраженно.
– Сестра Лена… она не дежурит сегодня вечером?
Марианна мотнула головой. Тугой хвост упал на грудь, закрывая бейдж с именем.
– Должна была, но заболела.
– Ах, вот как…
– Да.
– Что с ней? Надеюсь, ничего серьезного?
– Да кто его знает. Стресс. Похоже, переутомилась.
Когда она зашла в палату, Йенни и Юлия привстали. Ингрид посмотрела на мужа, за спины его дочерей. Глаза закрыты, кислородная трубка в носу. С трудом удержалась, чтобы не кинуться к кровати, оттолкнуть девушек, прижаться к нему и замереть в неподвижном молчании.
– Привет, – тихо произнесла Ингрид.
Юлия что-то пробормотала. Йенни не издала ни звука. Ингрид неуверенно шагнула вперед, еще. Под ногой скрежетнул камешек, застрявший в подошве. В полупустой палате звук вышел гулкий. «Эхоированный, – подумала она. – Только нет такого слова».
Вторая кровать пустовала. Заправлена свежим, жестким бельем. Пустая до стерильности тумбочка. Ни одна из девушек не сделала шага навстречу. Ингрид подошла к кровати, склонилась, прижала ладонь к сложенным ладоням Титуса. Почему он так лежит? Руки сложены на груди, будто он уже по ту сторону. Но кожа горячая, лихорадочная…
– Здравствуй, – прошептала, – это я, Ингрид.
Он не отреагировал.
Послышался шепот. Она даже не поняла, откуда раздается этот яростный шепот.
– Кант…
Ингрид распрямилась. Заметила, что Юлия шевельнулась, точно останавливая что-то. Перевела взгляд на ее сестру. Лицо Йеннифер заливала смертельная бледность. По щекам размазана тушь. Губы растянуты, обнажая зубы:
– Кант, кант, кант…
– Что ты такое говоришь? – прошептала Ингрид. – При чем тут Кант?
– Это английский, – прошипела Йенни, – иди домой и посмотри в словаре.
Ингрид поняла, в глазах у нее потемнело.
Шаги в коридоре. Стремительно вошла Марианна. Осмотрела Титуса, проверила пульс. Смазала иссушенные губы, поправила подушку. Повернулась к девушкам:
– Думаю, вашему отцу нужен отдых.
– А мы уже уходим, уходим, – заторопилась Юлия.
Подхватила большую сумку, перекинула через плечо. Йеннифер не двинулась с места. Как только медсестра вышла, метнулась вперед, огибая кровать. Правую руку Ингрид словно огнем обожгло, она даже отшатнуться не успела. Карате. Йеннифер ударила ее. Рука онемела. Ингрид не могла вымолвить ни слова. Подступили слезы.
Девушки уже были в дверях. Йеннифер обернулась, чуть улыбнулась. И выплюнула это гадкое, гнусное СЛОВО:
– Cunt.
И исчезла в коридоре.
Казалось, Титус не заметил этой интерлюдии. Ингрид постояла у окна, поплакала, подрагивая всем телом. Словно жертва. Постепенно в ней наливался гнев. Почему она не защищалась? Почему хотя бы не крикнула? Почему стояла столбом?
Вернулась к кровати, рухнула на стул. Поискала бумажный платок, но не нашла. Встала, сняла пальто, повесила в шкаф, села. Немного успокоившись, увидела, что Титус открыл глаза.
– Привет! – прохрипел он.
Заставила себя успокоиться, вздохнула.
– Привет.
– Все-таки пришла.
– Как видишь.
– Я думал, ты больше не в силах…
– Не в силах? Напротив. Просто хотела, чтобы девочки…
– Девочки…
Титус, Йеннифер, похоже, не в себе.
Нет. Ничего такого она не сказала. Незачем расстраивать его тем, чего он, как надеялась Ингрид, не видел. Иначе он…
Да, определенно. Психическое расстройство, а то и безумие. Нормальные люди не ведут себя так, как Йеннифер. Рука по-прежнему онемевшая. Даже пальцы. Она может написать в полицию заявление об оскорблении действием. Упрятать эту сумасшедшую, пока все не зашло слишком далеко…
– Только что ушли, – сказала она.
Титус медленно кивнул. Лицо серое, набрякшее. Нос какой-то не такой, форма будто другая. Как он мог измениться за ночь? Куда подевался его мясистый нос картошкой? Заострился, истончился, напоминает клинок Кожа на костяшках пальцев точно старая, истертая ткань. Разве это могло произойти так быстро? Или она заметила изменения лишь сейчас? Вены проступают на руках, тянутся горными хребтами.
– Ну, как ты? – еле выдавила она. И разрыдалась. Не могла больше держать в себе. Рыдала так, что засаднило в горле.
Титус легонько коснулся ее руки:
– Девочка моя любимая…
Тело ее сотрясали судороги. Всхлипы. До чего же она ненавидела такие моменты, когда теряла над собой контроль! Всегда такой была. Плакса. Дети на школьном дворе так и кричали: «Плакса! Плакса!»
Хватит. Прошла в туалет за бумагой: салфетки закончились. Услышала, что в палату кто-то вошел, закрылась на задвижку, прижала ухо к двери. Живот скрутило от ужаса.
– Лена, – прошептала она в белую глянцевую дверь, – дорогая, милая Лена! Вот если бы ты всегда дежурила.
Когда вернулась, Титус выглядел оживленней. Его чуть приподняли в кровати, и теперь он полусидел, волосы уже не так взъерошены.
Сделала над собой усилие:
– А как твой сосед по палате? Ну, тот старик? Наверное, забрали домой?
– Умер.
– Что?
– Умер вчера вечером.
– Вот как.
Титус кивнул:
– Мы были одни. Он и я. Я слушал, как он кашляет. А потом он умер.
Ингрид погладила мужа по пальцам. Эти руки, которыми он… любимые руки Титуса, руки ее мужчины…
– О нет… Как печально…
– Да ладно тебе. Он был старый и больной.
Молчала. Ждала, что он скажет дальше.
– А скоро и я за ним.
– Перестань… не надо так Не надо! Ты пугаешь меня.
Он еле заметно улыбнулся, губы пересохшие, шелушащиеся. В уголках что-то белое, как засохшая пена.
– У каждого свой срок Помнишь ту книгу? Питера Нолля.
– Помню. Издательство Блумберга, кажется?
– Он был мой ровесник. И болел примерно этим же.
Она попыталась сменить тему:
– Книга давняя. Но кажется, я видела издание в мягкой обложке.
– Он там описывал свои мысли и чувства. После того как понял, что ему предстоит.
– Да, – прошептала она, – но это был не ты, ты – другой.
Титус не слушал:
– И вот я тоже наедине с собой.
Снова стеной накатило предчувствие беды, не давая дышать. Она должна быть сильной, храброй. Ради него должна. Услышала сквозь слезы, как муж говорит:
– Столько глупостей совершил в своей жизни…
– Все мы совершаем глупости, – всхлипнула она, – ты совершил их не больше, чем другие.
Титус закрыл глаза, грудь его тяжело вздымалась.
– Помолчи, ладно, – попросил он.
Он затих; возможно, заснул. Несколько раз в палату заглядывала сестра Марианна. Из коридора доносилось дребезжание тележки. Резкий запах кофе. Который час? Без двадцати восемь. Часы посещений уже давно закончились. Почему ей разрешили остаться в палате? Почему не выставили, где их будьте так добры, время вышло? Ничего подобного. Ни одного выразительного взгляда. Неужели потому, что Титус должен умереть нынче ночью? Как этот старик с соседней койки. Вспомнилась его жена, ее однообразные монологи. Теперь она дома, наедине с воспоминаниями…
– На столике в коридоре термос с кофе, если хотите, – сказала медсестра. Ингрид знала эту пухлую фигуристую девушку с вечно румяными щеками. Должно быть, отморозила в детстве.
– Спасибо.
Кофе не хотелось. Хотелось домой, лечь в ванну, с бокалом вина. Запереть двери на все замки, очутиться в безопасности. Отгородиться.
Слабая рука Титуса потянулась к ней. Она накрыла ее ладонями. Дышал он с присвистом, хрипло.
– Вот я лежал и думал…
– Да?
– Хочу тебя кое о чем попросить.
– О чем?
– Насчет Розы… Хочу, чтобы ты привезла ее сюда. Хочу поговорить с Розой.
