Глава шестая
А за Конскими Водами безводье полное, от зноя пиво бурдой вскипало в бочках. Солнце пекло темя, мозг расплавляя, и начались смерти. Быстрые и нечаянные, как молнии. Мертвых бросали в степи, обморочных кидали на телеги навалом – везли дальше, пока не очухаются. Хрипели, умирая от жажды, волы украинские; выстелив по земле вспотевшие шеи, ложились в тоске плачущие лошади. И страшно-страшно ревел на привалах скот, не поенный целыми сутками; для нужд армии гнали его в центре каре, бережа от нападений татар. Но отступать было уже некуда, армия покорно держала «дирекцию прямую»…
17 мая 1736 года русское каре с ходу уперлось в Перекоп.
Максим Бобриков долго всматривался в пыльную даль.
– Перед нами ворота Ор-Капу, – сообщил он Миниху.
– Ор-Капу? А что это значит?
– Очень просто: Капу – дверь, а Ор – орда, вот и получается, что Перекоп сей есть «дверь в Орду».
Двери эти были нерастворимы!
* * *
Миних для начала вывел армию на пушечный выстрел от врага; пот обильно катился через его мясистый лоб, собранный в могучие складки.
– Передайте войскам, – наказал он Манштейну, – что за Перекопом ждет их вино и райская пожива. Но если стоять здесь, как стоял при царевне Софье князь Василий Голицын, то все они передохнут. Ад – только здесь! А за этим валом – райские кущи!
Но 185 турецких пушек зорко стерегли вход в Крымское ханство. А над воротами Ор-Капу гордо реяли хвосты черных кобыл. И старая мудрая сова сурово глядела на пришельцев из стран прохладных… Миних только тут понял, что его обманули лазутчики: на телегах в Крым не въедешь, крепость необходимо штурмовать, а противу 185 пушек он притащил сюда свои 119 орудий.
– Стол! Чернила! Перо мне! – потребовал Миних.
С помощью Максима Бобрикова стал он писать хану крымскому, что явился сюда, дабы предать ханство его разорению, а первое условие для переговоров – сдать Перекоп. Это нахальное письмо отослали. Стали ждать репримады. И вот из ворот Ор-Капу выехал мурза:
– Мой хан, глубокий рудник всей мудрости мира, из которого каждый выносит по крупице разума, ничего не слыхал о войне с Россией. Мой хан (да увековечит аллах его величие под небосводом!) удивлен гостям у ворот дома своего… Каковы причины привели вас сюда? Если набеги на города ваши, то Бахчисарай невиновен в этом – мой хан Каплан-Гирей не отвечает за дерзость диких ногаев…
Миних выслушал перевод толмача спокойно:
– Спроси его теперь, Бобриков: сами отворят ворота перекопские или нам, поднатужась, ломать их надобно?
Бобриков долго думал, а потом рявкнул на мурзу знатного:
– Россия пришла – отворяй Крым, пес худой!
Мурза вытянул плетку, указывая на «двери в Орду»:
– А ключей от них не имеем… Гарнизон крепости Перекопа составлен из янычар константинопольских, вот с ними и договаривайтесь! Татар же в Перекопе нет…
К фельдмаршалу подошел Манштейн, сообщил:
– Продовольствие кончилось. Князь Никита Трубецкой обманул ваше сиятельство – обозы не прислал… Что делать станем?
– Всем спать, – отвечал Миних устало…
И на виду Перекопа вся армия попадала на землю, изможденная до крайности. Дошли! Но так ведь доходили не однажды и предки их. Дойдут до Перекопа и… возвращаются, на пути умирая. Бывалые люди сказывали:
– За воротцами этими дивная землица лежит, текут там реки виноградные, а по садам барашки курчавые бегают. Сарацинское пшено, рисом прозываемое, и полушки у татар не стоит… На огородах фруктаж редкостный произрастает, какого у нас на Руси даже знатные бояре никогда не едали!
Миних в эту ночь, кажется, глаз не сомкнул: «Быть в Крыму или не быть?..» Еще затемно строились полки, в компанент стаскивали больных и обозы, чтобы маневрам не мешали. В строгом молчании уходили ряды, колыша над собой частоколы ружей. Священники, проезжая на телегах, торопливо кропили солдат святою водицей. Погрязая по оси колес в песок зыбучий, тяжко ползли мортиры и гаубицы. Рассвет сочился из-за моря, кровав и нерадостен, когда войска вышли на линию боя. Миних, восседая на громадной рыжей кобыле, проскакивал меж рядов солдатских, вещая повсюду открыто:
– Первого, кто на вал турецкий взойдет, жалую в офицеры со шпагой и шарфом… Помните, солдаты, об этом!
Янычары жгли костры на каланчах каменных, ограждавших подступы к Перекопу. А ров на линии столь крут и глубок, что голова кружилась. И тянулся он, ров этот, за столетия рабами откопанный, на целых семь верст – от Азовского до Черного моря. Но воды в нем не оказалось (татары – инженеры никудышные).
Миних пылко молился перед баталией:
– Всевышний, ты меня услышал – воды там нет во рвах проклятых, и я благодарю тебя за это. Так помоги мне ров преодолеть…
Фальшивым маневром он отвлек врага на правый фланг, заводя армию слева. Окрестясь, солдаты кидались в ров, как в пропасть. Летели вслед рогатины и пики. Мастерили из них подобие лестниц и лезли наверх, беспощадно убиваемые прямо в лицо… Дикая бойня уже возникла на приступе каланчей. Топорами рубили дубовые двери. Внутрь фортов врывались с криком; врукопашную (на багинетах, на ятаганах) убивались люди сотнями. Дело теперь за валом Ор-Капу, и тогда ворота в Крым откроются сами по себе. Пять тысяч тамбовских мужиков уже лопатили землю, готовя сакму для проезда в Крым, чтобы через Ор-Капу протащить великие обозы великой армии…
В боевом органе сражения взревели медные трубы пушек.
– Вот он! – закричал Миних, когда на валу крепости, весь в дыму и пламени, показался первый русский солдат. – Манштейн, скачи же… Кто бы он ни был, жалую его патентом офицерским!
Манштейн вернулся не скоро, ведя в поводу раненую лошадь. Он был неузнаваем: в грязи, в крови, его шатало, вдоль лба адъютанта был срезан саблею татарской лоскут кожи.
– Что с тобою, молодец?
– Сущая безделица, экселенц. Я ввязался в драку за каланчу. Там целый батальон турок мы вырезали на багинетах… А тому солдату, что на фас взошел первым, чина давать никак нельзя!
– Но разве он не герой? А я дал слово армии…
– Да, он герой, – сказал Манштейн, опускаясь на землю (и рядом с ним легла умирающая лошадь). – Но он князь Долгорукий… солдат Василий сын Михайлов, ему пошел всего пятнадцатый. А по указу царицы велено его пожизненно в солдатском звании содержать…
Миних в гневе топнул ботфортом:
– А я – фельдмаршал, слово мое – закон!
К шатру Миниха подскакал Максим Бобриков.
– Ура, – сказал хрипло, кашляя от пороха. – Паша перекопский парламентера шлет. Он нам оставит крепость. Но просит ваше сиятельство, чтобы гарнизу янычарскую свободну выпустили вы – без ущемления их чести воинской…
Миних откинул парчовый заполог шатра, крикнул Мартенсу:
– Бокал венджины мне… скорее! Сейчас судьба моя сама на шею мне кидается. Буду же целовать ее поспешнее, пока она не отвернулась…
Он выглотал бокал венгерского, решение принял.
– Я выпускаю их! Скачи, Бобриков… Я выпущу всех янычар из Перекопа. Со знаменами и барабанами. Но передай паше, чтобы с фасов цитадели ни одной пушки не снимали… Скачи, скачи, скачи!
Янычары из Перекопа вышли, и Миних всех их объявил пленными. Турки схватились снова за ятаганы, но было уже поздно.
– Загоняйте янычар прямо в Россию… хоть до Архангельска гоните их, бестий! А которы заропщут, тем по шее надавайте.
Нерасторжимые двери, ведущие в Бахчисарай, медленно разверзлись, и в ворота крымские хлынуло воинство русское. В шатер к фельдмаршалу явили солдата Васеньку-героя. Миних поцеловал мальчика в раздутые, грязные от пороха щеки. Сорвал с Манштейна шпагу и перекинул ее Долгорукому. Свой белый шарф повязал ему на шею.
– Хвалю! Носи! Ступай! Служи!
В походной канцелярии, когда надо было подпись оставить, Васенька Долгорукий, заробев, долго примеривался к перу:
– Перышко-то… чего так худо очинено?
Окунул он палец в чернила, прижал его к бумаге. Выяснилось, что азбуки не знает, и Васенька тут расплакался:
– Тому не моя вина! По указу ея величества велено всех нас, малолеток из Долгоруких, грамоте во всю жизнь долгую не учить…
Войска растекались по узким канавам улиц, заполняли город воинственной суетой. А всюду – грязь, песок, навоз, кучи пороха. Валялись пушки русские с гербами московскими (еще от былых походов столетия прошлого). Кажется, и дня не прожить в эдаком свинстве и запустении, какой в Перекопе царил. Солдаты офицеров спрашивали:
– А где же тут землица-то райская, которую нам сулили?
За Перекопом им неласково приоткрылся Крым – опять степи голые, снова безводье, пустота и дичь. Парили ястребы. И цвели тюльпаны, никого не радуя. Сколько уже веков входил сюда человек русский, и всегда только рабом.
Теперь он вступал сюда воином!
* * *
– Ну а ныне, господа, генералитет, решать нам главное, – объявил Миних в консилиуме. – Ласси держит Азов в осаде и возьмет его. Леонтьев послан мною вдоль берега моря, дабы крепость Кинбурн брать, и брать будет бестрепетно… А нам? – спросил Миних.
Принц Гессен-Гомбургский титулом своим подавлял многих других офицеров во мнении, и некоторые с ним соглашались.
– Возвращаться надобно, – заговорили поеживаясь. – Нас в Крыму гибель ждет верная, неминучая. Великое дело уже произведено: ворота Ор-Капу взломаны, почина сего предостаточно!
Генерал-майор Василий Аракчеев, вида безобразного, с волосами жесткими, что из-под парика немецкого на виски лезли, был в том не согласен и требовал утверждения виктории первой:
– Не ради же Перекопа мухами солдаты наши по степям дохли! Надобно ныне дальнейшие выгоды из успеха изыскивать…
– А чем армию накормим? – ехидно вопрошали у Миниха.
– Назад – к винтер-квартирам! – призывал генерал Гейн.
Миних долго терпел, потом громыхнул жезлом своим.
– Довольно! – заорал, весь красный от натуги. – Надоели мне плутования ваши. Коли мы к татарам забрались, так надо все горшки на кухне им переколотить. А лошадей своих из татарских же яслей накормим! Сидеть же в Перекопе нельзя – надо идти и весь Крым брать. Клянусь именем господним, когда до Бахчисарая доберусь, я там камня на камне не оставлю… все переверну!
Принц Гессен-Гомбургский поднялся резко, напуганный:
– Безумствам вашим я не слуга. К тому же болен я…
Миних отомстил трусишке – по справедливости:
– Больным отныне, дабы зараза не пристала, руки не подавать! И никто принца за стол свой сажать не смеет, ибо хвороба его прилипчива… Выносите литавры! Пусть бьют поход!
Армия, гулко топоча, дружно вставала от костров. Принц Гессен-Гомбургский разъезжал по лагерю на лошади.
– Бедненькие вы мои, – говорил солдатам, – мне жаль вас. Сатанинская душа в Минихе: он вас в Крым на погибель завлекает…
А стратегия фельдмаршала была проще репы пареной: он требовал от армии лишь одного – маршировать, пока ноги тащат.
– Райские кущи ждут нас, – вещал он, трясясь в карете…
Чтобы отпугнуть татар подалее от армии, Миних к ночи повелел генералу Гейну в авангард выступить. Пошли враскачку гренадеры, драгуны тронулись, землю сотрясая, ускакали вперед казаки. Донцы с ходу вломились в стан вражеский, и Каплан-Гирей бежал от них. Но Гейн, подлый, казаков не поддержал в отваге: он провел ночь в мунстровании полков своих. Татары увидели, что за казаками никто не идет более, и порубили их всех. Острым клинком вонзился в небеса рассвет, когда к Гейну подпылил Миних – с армией и обозами.
– Брось шпагу, подлец! – обрушился он на Гейна. – Я тебя в авангард для боя выслал, а ты, шмерц худой, героев ранжируешь?
Давно уже не видели Миниха в таком гневе. Разорвал на Гейне мундир, ботфортом в бешенстве колотил Гейна под тощий зад:
– В строй, собака… рядовым! Пожизненно солдатом… так и сдохнешь! Лишить его дворянства…
Напрасно Гейн, на колени рухнув, молил о пощаде. Его затолкали в строй, на плечо взвалили тяжеленное ружье. Тут к нему подошел мальчик-офицер князь Василий Долгорукий и при всех треснул его по роже.
– Ой, не бей меня! – завопил Гейн. – Я генералом был…
– Можно бить, ибо уже не дворянин ты. Шагай вперед, хрыч старый.
Зарокотали барабаны. На шее юного офицера трепетал шарф белый. Перчатки с крагами высокими, до локтей. Жарило солнце сверху.
И здесь в очах сего героя виден жар,
И храбрость во очах его та зрима,
С которыми разил кичливых он татар!
Се Долгорукий он и покоритель Крыма…
Так будут писать об этом мальчике позже.
* * *
Пылили пески, а из расщелин земли разило серой.
– Быдто в ад шествуем, – рассуждали офицеры.
Пастор Мартенс заметил, что спаржа кончилась.
– Ну и бог с ней, – печально отвечал Миних…
Бризы морские не остужали жары полуденной. Лица, затылки и руки солдат были от загара багрово-красными. Белые соцветия горчайшей полыни утром всходили солнцу навстречу. А к вечеру живность степная уже сгорала на корню. К ночи все травы, безжалостно убитые солнцем, катились в незнаемое шуршащими клубками перекати-поля. Но кое-где, упрямо и презлюще, напролом вылезал из земли дикий и яростный варвар – чеснок! Живучий, он не сдавался…
– И нам ништо, – веселели в шеренгах. – С чесноком-то мы татарина сдюжаем. Еще бы Если обоз притащил… хлебца ба!
Пастор Мартенс проснулся в обширной карете Миниха:
– Не слишком ли ты увлекся, друг мой? Может, принц Гессенский и прав, говоря, что лучше было бы – назад повернуть?
– А мы с тобой сейчас не в Европе, – резко отвечал Миних другу. – Если бы я водил за собой армию какого-либо курфюрста, я бы и повернул на винтер-квартиры. Но всевышний, явно благоволя ко мне с высоты, вручил мне армию русскую, а эта армия любит, когда ей приказывают властно: вперед!
Армия дружно топала. Вспыхивали песни и гасли в отдалении авангардов. До отчаяния было еще очень далеко.
Так же далеко, как и до Бахчисарая!
