Политика – наука, но тогда об этой науке помышляли как о сочетании хитрости и подлости бесовской. Крепкие союзные договоры соединяли две страны – Россию с Австрией, Австрию с Россией, и Австрия имела от России множество выгод, а Россия от Австрии – одни хлопоты и расходы непомерные… Попросту говоря, русские от такой «дружбы» кукиш имели! Европейские дипломаты говорили: «Tu, Austria, nube», что значило: «Ты, Австрия, брачуйся!» Но политики Вены выражались еще точнее: «Belli gerant alii tu felix Austria nube» («Пусть другие ведут войны, а ты, счастливая Австрия, заключай браки!»). Это верно: без пролития крови, только через альянсы любовные, Вена умудрялась добиваться больших политических выгод.

Но сейчас война. Она не ждет. Дело теперь за Австрией…

– Пусть Австрия войдет, – хлопнул в ладоши Остерман.

Момент был наисладчайший, как любовная судорога. Настал тот волшебный миг, ради которого строилась вся политическая система Остермана. Сейчас, из этого удобного кресла, он произнесет только одно слово, и великая империя Габсбургов, во всем своем торжественном великолепии, развернет штыки против Турции. А тогда уже никто не скажет, что Остерман продавался Вене напрасно: русские интересы окажутся соблюдены, как супружеская верность…

И вошел барон Остейн, посланник венский. Скучающий:

– Я так крепко спал… А что случилось, граф?

– Не притворяйтесь, – рассмеялся Остерман, довольный. – Русская армия начинает движение в сторону Крыма, и вот мне пишет Миних, что уже в этом году будет в Бахчисарае и Азове, в следующем году – в Очакове, а затем водрузит свои боевые штандарты над сералем султана турецкого – в самом Константинополе… Каково, барон?

Посол австрийский прищурил рыжий глаз:

– И ради этого вы разбудили меня в такую рань?

В печи уютно трещали поленья. Иней украшал окна.

Остерман нарочито медленно сложил письмо Миниха.

– Я не всегда понимаю Вену, – сказал, настороженный. – Союзный договор обязывает вас выступить заодно с Россией.

– И не подумаем! – был веселый ответ Остейна.

– Но вы подумали, что за интересы венские Россия выставила для нужд австрийских целый корпус на Рейне под командой опытного Петра Ласси? Этот корпус уже бьется сейчас под Азовом…

Остейн невозмутимо зевал, прикрывая рот тыльной стороной ладони, и от зевков посла блистательной Вены запотели камни в перстнях. Остейн потер их о бархатный камзол и начал так:

– Вы, что же, и меня за сумасшедшего считаете? Так вот что я скажу вам, вице-канцлер… На помощь Австрии не рассчитывайте, у нас совсем иные намерения: не помощь, нет, а лишь посредничество к миру с турками мы вам предлагаем.

– Как? – Остерман чуть не выпал из кресла.

Остейн с видом гуляки кривенько подмигнул ему:

– А вы разве надеетесь победить? Не советую…

Вся система Остермана рушилась в пропасть.

– Но что я скажу императрице? – простонал он.

– Скажите ей, – учил его Остейн, – что флаг моего великого императора Карла Шестого сейчас уже реет в волнах Черного моря, Вена плавает по Дунаю до самых гирл. И мы, австрийцы, не обрадуемся, если увидим на Черном море еще и флаг российских кораблей! Эта война дорого обойдется для вас, граф.

Уже послышалась угроза, и Остерман всхлипнул:

– Вы хуже турок… хуже, хуже, хуже!

И тут барон Остейн ринулся в ответную атаку:

– Другое Вену сейчас волнует: когда же состоится бракосочетание принца нашего Антона Ульриха Брауншвейгского с принцессой вашей Мекленбургской – Анной Леопольдовной? Кто деньги брал за все от Вены? Я слышал, будто вы их брали!

– Виною задержки со свадьбой не я… не я…

– А кто же? Кто посмел противиться этому браку?

– Сама принцесса, да простит мне бог! Она его не любит…

– Бог вас простит, но только не Вена! Кому нужна ее любовь? Нам нужен только брак, и больше ничего. А до любви и поцелуев нам, венцам, нет и дела…

– Принц же Антон, – поникнул Остерман, – слишком робок, он не способен пылкость проявить в делах амурных.

– Послушайте, мой граф, – заметил Остейн, – мы же с вами не сводни. И сводим не любовников, а государства… Вот умер Ягужинский, – вдруг сказал посол, – место его в Кабинете свободно. А принц Антон Брауншвейгский – юноша огромных классических дарований, по праву должен заседать в Кабинете и в Военной коллегии. Но для этого нужен сущий пустяк – бракосочетание его с принцессой.

Остерман двинул бровями – козырек сам упал на глаза ему.

– Ну, хватит! – обозлился он. – С вопросом этим обращайтесь к Бирену… С меня уже довольно. Прощайте… Господин Эйхлер!

Явился Иогашка Эйхлер, весь в шелку лиловом, будто соткан из сплошных тюльпанов, он учтиво пропустил Остейна в двери, которые и затворил за ним.

– Ай-ай, – сказал Иогашка. – Вот наказанье нам… Какая подлость венцев! Версальцы так бы не поступили.

– Молчи хоть ты, ничтожество в шелку…

Остерман плакал (непритворно). Между тем сани посла австрийского уже заворачивали на Мойку, к дому обер-камергера. Граф Бирен хмуро выслушал Остейна о том, как гениален принц Антон, какая свобода ума, какое благородство чувств, какое бурное желание быть полезным русской нации… Не хватает ерунды: из жениха Анны Леопольдовны ему надо превратиться в мужа, остальное приложится – и место в Кабинете под боком императрицы, и место в коллегии Военной под крылышком Миниха.

Бирен стал грызть ногти (ужасный признак). Граф еще не потерял надежды сосватать принцессу Анну Леопольдовну со своим сынком Петрушей Биреном… Ладно. Пускай этот венский петух распускает перья и дальше. Пускай он трещит, пока не иссякнет.

– Жду вашего ответа, граф, – закончил монолог Остейн.

Бирен не спеша встал. И вдруг начал орать:

– Вена здесь не хозяин! Если же ваш принц Антон такой мудрый, как вы его расписываете, то я сегодня же вышвырну его обратно в Вену, которой явно не хватает мудрецов… Ваш принц, которого Россия кормит-поит, лишь для того и принят в Петербурге, чтобы произвести потомство от принцессы. Но я клянусь, черт побери, что даже на это он не способен! А если дети и родятся, – мстительно закончил Бирен, – то я желаю одного: пусть они будут похожи на любого прохожего, только не на своего отца…

Остейна шатало, как пьяного:

– Я… не… мы… Вена… ох!

– Вот именно! – воскликнул Бирен. – Как вы мудры! И вот вам дверь, в которую вы, уходя, не промахнитесь от испуга…

Вот если б Остерман с такой же страстью сражался за русские интересы, как это делал Бирен в интересах собственных!

Принц Антон Ульрих Брауншвейг-Люннебургский – это незаконное дитя русской истории – был совсем не глуп, и, повзрослев, он понимал, что ввергнут в хаос страстей отнюдь не любовных, а только политических. На нем сказалась поговорка: «Ты, Австрия, брачуйся!»

– Я пятый туз в колоде карт игральных, – говорил Антон о себе и, бродя по залам дворца, морщил губы, изъеденные оспой.

Принц был лишним для страны, в которой мерз; лишний при дворе, где его ненавидел Бирен; принц был лишний и для своей невесты Анны Леопольдовны, которая презирала его с какой-то слепой, яростной ненавистью.

– Уходите! – кричала девочка на жениха. – Я вас видеть не могу. Вы мне несносны, мерзки, отвратительны… Прочь от меня, не приближайтесь. А коснетесь меня, и я в вас плюну, плюну, плюну…

Антон все переносил, забываясь в чтении древних авторов.

Анна Иоанновна иногда утешала юношу.

– Ваше высочество, – говорила она ему, – высокие персоны не для пылкости и сходятся, чтобы жить вместе. Это мужики да мастеровые по любви женятся. А для высоких персон – и принципы высокие…

Он понимал и это. Лишний в России, принц не смел покинуть эту страну без согласия всемогущего дяди своего, императора Карла VI, который и устроил это выгодное для Габсбургов сватовство с домом Романовых, – и не раз Антон просил императрицу:

– Отправьте меня на войну. Мне легче умереть, чем жить без пользы, ни от кого, кроме вас, ласки не наблюдая…

А ласка пришла совсем неожиданно – от человека, про которого ходили по империи ужасные слухи. Это был обер-егермейстер Волынский, и этот зрелый человек (умен и дерзок) первым подал Антону руку приязни. Мало того, Артемий Петрович был столь находчив, что умел стать незаменимым и в окружении его невесты. Сейчас Волынский сделался как бы посредником между двумя враждующими лагерями.

– Ах, принц почтенный, – он говорил не раз Антону, – поверьте мне, который женскую породу изучил: принцесса Анна лишь по наивности капризна… – А юную принцессу Волынский убеждал попроще: – Коряв, то верно. Но не с лица же воду пьют. Антон, жених ваш благородный, достоин быть любимым, вы счастливы с ним будете…

Анна Леопольдовна была во много раз глупее жениха. Сейчас она перешла Рубикон – превратилась из девочки (без юности!) сразу в самку, жившую лишь низменными инстинктами. Последний год она провела как в угаре, вся в лени, в надменности и капризах. Безграмотная, с отвращением к занятиям, она жила (насыщенно и бурно) лишь в тайных удовольствиях с послом саксонским. А граф Линар, распутный дрезденец, повелевал девочкой как хотел. После объятий с ним принцесса погружалась в темный сон. И просыпалась лишь тогда, когда приходило время нового свидания. Казалось, больше ей ничего уже и не надо… Анна Леопольдовна ходила по дворцу растрепой, в халатах-затрапезах, в платке, как царственная тетушка; принцесса не мылась сутками, в постели ела, на люди ее было никак не вытащить. Такова-то была эта невестушка – исчадье Дикой герцогини, и верно говорят, что яблоку от яблони далеко не падать.

А на беду свою, Анна Леопольдовна была прилипчива в дружбе. И привязывалась к людям, как собака. Однажды подарив доверенность свою мадам Адеркас, она уже только одну ее и слушалась. А та воспитывала подростка-девочку на свой лад.

– Всякий муж противен, – внушала мадам Адеркас, – зато каждый любовник сладок. И пусть мир пополам треснет, но так будет!..

Недавно Бирен вывез из Курляндии многочисленное семейство баронов Менгденов. Юлиана Менгден, попав в придворный штат, стала самой близкой наперсницей принцессы. Юлиана была девица злая, ловкая, хитрая. Она сразу поняла, что говорить надо:

– Ваше мекленбургское высочество, не поддавайтесь на брак с принцем Брауншвейгским… Как он прыщав! Как он несносен! Зато как очарователен граф Линар, посол саксонский… ах! ах! ах!

Анна Леопольдовна ответила ей самой нежной дружбой. И в один из дней принцесса соединила руку Юлианы Менген с рукою красавца Морица Линара:

– Вот тетушка моя, императрица, она умна… Чтоб слухи подлые пресечь, она графа Бирена на горбунье женила, на которую тот и смотреть не хотел (Линар тоже не выносил вида Юлианы Менгден!). Когда я стану близ престола русского, я обручу вас тоже. Но, милая моя Юлиана, ты сразу знай, что только я одна буду любить Линара моего… Довольны ль вы?

Заранее она копировала царствование своей тетки и (заодно с пороками его) переносила в царствование будущее. Но заговорщики не учли, что слухами мир полнится. И вот приползла к Анне Иоанновне лейб-стригунья ноготочков царских Юшкова, насплетничала:

– Матушка ты наша сладкая, велик грех в дому твоем обнаружен! И таки уж сильные персоны замешаны, что не лучше ли мне умолчать, дабы не быть от тебя заживо растерзанной?

Анна Иоанновна ответила бабе глупой:

– Иль не ведаешь ты, что едино правды от людей жалую?

Юшкова ей на ухо что-то нашептала, императрица сразу выросла в гневе, Ушакова кликнула, долго совещалась с ним наедине.

– Не верю я, чтобы племянница моя на такой срам была способна. Однако ты проследи… Уличи!

– Принц Антон, – отвечал Ушаков, сочувствуя, – робок уж больно. Девицу неопытну надо по малости искушать, чтобы страсть пробудить в ней. Принц же только книжки читает… Рази это жених? Тут бы ему красным бесом перед ней хаживать!

– Сколь много с матерью ее мучилась, – нахмурилась Анна, – а теперь неужто и дочка вся в матку пошла?..

Ванька Топильский единым махом домчал до Ушакова:

– Линар выехал! Не иначе, как для альянсу амурного…

Был поздний час, когда кони великого инквизитора всхрапнули возле дома камер-юнкера Брылкина. Кто-то пискнул на дворе при виде генерала из Тайной розыскных дел канцелярии, будто мышь, кота учуявшая. В приемной сидели при свечках двое: сам Брылкин, камер-юнкер принцессы, и воспитательница ее – мадам Адеркас.

– Вечер добр, – сказал Ушаков. – Вы никак в карты играете?

– В бириби, – обомлел Брылкин.

– Коли в бириби играть, – заметил Ушаков, в карты обоим заглядывая, – то потом целоваться надобно… Целуешь ты мадаму?

– Иногда, – промямлил Брылкин, холод смерти почуя.

Ушаков табачку нюхнул из тавлинки, велел камер-юнкеру:

– Ты, Ванька, пока уйди… не до тебя нам!

Брылкин (ни жив ни мертв) уволокся. Ушаков на Адеркас глянул, да столь бойко, что мадам эта чуть со стула не свалилась.

– Вызнано, – сообщил ей инквизитор, – что вы, мадама, в Париже и в Дрездене дома веселые содержали с девками публичными. А вот как вы стали воспитательницей принцессы русской… этого уж, простите покорно, даже я дознаться не смог! А срам-то велик…

Ушаков взял шандал со свечами и шагнул в покои соседние. А там две головы покоились на одной подушке: Линара и принцессы. Линар сразу пистолет схватил, срезал свечи пулями.

– И не стыдно вам? В странах добропорядочных, когда мужчина с женщиной уединяются, препятствий им уже не чинят…

Во мраке любовного алькова прозвучал голос инквизитора:

– Собирайтесь, граф, в Дрезден ехать, чтобы пред своим королем виниться. Не за тем вашу милость послом в Россию назначили, чтобы вы девиц знатных портили. А вы, ваше высочество, за мною следуйте. Вас давно тетушки венценосныя поджидают…

Анна Иоанновна наотмашь стегала племянницу по лицу:

– Мерзавка! Срам-то какой… что в Европах о нас подумают? Мы от тебя законного наследника для престола ожидаем, а ты…

Под ударами кулаков тетки кричала девочка:

– Вам можно, а мне нельзя?..

– Молчи, язва! С матерью твоей извелась, а теперь и ты?

Анна Леопольдовна вдруг ожесточилась от побоев:

– Графа Морица Линара любила и буду любить всегда. А принца Антона, мне силком навязанного из Вены, ненавижу и презираю.

Анна Иоанновна озверела от таких признаний:

– В уме ли ты? К иконе… на колени… покайся.

Схватила принцессу за волосы, потащила к киоту. Головой била ее об пол. А когда девочка поднимала глаза, то видела над собою Тимофея Архипыча («Дин-дон, дин-дон… царь Иван Василич!»).

– Покайся! – грозно требовала тетка у племянницы.

Плечами вздрогнув, отвечала ей та – люто и грубо:

– Клянусь пред сущим! Морица Линара до гробовой доски любить стану, а принца Антона до милости своей не допущу…

– Тащите ее! – рассвирепела Анна Иоанновна. – Волоките прямо на портомойню… чтобы штаны гренадерам стирала!

А потом в ужасе императрица разрыдалась:

– Господи! Ведь то, что она понесет в чреве своем, это после меня должно с престола всею Россией править…

Позор был велик. Чтобы слухи пресечь, решили скандала шумного не делать. Казни никого не предавать. Камер-юнкера Брылкина сослали капитаном в гарнизу Казанскую, мадам Адеркас снабдили преизрядно золотом за молчание и отправили за рубеж с «дипломом похвальным»; король Август III сам догадался посла Линара отозвать…

На почтовом дворе за Ригой расстались Линар и Адеркас.

– Вы столь богаты теперь, – сказал Линар, – что, наверное, вновь откроете свое великолепное торжище?

Мадам Адеркас за рубежом России осушила слезы.

– Дьявол вас раздери! – закричала она. – Клянусь честью, если вы навестите в Дрездене мое заведение с зеркалами, я с вас, бесстыдник, денег не возьму. Но мы весело пожили в Петербурге…

Вот и Дрезден, где Линара поджидал разъяренный канцлер Брюль.

– Вы напрасно думаете, – сказал он послу, – что с вами случилось лишь забавное приключение… Чему вы смеетесь, граф? Или вам не ясно, что Саксония поддерживает свою честь лишь добрыми отношениями с Петербургом? Без России сейчас мы – ничто…

Линар без робости ответил канцлеру:

– Хотите, я предскажу свое блистательное будущее?

– Сомневаюсь… висельник, – поморщился Брюль.

– А вы не сомневайтесь. Когда принцесса Анна Мекленбургская займет в России место на престоле, тогда… О, подумайте же сами, Брюль: что она сделает в первую очередь?

– Для начала она забудет вас!

– Меня забыть никак нельзя, – отвечал Линар. – Еще не родилась такая женщина, которая могла бы забыть меня. И первое, что сделает Анна Леопольдовна, достигнув власти, – это вызовет меня к себе. Да, да! И тогда я стану править Россией, точно так же, как правит ею сейчас Бирен, отчего и советую Саксонскому королевству относиться ко мне с уважением, как к будущему императору России!

Графа Бирена эта история даже не возмутила – обрадовала.

– Выходит, девочка рано созрела для любви, – рассуждал он с женою, горбатой Бенигной. – Если это так, то принца Антона Брауншвейгского надо отшибить от ложа брачного подальше, а принцессе Мекленбургской подсунем нашего сыночка… Под одну корону – обоих! И тогда мы, замухрышка, станем править всей Россией.

– Ненадежен и рискован план этот, – говорила жена.

В запасе Бирена имеется вариант другой:

– Мы женим нашего сына на цесаревне Елизавете…

– Вот это ты умней придумал, – соглашалась горбунья. – Мекленбургских да Брауншвейгских русские скорее с престола погонят. А цесаревна Елизавета – дочь Петра Первого, и за нее надо держаться.

– Смотри! – воскликнул Бирен. – Елизавету бедную все при дворе шпыняют, никто ей слова ласково не скажет. И только я, умнее всех и дальновидней, с Елизаветой добр, приветлив и сердечен… Но пока надо молчать. Сейчас меня тревожит иное: сломают ли турки шею Миниху? Или у этого ольденбургского вола шея такова, что на ней дрова колоть можно?