Глава 4

– Я ходила к Элизабет домой. Понимаете? – говорю я, показывая мои записки Карле. Она даже не смотрит на них. Я со шлепком кладу их на стол, чудом не сбросив с него мой утренний чай.

– И что? Ее не было дома?

– Нет. Но там не было никаких следов ее присутствия.

Карла переворачивает страницу папки-скоросшивателя. Сегодня она надушилась неизвестными мне духами с цветочным ароматом, который доносится до меня с каждым ее движением.

– Там был кто-то еще? – спрашивает она, заканчивая писать.

Ее глаза на мгновение расширяются, и я понимаю, что сейчас она поведает мне какую-нибудь ужасную историю.

– Я слышала о таких случаях, когда молодые наркоманы, сидящие на крэке, врывались в дома пожилых людей. В Боскоме они заперли одного старика в его комнате и позвали в дом своих друзей, таких же, как они, наркоманов, и они все разгромили в остальных комнатах и… – Она на мгновение замолкает и взмахивает рукой. – И устроили там оргию.

Я смотрю на свои записки и сообщаю:

– Но дом выглядел очень аккуратно.

Карла закрывает папку.

– И еще была одна старая женщина; так вот, ее связали и заперли в подвале. Грабители забрали все ценное в доме, затем пытали ее и закрыли. Так что никто не знал, что она там. Так продолжалось много дней.

Я смотрю на лицо Карлы, пока она мне все это рассказывает. Ее брови то поднимаются, то опускаются, а кончик носа заметно розовеет. Интересно, почему ее так занимают пожилые люди, запертые в комнатах? Все эти истории кажутся мне не слишком правдоподобными, но я тем не менее их записываю.

– Может быть, мне стоит снова сходить в ее дом?

– Нет, – отвечает Карла, и ее тон меняется. – Вы не должны никуда ходить. Запишите это.

После ухода Карлы я какое-то время сижу за столом, устремив взгляд в пространство перед собой, после чего начинаю перебирать мои записки. Вношу в них изменения, включаю в них имя Кэти, записываю, кто она такая, пытаюсь вспомнить, чем она занимается в школе. Перечитываю собственные правки в записях и нахожу среди них новую. «Элизабет заперта в комнате. Наркоманы в доме. Связали и пытали в подвале». Читаю и хмурюсь. Это звучит как-то по-идиотски. Наркоманы? Надо было вызвать полицию. Но я все равно пойду домой к Элизабет и узнаю, как там она, думаю я.

Одеваюсь потеплее, прохожу мимо акации и на всякий случай стучусь в дверь Элизабет. Когда на мой стук никто не отзывается, достаю шариковую ручку. «Элизабет в доме по-прежнему нет». Отхожу назад, заглядываю в окна. Моя голова кажется мне пустой. Желудок жалобно сжимается. Мышцы шеи сводит судорогой. Не могу понять, что делаю здесь, и сжимаю в руке обрывки бумаги. Несколько клочков падают на пол. «Наркоманы, – читаю я. – Элизабет заперта в комнате. Связали в подвале». Неужели я написала это? Мне это кажется смехотворным. У Элизабет нет подвала. Заглядываю в почтовый ящик. Я не совсем понимаю, что такое крэк. Как же я пойму, что это крэк, если его увижу? До меня доносится запах готовящейся еды. Солоноватый запах жареного мяса, скорее всего, подкопченного бекона. Какое-то мгновение мне кажется, будто запах доносится из дома. Интересно, кто там может готовить пищу?

– Что вы здесь делаете?

Из соседнего дома выходит женщина в блестящем плаще; его надевают, когда идет дождь. Она кладет руку на разделяющую нас ограду. Ее плащ громко шуршит, и звук такой, будто хнычет непослушный ребенок. Во второй руке у нее поводок, рядом собака. Собака рвется в сторону леса и обнюхивает землю. Ее, должно быть, возбудил запах жарящегося бекона.

– Я ищу Элизабет, – отвечаю я.

– Вы ее подруга, верно? Не пытайтесь меня вспомнить, вам это все равно не удастся, – она усмехается, и я чувствую, что краснею от смущения. – Пришли навестить ее? Пожалуй, вы будете удивлены.

– Что случилось? С Элизабет все в порядке?

– Да, да. Но, судя по всему, у нее идет серьезная уборка. Точнее, переезд. Ее сын вынес из дома и сложил в машину целую гору ящиков, – незнакомка оттягивает собаку от забора и улыбается.

Я удивленно на нее смотрю.

– Питер вывозит вещи из дома?

– И, надо сказать, вовремя, вам не кажется? Давно пора. Дом жутко захламлен, – соседка моей подруги взмахивает рукой, затем проводит ею по светлым, коротко стриженным волосам. Плащ снова шуршит, и я плохо различаю отдельные ее слова. – Я была вынуждена постоянно напоминать ему об этом. Дом грозил превратиться в источник заразы.

Мне так и хочется закатить от удивления глаза. Какое преувеличение! Элизабет действительно немного неопрятна, только и всего. Это все из-за ее коллекции керамики и фарфора, в надежде когда-нибудь разбогатеть. Но опрятные люди любят ругать нерях. Пегги из «Оксфама» тоже такая – всегда что-то бормочет себе под нос, если оставляешь ценники в беспорядке.

– Так вот, он наконец решил что-то с этим сделать, и я очень рада. Насколько я могу судить, он вывез из дома целую кучу всяких вещей.

– А что он вывез? – уточняю я. – Элизабет нужны ее вещи.

– Я не знаю. Да и откуда мне знать? – Женщина, удлинив поводок, отпускает собаку, и та тянет ее к дороге.

Я иду вдоль моей стороны забора, по стороне Элизабет.

– Вы видели мою подругу, вашу соседку? – спрашиваю я, едва не срываясь на крик. – Ну, когда Питер избавлялся от вещей? Вы видели ее?

Собака натягивает поводок и поворачивает нос к противоположному дому. Я тоже поворачиваюсь в эту сторону. Да, именно отсюда и пахнет жареным беконом. Но это не у Элизабет в доме. Не у нее.

Женщина открывает дверцу машины и сажает собаку внутрь салона.

– Нет, я не видела Элизабет. Да и, пожалуй, это может произойти, только когда Питер выводит ее погулять. Скажу честно, раньше я думала о нем хуже, но теперь мне кажется, что он неплохо за ней присматривает. Хороший сын, верно?

Я отвожу взгляд в сторону. Я не считаю Питера хорошим сыном.

– Сейчас ее нет дома, и я давно ничего о ней не слышала…

– Значит, сейчас она у Питера.

Прикусываю губу. Мне не нравится этот ответ.

– У меня есть его телефонный номер. Дать его вам? – предлагает женщина, пытаясь удержать собаку на сиденье. – Если вы так беспокоитесь за нее, вам, пожалуй, стоит ему позвонить.

– Да, пожалуй, дайте номер.

Она захлопывает дверцу и, хотя собака недовольно скулит, возвращается в дом. Мы с собакой смотрим друг на друга через стекло. Мне кажется, будто она думает: «Что я здесь делаю, если ты не здесь, а там, за стеклом?» У меня возникает желание выпустить ее и забрать с собой. Успею ли я это сделать, прежде чем вернется ее хозяйка? Нет, вот она уже идет с листком бумаги в руке.

– Передайте от меня привет Питеру, – говорит она и протягивает мне через забор листок с номером. – Если не забудете.

Я чувствую, что снова краснею, и, после того как она уехала, стою какое-то время возле дома. Пытаюсь вспомнить, что же я хочу сейчас сделать; может, я должна отыскать что-то такое, что докажет, что я вовсе не бестолковая старуха? В моей руке трепещет на ветру клочок бумаги. Я понимаю, что очень хотела бы иметь собаку. Если бы только у меня был бладхаунд! Тогда мы смогли бы по запаху найти Элизабет. Я смогла бы сунуть записку для моей подруги под дверь. Просто для того, чтобы сказать, что я здесь была. Чтобы, если она вернется, Элизабет знала, что я искала ее. Так же, как и Сьюки.

Прошло две недели, прежде чем все поняли, что случилось что-то серьезное. Мы не видели ее с того вечера, когда все вместе ели рыбу с картошкой, что само по себе было необычно. Сьюки всегда приходила к нам по меньшей мере раз в неделю на ужин. Иногда с ней приходил и Фрэнк. Он приносил еду и кое-какие вещи, которые, по мнению мамы, было трудно достать – такие, как мыло и спички. Он оказывал услуги многим людям, и поэтому ему часто удавалось добыть что-нибудь редкое. У него всегда были продукты, выдаваемые по военным пайкам: крошечные баночки масла, сыр и джем. Мама всегда старалась выложить их до того, как они попадут на глаза отцу. Она не хотела, чтобы он видел эти жестяные банки. Мы не хотели нарушать закон, но и не могли отказаться от дополнительной еды. Во всяком случае, не сейчас, когда ее отчаянно не хватало. «И совесть твоего отца остается чиста, – говорила мама. – Ведь не ему же приходится по два часа выстаивать в очереди и готовить завтрак, обед и ужин из ломтика ветчины и половинки помидора». Поэтому я никогда ничего не говорила. Так же как и Дуглас, хотя он щурил глаза, замечая, как мама удивляется излишкам продуктов и поспешно их прячет.

Когда отец заглянул к Сьюки по пути с работы, дома никого не оказалось. Никого он не застал там и неделю спустя. Мама несколько раз заходила по утрам и поискала Сьюки в городских магазинах, но так нигде и не увидела. Мы не могли взять в толк, что происходит. В одну минуту все изменилось, сперва − все прекрасно, а через мгновение все безвозвратно меняется и исчезает. Фрэнка тоже нигде не было. В доме его тоже не удалось застать. Мама предположила, что он на какое-то время остался в Лондоне. Отец попытался искать Сьюки в больницах, посчитав, что она могла стать жертвой какого-нибудь несчастного случая. Однако выяснилось, что ни его дочь, ни его зятя туда не доставляли. Я все время смотрела на заколку для волос, думая о второй точно такой же, какую подарила сестре. Я надеялась, что ее все же удастся найти, и в следующий раз, когда отец вновь собрался зайти к ней домой, попросила взять меня с собой.

Я удивилась, когда он ответил согласием – ведь он всегда ходил туда один, – и когда мы молча прошли десять улиц до дома Сьюки, я успела пожалеть о своей просьбе. Был ветреный, ясный день, и в воздухе пахло дымом от фейерверков. Неожиданно я заметила на гребне холма какого-то человека, который кинул нам вслед свою шляпу, но когда я остановилась, подняла ее и отдала ему, он как-то странно посмотрел на меня, снова ее кинул и побежал за ней вдогонку. Отец сказал, что этот человек малость не в своем уме, и велел мне не таращиться на него. Это был единственный раз, когда он заговорил со мной после долгого пути в полном молчании.

Подойдя к дому Сьюки, мы остановились у порога, и отец заглянул в окна передних комнат. Вокруг не было ни души, и лишь где-то вдалеке злобно лаяла собака, отчего дом казался совсем заброшенным. Столовая, как всегда, была забита вещами, чужой мебелью, книжными полками, лампами, пустыми цветочными горшками, придвинутыми вплотную к внутреннему оконному стеклу. Почти весь дом Фрэнка использовался как склад: его мать давно сделала перепланировку и, чтобы освободить больше пространства, убрала в некоторых комнатах внутренние стены. Однажды Фрэнк рассказал мне, что, пока его родители были живы, ему приходилось спать на лестничной площадке, потому что мать не хотела выделить ему отдельную спальню.

Окна подвала были заложены кирпичом, и с фасада остались лишь отверстия для воздуха, забранные решетками. Я попыталась заглянуть в них, но там, конечно же, было темно, и я не смогла ничего разглядеть. Поэтому я обошла дом и оказалась на заднем дворе, где Фрэнк обычно держал свои грузовички. В этом месте собачий лай был громче и разносился ветром, отчего казалось, будто собака бегает как заведенная вокруг дома. Здесь стоял всего один грузовик, и, судя по его виду, им давно не пользовались. Из-за слоя пыли надпись на борту «Перевозки Джеррарда» читалась как «…возки… рарда». Я облизала палец и приготовилась стереть пыль и грязь с остальных букв, когда услышала шум – слабый скрип, доносившийся откуда-то сверху, – и посмотрела на окна старой конюшни.

На какое-то мгновение мне показалось, будто я увидела кончики пальцев. Прижатые к стеклу, они сползали к нижней части оконной рамы. Однако, подойдя ближе, поняла: это светлая бахрома на абажуре торшера, который прислонили изнутри к подоконнику. Зная, что конюшня тоже забита мебелью, я решила, что услышала мышиную возню. И все же я поднялась по внешней лестнице, чтобы разглядеть получше. Дверь наверху была закрыта или же привалена изнутри чем-то тяжелым, и поэтому я, прищурившись, заглянула в темноту сквозь маленькое окошко.

И тогда я увидела это. Лицо, смотревшее на меня из глубины комнаты. Я шлепнула ладонью по стеклу и вскрикнула, но через секунду поняла, что это такое. Мое собственное отражение в зеркале трюмо, стоявшего рядом с кроватью под балдахином. На мой крик прибежал отец, но, убедившись, что со мной все в порядке, вернулся обратно. Я была рада, что он не стал подниматься ко мне наверх. Следующее, что я смогла разглядеть через грязное оконное стекло, была коробка с продуктовыми пайками с маркировкой «Британская армия».

Я спустилась вниз и снова услышала собачий лай. Затем выглянула за забор в соседний палисадник, чтобы понять, откуда он доносится. Обойдя дом вокруг, я увидела отца. Он стоял, засунув руки в карманы, и смотрел себе под ноги. Я подошла ближе, но он так ничего и не сказал про отсутствие Сьюки и Фрэнка. Конечно, когда мы только пришли сюда, он постучал в дверь и вот теперь стоял и ждал, как делал уже не раз. Отец искал ее везде; он уже приходил к этому дому раньше, приходил один. Спустя минуту он достал карандаш и что-то написал на обратной стороне конверта. Отец всегда носил с собой пачку перетянутых резинкой конвертов. Я не успела прочитать написанное, потому что он бросил конверт в почтовый ящик.

– Алло? – это был мужской голос, басовитый и грубоватый. Я сижу на диване в гостиной. Телефон только что перестал звонить, и трубка прижата к моему уху.

– Алло? Кто это? – говорю я.

– Питер Маркхэм. Кто вы? – Теперь слова слышны более отчетливо; правда, мужчина как будто чем-то недоволен.

Питер Маркхэм. Я знаю это имя.

– Вы сын Элизабет? – спрашиваю я.

– Да, имя моей матери – Элизабет. Что вам нужно?

– Неужели я набрала номер вашего телефона? – спрашиваю я.

– Конечно, это вы позвонили мне. – Он что-то неразборчиво бормочет себе под нос; кажется, чертыхнулся. – Что вы хотите?

– Возможно, Элизабет просила меня позвонить вам, – произношу я.

– Просила вас? Почему? – удивляется он. – Откуда вы звоните?

– Не знаю, – отвечаю я. – Должно быть, это что-то важное.

Убираю трубку от уха и делаю паузу, чтобы подумать. Мои пальцы сжимают трубку так сильно, что пластмасса хрустит. Когда я видела Элизабет? И зачем она просила позвонить? Не помню.

Кладу трубку на подлокотник кресла и перебираю бумажки у меня на коленях. Телефонный номер Питер Маркхэма, список покупок и рецепт суфле из крыжовника. Где-то вдалеке настырно рокочет автомобильный мотор, как муха, бьющаяся о стекло, как воспоминание, угнездившееся где-то на краю сознания. Я беру трубку и подношу ближе к свету лампы очередной листок. «Где Элизабет?» Мне становится нехорошо.

– Она исчезла, – громко говорю я.

В трубке слышен треск от его дыхания.

– Кто это? – спрашивает Питер. Его голос звучит неприятно и резко.

– Меня зовут Мод. Я подруга… Элизабет, – отвечаю я. – У меня есть ваш номер, и я немного беспокоюсь за вашу мать.

– Какого хрена, в разгар ночи!

Смотрю на часы над газовым камином. Три часа. Это не дневное время.

– Извините, – говорю я. – Я сейчас неважно себя чувствую. О боже, еще раз извините. Я больше не буду вам докучать. Пока с Элизабет будет все в порядке.

Голос в трубке звучит сдавленно и сонно.

– Я уже разговаривал с вашей дочерью. С мамой все в порядке. Я сейчас положу трубку, хорошо?

На другом конце линии раздается щелчок, и наступает долгий пульсирующий сигнал. Он положил трубку. Я быстро беру ручку и пишу: «Сын Элизабет говорит, что с ней все в порядке. Сказал по телефону «какого хрена», – добавляю я, не уверенная в том, почему это показалось мне важным.

Осторожно кладу телефонную трубку на место. Ловлю себя на том, что думаю о миссис Уиннерс. Я уже много лет не вспоминала о ней. Она была первым человеком на нашей улице, у кого появился телефон. Телефонный аппарат был красивым и массивным, с деревянной полированной подставкой. Она так гордилась им и всегда становилась у окна, когда «телефонировала», чтобы все могли ее видеть. И если вы проходили мимо, махала рукой и показывала на трубку – разговариваю, мол. Она по малейшему поводу приглашала людей к себе и предлагала воспользоваться аппаратом, и я была удивлена тому, как много всего миссис Уиннерс могла выяснить по телефону. Не только новости о ее семье – она постоянно рассказывала о своей кузине из Торки и сестре из Донкастера, – но о жизни в городе, соседях, о войне. Казалось, что по телефону можно узнать все, и я всегда задумывалась о том, с кем она беседовала и как она только запоминает всю эту информацию. Иногда я приходила домой из школы и заставала ее на кухне вместе с мамой. Они пили чай и обменивались сплетнями, а я сидела рядом и слушала, снова и снова наполняя по маминой просьбе их чашки.

Я откладываю в сторону мои записи и завариваю себе чай. Я делаю это не очень часто, потому что чай нередко бывает коварен. Но на этот раз я помню, что надо сделать: сперва подогреть воду, а потом бросить в фарфоровый заварочный чайник три ложки заварки. Поскольку чай предназначен мне одной, я уношу его в гостиную и ставлю на кофейный столик, затем грею о чайник ладони. Пар поднимается вверх и касается моего подбородка. Ощущение это ни с чем не сравнимое, до боли знакомое, но я забыла, с чем оно связано. Пытаюсь не двигаться, надеясь вспомнить, но на память мне приходит лишь то, как отец кидает что-то в стоящий снаружи мусорный бак.

Я принесла в гостиную стеганый чехольчик для заварочного чайника. Его мне подарила Элизабет, но я им никогда не пользовалась. Он кажется мне уродливым, и я опасаюсь, что клочки ваты из него попадут в чашку. Не хотелось бы пить чай, превратившийся в густое варево из ваты. Стеганый чехольчик самой Элизабет – почти такой же, но я точно помню, что у моей подруги никогда не было в чае ваты.

– Я уже выпила весь избыток ваты, – призналась она как-то раз. – И теперь она застряла где-то в моих внутренних органах.

Я завариваю для нее чай каждый раз, когда прихожу к ней домой, и она напоминает мне о том, как это делается, если я вдруг забуду. По ее словам, для нее это непозволительная роскошь, потому что она слишком слаба и ей самой не удержать в руках даже чайник для заварки. К ней приходит социальная работница и иногда делает ей чай. Но эти работники вечно куда-то торопятся, так что она успевает выпить не больше одной чашки, а налить себе новую после их ухода уже не может. И, конечно, Питер ничего для нее не делает. Просто когда очередной раз навещает ее, то выкладывает на стол покупки и уходит.

По словам Элизабет, он обычно почти не разговаривает с ней и большую часть времени проводит в другой комнате, в кухне или в теплице. Сын злится на то, что она безвылазно сидит в доме весь день и что просит его с ней побыть. А недавно Элизабет сообщила мне еще кое о чем. Она пожаловалась, что Питер говорит ей неправду. В доме начали пропадать вещи, и он стал ей лгать. Жаль, что я не запомнила подробностей. Снова перебираю свои записки.

«Сын Элизабет говорит, что с ней все в порядке». Почему-то я не чувствую уверенности. Беру стеганый чехольчик, надеваю его на заварочный чайник и аккуратно расправляю. Мне наплевать на вату. Сейчас почти четыре часа утра, и я в любом случае не буду пить чай.

В следующие после исчезновения Сьюки дни мы перестали есть и пить. И почти не разговаривали. Родители в моем присутствии хранили молчание, но однажды я подслушала их разговор, когда они думали, что меня нет рядом и я их не смогу услышать. В нем несколько раз упоминалась полиция.

Однажды в воскресенье мы сидели в кухне, ели нашу скромную трапезу и не смотрели друг на друга. Когда за окном начало темнеть, отец встал и сказал:

– Пошли. Нужно расспросить соседей.

Он надел куртку и открыл для меня кухонную дверь. Помню, я бросила взгляд на маму, оставшуюся сидеть за столом. Она даже не подняла головы и не посмотрела нам вслед. Она уже разговаривала с соседкой Сьюки, женщиной, которая ходила в ту же бакалею, что и мы, но та сказала лишь то, что тут в округе сейчас полно странных людей.

– Кто знает, может, им что-нибудь известно, – произнес отец, когда мы шли к дому Сьюки.

Двери в прачечную были открыты, и было что-то пьянящее и роскошное в запахе мыла. Но это был фальшивый запах, который каким-то образом отдалял нас от моей сестры. Отец постучал в дверь. Та быстро открылась, как будто хозяин дома все это время стоял за ней.

Наружу высунулась голова.

– Да?

Голова была какая-то растрепанная, и из дома доносился мерзкий, просто отвратительный запах, забивавший запах прачечной.

Отец прочистил горло.

– Я надеялся… я хотел спросить… – начал он и замолчал, набирая в легкие воздуха. Кирпичный дверной проем оброс мхом, и я провела ногтями по его важной мягкой поверхности. – Я ищу Сьюзен Палмер, – продолжил он и поправился: – То есть Сьюзен Джеррард. Она живет в двадцать пятом доме. Вы ее не видели?

– Никогда не встречал, – человек встряхнул немытой головой. – Она что, пропала?

Отец кивнул.

– Кто она вам?

– Дочь, – ответил отец.

– Понятно. Фрэнк сейчас в двадцать третьем доме, и с ней все в порядке, если она с ним. Я так думаю.

– Его тоже там нет.

– Тогда не знаю. Он, наверное, захватил ее с собой в очередную поездку, – и человек улыбнулся щербатой улыбкой.

Отец снова откашлялся.

– Она бы сказала мне. Ведь они женаты, – сказал он. – Она бы сказала, что собирается с ним куда-то уехать.

– Так они женаты? – В голосе незнакомца прозвучало разочарование. – Тогда даже не знаю, чем вам помочь.

Мы подошли к другому дому. Пока отец стучал в дверь, я нагнулась над веревочкой, натянутой в том месте, где в заборе не было штакетины, и посмотрела на мусор, скопившийся ниже уровня улицы. Старик, живший в этом доме, тоже не видел мою сестру, но знал Фрэнка.

– Сейчас много женщин уходят куда глаза глядят, – сообщил он. – Читал об этом в газетах. Похоже, им не нравится, что мужья вернулись домой, и поэтому они уезжают в Лондон или в другие нечестивые места. Фрэнк хороший человек, и она должна быть счастлива с ним. Он перевез мою сестру из Ковентри и не взял за это ни пенни. Сказал, что у него другая работа и он просто так может прихватить ее вещи. Моя сестра не уходила от мужа, да и он был у нее всегда один, вот что я вам скажу.

Отец побрел дальше по улице. Я стояла и смотрела ему вслед, пока он не дошел до самого ее конца. Небо было серым, и кирпичи домов казались не такими ярко-красными, как обычно. Зато было не холодно.

– Никто ничего не видел, – произнес он, обернувшись ко мне. – Или не признаются, что видели. «Болтун – находка для шпиона», да и только. Можно подумать, что война еще не закончилась. Ну что, пойдем домой?

Я почему-то подумала о выкройке, которую Сьюки начала для меня делать. Представила себе, как она разложена на полу моей спальни. Ощущение такое, что сестра в любую минуту войдет и возьмет в руки ножницы. Я не прикасалась к выкройке с тех пор, как она вырезала рукава, и мне невыносима мысль, что моя сестра больше никогда не вернется, чтобы посмотреть на будущее платье.

– Давай я постучу еще в один дом, – попросила я и подошла к густо покрашенной двери. Краска на ней застыла потеками, как будто краску использовали, когда шел дождь. Я смотрю на эти потеки и жду ответа.

– Я ищу мою сестру Сьюки, – пролепетала я, когда дверь открылась. – Она жила тут, неподалеку. Я не знаю, что с ней случилось. Она ничего не говорила о том, что собирается уезжать, и я нигде не могу найти ее. В ее доме никого нет. Вы не видели ее? У нее вот такая заколка, как у меня.

Я была близка к слезам и чувствовала себя обиженным ребенком, которому совсем не хочется стучаться в чужие двери. На пороге стояла незнакомая женщина с сеточкой на волосах. Она бросила быстрый взгляд на улицу.

– И сколько домов ты уже обошла? – спросила она.

– Не знаю, может, десяток. Ее никто не видел, – ответила я, готовая в любую секунду расплакаться.

Женщина снова посмотрела в сторону дома Сьюки.

– Какой номер дома твоей сестры?

– Двадцать три.

Женщина кивнула.

– Нет, они, пожалуй, ничего не сказали бы. Послушай, я не знаю, куда они уехали, по правде говоря, даже не уверена, что они уехали, но у них, насколько мне известно, что-то случилось. Что-то связанное с этим домом. Однажды вечером твоя сестра с криком выбежала на крыльцо… – Женщина помолчала, а я удивленно ахнула. – Но на следующий день все было тихо, и я видела ее на улице, это точно. Так что…

– Когда это было? – спросил отец, подойдя ближе и встав у меня за спиной.

Женщина посмотрела на него.

– Несколько недель назад?.. Точно не скажу. Не помню. Видела, как он нес чемодан. Это было после этого. Я как будто и ее тоже видела, но точно вам не скажу. И прежде чем вы меня спросите, отвечу: я не знаю, куда они уехали.

После этих слов дверь закрылась. Отец немного помолчал, а затем обернулся ко мне.

– Ладно, – сказал он, – теперь расспрашивать людей будешь ты, потому что тебе они откроются скорее, чем мне.

И он подтолкнул меня к дому на углу перекрестка.

– Да? – спросил открывший дверь мужчина. На нем была расстегнутая рубашка, отглаженная и еще теплая после утюга.

– Я ищу сестру, – начала я. – Она живет вон в том доме, – указала пальцем, чувствуя, как дрожит моя рука. – Но сейчас ее там нет. Я думала, что она могла оставить свой новый адрес… или хотя бы сказать вам, куда она уехала. Вы случайно не знаете?

Мужчина шагнул за порог и посмотрел на входную дверь дома Фрэнка и Сьюки, как будто ему нужно было вспомнить, что там вообще имеется какой-то дом.

– Сестра? Темноволосая такая? Нет, я не знаю, куда она уехала. Мне кажется, у них была какая-то ссора. Помню, что-то такое было. Скучаешь по ней, да? Ничего, не переживай, она вернется. Хотя сейчас я думаю, что видел Фрэнка давно, несколько недель назад.

– Вы знаете Фрэнка?

– Иногда выпивали вместе по вечерам. Пару раз он меня выручал.

Значит, было по крайней мере два человека, кому помог Фрэнк. Я попытала счастье в доме, соседнем с тем, что стоял напротив дома Сьюки. Во входной двери было матовое стекло с «ледяным узором», закрытое изнутри тюлевой занавеской. Вышла женщина в строгом домашнем халате. Я спросила, не видела ли она Сьюки.

– Вряд ли я это помню, – ответила она, поправляя кружевной воротничок. У нее был громкий голос, в нем слышались неприятные нотки, которые действуют мне на нервы. – Я не из тех назойливых людей, обожающих подглядывать за соседями.

– Но мне тут рассказали, что она с криком выбегала на улицу, – сообщила я.

– Неужели? Это правда? – Соседка сестры обвела осуждающим взглядом все дома на улице, как будто пытаясь выяснить, кто именно это говорил, затем решительно встряхнула головой. – Никогда не слышала ничего такого. Ничего не слышала. Люди здесь не бегают с криками по улице.

– Странно. Понимаете, мы… мы слышали, что она… – Я заглянула женщине в лицо и вздохнула.

– Слышала? Уверена, что это слухи. Болтают всякий вздор. Вот я ничего не слышала, но знаю, что у твоей сестры были какие-то проблемы. Я знаю это. Прости, если сделаю тебе больно. Она гуляла с разными мужчинами.

– Мужчинами?

– Да. Особенно с одним. Молодой. Он все время здесь крутился. Нес мне какую-то чушь о том, что он жилец в доме у ее родителей, но я-то знаю…

– Дуглас, вы хотите сказать?

– Да, вроде бы он назвал именно это имя.

– Но это правда. Он действительно наш жилец.

– Неужели? Ну, все может быть.

Я подумала, что женщина скажет что-то еще, но она лишь кивнула мне и закрыла дверь.

Я пошла дальше. В следующем доме мне открыла супружеская пара. Они немного знали мою сестру – несколько раз приглашали ее к себе вместе с Фрэнком, но ни разу не получили ответного приглашения. Впрочем, они не обиделись.

– Когда мой Дон вернулся из армии, Фрэнк подкинул ему работенку, – призналась женщина. – Это было любезно с его стороны, он помог нам свести концы с концами.

– Один из ваших соседей рассказывал, будто видел, как Фрэнк уходил с чемоданом, – заметила я.

– Да, я слышала. После того как Дон получил работу, мы с ними почти не виделись, как я уже сказала. Но мы до сих пор благодарны ему, что он так выручил моего мужа.

Я поблагодарила их и вернулась к отцу. Значит, Фрэнк помог трем людям.

– Эй, малышка! – произнесла молодая женщина, вышедшая из дома, где живет та самая женщина в халате. На ее тощей фигуре, как на пугале, болтался плащ-макинтош. Я остановилась и подождала, когда она подойдет ко мне ближе. – Я слышала крики, – сообщила она. – Но это не то, что ты думаешь. Фрэнк не мог обидеть твою сестру. Не его она боялась.

– Тогда кого?

– Не знаю, но я видела, как после этого вернулся домой Фрэнк, так что это был не он.

Я посмотрела на нее и вздрогнула. Неужели в доме тем вечером кто-то был?

– Я тоже видела их с чемоданами.

– Обоих?

– Во всяком случае, Фрэнка. Это было несколько недель назад. Я знаю, что Сьюки не нравилось, что происходит…

– Что вы хотите этим сказать? – спросила я.

– Дитя мое, твоя семья, очевидно, законопослушна, – добавила она, глядя на моего отца; он нашел утерянную кем-то перчатку и теперь насаживал ее на штакетину забора в конце улицы. – Но Фрэнк… Он был не такой. Сьюки не нравились его «коммерческие сделки», – последние два слова женщина сопроводила выразительным взглядом. – Тебе этого не понять. Возможно, они куда-нибудь уехали, чтобы начать жизнь с чистого листа.

– Но она вот уже несколько недель у нас не появлялась и так ничего о себе и не сообщила. Это не в ее духе. Она наверняка связалась бы с нами и рассказала, где она и что с ней произошло. Отец считает, что ее похитили или убили… ну, с ней должно было случиться что-то из ряда вон выходящее… Он прямо так не говорит, но я знаю, что он так думает.

– Странно. Она такая домашняя, семейная девушка… Много о тебе рассказывала, – моя собеседница печально улыбнулась мне. – Даже не знаю, что тебе еще сказать. Вы обращались в больницы?

– Когда вы услышали крики, это было в тот вечер, когда они уехали?

Женщина нахмурилась и принялась мять пальцами полу плаща.

– Вряд ли. Кажется, нет. Но я не уверена. Иногда путаешься в датах. Такое бывает, верно? Мне кажется, что Сьюки уходила с чемоданом вечером, а Фрэнка я видела днем. Но тут что-то не так, тебе не кажется?

– И вы уверены, что с тех пор их больше не видели?

– Уверена. Тут на прошлой неделе околачивались какие-то мужчины, но Фрэнка среди них не было. Может, это полицейские в штатском его искали?

Я кивнула, не спуская глаз с дома. Теперь картина прояснилась. Моя собеседница успокаивающе сжала мое плечо и ушла прочь; я же осталась стоять, думая о том, когда это она могла разговаривать со Сьюки обо мне.

– Ну? – спросил отец, когда я подошла к нему.

Я пожала плечами.

– Она с криком выбегала из дома. Эта женщина предлагала проверить больницы.

Отец кивнул в ответ, хотя я знала, что он уже это сделал. Мы зашагали дальше.

– Ты думаешь, что ее похитили или что-то в этом роде?

– Меня больше всего беспокоит «что-то в этом роде», моя милая. Лично мне Фрэнк всегда казался подозрительным типом.

Я не знала, что на это сказать, и мы несколько минут шли молча. Затем я попыталась вспомнить, что нам могло бы пригодиться.

– Моя предыдущая собеседница рассказала мне о подозрительных, на ее взгляд, «коммерческих сделках» Фрэнка.

Я даже попыталась изобразить акцент, который она сделала на этих словах, и лицо отца сморщилось. Я подумала, что он сейчас заплачет, и удивилась силе моих слов, но когда мы дошли до конца улицы, заметила, что отец смеется.

– Ох, Мод, что же это могло означать? – спросил он, подняв брови так, как это делаю обычно я.

– Понятия не имею, – ответила я и позволила себе улыбнуться. – Я думала, что ты знаешь.

– Ты сказала что-то о сыне Элизабет, – говорит Хелен. Мы сидим у нее в столовой, и она нагнулась, чтобы достать салфетки. Кэти стоит, прислонившись к дверному косяку, на ее лице глуповатая улыбка. Она шлепает по клавиатуре маленького переносного телефона, что нынче в моде.

– Разве?

– Да. Его зовут Питер. – Хелен плохо слышно, потому что она засунула голову в шкаф для посуды.

– Кажется, я разговаривала с ним, – сообщаю я, перебирая записки.

Они свалены в одну кучу, и я не могу вспомнить, за какой дверью он находился. За той, в которой было матовое стекло, или той, с сильными потеками краски? Это я не успела записать.

– Да, и с Элизабет все в порядке.

Продолжаю перебирать листки.

– Ты говорила об этом, мам. – Хелен высовывает голову из шкафа и смотрит на меня.

– Я говорю, он сказал, что с ней все в порядке.

– Тогда это хорошая новость.

Она выпрямляется и кладет на стол стопку салфеток. Я, нахмурившись, продолжаю перебирать записи.

– Не знаю, – отвечаю я. – Он отругал меня.

Хелен с силой захлопывает дверцу посудного шкафа, так что дребезжат тарелки на серванте. Этот звук вызывает во мне короткую вспышку раздражения. Хелен накрывает верхнюю тарелку рукой, чтобы унять звук, после чего поворачивается, чтобы накрыть стол скатертью. Она делает это неаккуратно, и у нее никак не получается расправить ткань.

– Могла бы и помочь, – укоряет она Кэти.

Моя внучка кивает и, не отрывая глаз от телефона, отодвигается на фут от дверного косяка, но больше не приближается к столу ни на шаг.

– Он был очень сердит, – продолжаю я. – Хелен, если бы моя подруга позвонила тебе и сказала, что беспокоится обо мне, что бы ты сказала?

– Я бы сказала: не надо беспокоиться, потому что она у нас немного с приветом.

– Хелен!

– Ну, хорошо, хорошо, – моя дочь выпускает из рук край скатерти. – Я бы сказала: спасибо вам за заботу, но беспокоиться не о чем. За ней скоро придут люди в белых халатах.

Я вздыхаю.

– Отлично, я не стала бы говорить последней фразы. – Хелен снова берется за скатерть и тянет ее на себя.

– Но ты бы не стала сердиться.

– Нет, не стала бы.

Она обходит стол и, многозначительно посмотрев на Кэти, тянет на себя другой край.

– Понимаешь, Хелен, я не доверяю ему.

– Ох, мам.

– Только человек с нечистой совестью…

– Ты позвонила ему поздней ночью. Он разозлился, и тут нет ничего удивительного. Это не значит, что он соврал тебе или укокошил собственную мать.

– Я знаю. Но я думаю, что он что-то скрывает.

– Верно. Кэти. Ступай отсюда и бездельничай где-нибудь в другом месте. – Хелен открывает выдвижной ящик буфета и начинает что-то там перебирать. – Мам, возьми это и положи на стол.

Она протягивает мне несколько ножей и вилок. Я кладу их посредине стола и иду вслед за дочерью в кухню. Здесь пахнет розмарином и мятой. Надеюсь, что сегодня у нас будет вкусный барашек, но, зная свою дочь, склоняюсь к тому, что это будет какая-то очередная гадость, не то тофу, не то туфо.

– Мам! – произносит она и, обернувшись, наталкивается на меня. – Оставайся там и накрывай на стол, договорились?

– Прости, я забыла.

Я возвращаюсь в столовую и примерно минуту стою неподвижно. Не могу вспомнить, что мне нужно сделать. Слышу, что в соседней комнате кто-то есть.

– Я знаю, Кэти, но я ей сто раз говорила, – произносит голос. – Лучше бы она забыла.

Слышу какой-то невнятный ответ и снова тот же голос.

– Прикольно, черт побери!

Иду на голоса. Оказывается, это Хелен.

– Ты снова вернулась? – говорит она. – Я же просила тебя помочь мне. У тебя есть листок бумаги?

Она протягивает руку, и я даю ей голубой квадратик. Хелен снова лезет в выдвижной ящик, выуживает из него ручку и пишет: «Накрыть на стол». После этого возвращает мне бумажку.

– Дай мне остальные записки, – просит она. – Я положу их в какое-нибудь надежное место.

Вернувшись в столовую, я начинаю раскладывать на столе салфетки, а поверх них – ложки. Беру столовые приборы и минуту стою в задумчивости. Не могу вспомнить, по каким сторонам тарелки их нужно положить. Вилка справа? Или слева? Кладу их туда, где, как мне кажется, они должны лежать. Но затем меняю решение. Беру еще один нож и вилку. Глядя на собственные руки, пытаюсь изобразить процесс разрезания пищи. Так они лежат правильно или их следует поменять местами? Пытаюсь их переложить. Они кажутся мне одинаковыми.

Когда входит Хелен, я стою и изучаю свои руки: разглядываю морщины на костяшках, пергаментную кожу, пигментные пятна.

– Ты закончила, мам? – спрашивает Хелен. – Что ты здесь делаешь?

Я не поднимаю на нее глаз. Это такой пустяк – знать, куда выкладывать столовые приборы, – но я чувствую себя так, будто не прошла важное испытание. Какая-то малая часть меня бесследно исчезла.

– Смотрится красиво, – говорит Хелен, и ее голос слишком радостный. Она обходит стол кругом, и я наблюдаю на ней краем глаза. Вижу, что она смотрит на меня. Вижу ее сомнение и быстро меняю местами нож и вилку. Она ничего не говорит. Не указывает мне на мою ошибку.

– Больше не проси меня накрывать на стол, – заявляю я.