Книга: Иван Молодой. Власть полынная
Назад: Глава 26
Дальше: Глава 28

Глава 27

Кончились теплые дни, и подули холодные ветры. А вскоре взялись морозы. Сорвался первый снег. Он падал на сухую землю, вызывая озабоченность смердов.
- Ужели к неурожаю?
- Когда бы на грязь!
- Аль такого не бывало, и Бог миловал! На Покров снег лег крупный, плотный.
С морозами встала Тверца. Накануне рыбаки вытащили на берег ладьи, чтоб лед не повредил днища, унесли весла до следующей путины.
Зимой замирало тверское торжище. Не наезжали с товарами гости заморские, не пахло пряностями восточными, и не слышалась чужеземная речь.
В последние годы молодой великий князь Иван невзлюбил зиму. В холода обострялись боли. Когда за оконцами хором выла метель, ему чудилась волчья стая либо иные грустные мысли навещали.
Вспоминалось раннее детство, когда они с отцом ехали из Коломны, а обочиной трусила волчья стая. Кони пугливо храпели, сани дергались, а отец, прижимая его, успокаивал:
- Знай, Иван, на Руси волчьи стаи нередки. Но ты не волков остерегайся, злых людей бойся…
Иногда великий князь Иван Молодой повелевал заложить сани и выезжал в поле или к лесу. Выбирался из саней, подолгу смотрел на ледовую дорогу по Тверце-реке. По ней ветер гнал снежную порошу, вертел снег, завивал.
Частые думы начали одолевать князя Ивана. Нет-нет да и ворохнется в душе тревожное: ужели жизнь на вторую половину перевалила? А кажется, и не жил. И всю, месяц за месяцем, день за днем, жизнь свою перебирал князь Иван. Вспомнил, как святой апостол Павел в послании поучал, что всем должно явиться пред судилище Христово, чтобы каждому получить соответственно тому, что он делал, живя в теле, доброе или худое.
Князь Иван потер лоб и снова ушел в мысли.
Каждое мгновение на земле рождаются и умирают люди, происходит обновление жизни. За всем следит Всевышний. Он Хозяин в огромном, необозримом человеку доме, Вселенной. Он отводит всему живому минуты, часы, дни, недели, месяцы, годы. Человеку он велит жить по совести и по разуму, ибо ничего нет вечного и за все ответ придется нести.
Князь Иван хотел жить по этой заповеди, но всегда ли удавалось, то Всевышнему судить…
Как-то воротился великий князь Иван Молодой в город и увидел карету отца, оружных дворян.
Выбрался князь из саней, а с крыльца к нему уже дворецкий Самсон спешит.
- Государь в малой палате!
Князь Иван в сенях корзно, подбитое мехом, на руки отроку кинул и торопливо вошел в палату.
Отец сидел, откинувшись, в кресле. Он пристально уставился на сына.
- Здрав будь, государь.
- И ты, сыне. Мне Самсон говорил, ты за город выбирался. Означает ли это, что тебе лучше?
Князь Иван развел руками:
- Как сказать, отец. Иван Третий нахмурился:
- Ты, сыне, болезнь преодолей. Негоже тебе, великому князю Московскому, болеть. Настанет время, и на тебя ноша великая ляжет.
Иван Молодой улыбнулся:
- Постараюсь, отец.
- От воеводы Щени прискакал гонец. Он крамолу вятичей задавил, бунтовщиков в Москву в цепях везет.
Глаза прикрыл, помолчал. Князь Иван Молодой посмотрел на отцовскую бороду. Как же ее посеребрило! А Иван Третий заговорил:
- Тебе, сыне, уже известно, я брата Андрея в темницу заточил. Неправдами он жизнь промышлял.
И заглянул в глаза сыну.
- Не сужу я тебя, государь. Ты Русь крепишь, по клочкам, по уделам собираешь в государство единое, чтоб навеки оно стояло. А меня прости, ежели когда не прав был. Ныне жизнь свою пересматриваю. Иной мерой соразмеряю. Труден путь твой, отец, но он правильный. По-иному русскую землю не собрать. Я с тобой, отец, рядом был. Порой сомневался, иногда жалость меня одолевала. Но коли бы как сегодня мыслил, с тобой заедино бы стоял. Не колебался.
Иван Третий улыбнулся:
- Знаю, ты все понимаешь, в тебе моя уверенность. Ты не оступишься. В вере в свое предназначение живи. Что такое вера? Помнишь, как в послании апостола Павла сказано о вере? Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом.
Чуть погодя сказал:
- Я в полдень в Тверь приехал и успел сноху с внуком повидать. Вырос Дмитрий, на деда Стефана Молдавского похож.
- Обличьем да, а кровь наша, Рюриковичей.
- Вот и ладно. Рюриковичи князья властные… О чем я тебе, сыне, поведать хочу. Сыновья хана Ахмата зашевелились, Менгли-Гирею грозят… По весне пошлем на Сарай воевод, поможем Менгли-Гирею. Хоть и знаю, коварен крымский хан, он из тех, кто нож в спину вонзить может… Кажется, засиделся я. И тебе, и мне отдохнуть пора.
Ушел Иван Третий, а Иван Молодой задумался. Значит, не затем приехал государь в Тверь, чтобы уведомить его, что великое княжение у него забрать намерился…
На следующий день государь покинул Тверь, но прежде они долго сидели в трапезной. С ними была и великая княгиня Елена.
Пока Иван Молодой не подошел, Иван Третий все сноху расспрашивал, чем лекарь молодого великого князя лечит.
Вздохнув, промолвил:
- Не оказался бы этот мистро Лион шарлатаном. Ты уж, Еленушка, проследи за Иваном, мне сын здравым нужен. В другой раз приеду и, коли увижу, что нет от лекаря пользы, в пыточную его кину. Как смел он взяться за лечение, не познав суть врачевания?
Появился князь Иван, и государь о другом речь повел:
- Ты, сыне, с тверских княжеств очей не спускай. Они рады Тверь на уделы порвать, да Москвы остерегаются. А ты великий князь Московский, и они твою руку чувствовать должны.
Усмехнулся:
- Поди, думал, зачем я в Тверь приезжал? Не так ли?
Иван Третий пристукнул по столешнице:
- Мы Русь на дыбы подняли, с Новгорода начали, Угличем закончили. На север до великого Студеного океана добрались, казанские татары в силе нашей убедились. Тверь с Москвой сегодня воедино. Не мы Орде ныне дань платим, а их вскоре у себя на паперть поставим… Однако, сыне, западные рубежи меня давно тревожат. Теперь они погрознее, чем Орда. Они и огневым боем оснащены, и выучка у них. Оттого и Москву крепить надобно. Ты, великий князь, на Думе тверским боярам напомни, они в казну государеву дани не донесли, а Кремль, коли помнят, всем миром возводить будем и оружие новое ковать…
Иван Молодой провожал отца до самой кареты, а прощаясь, сказал:
- Боярам тверским слова твои, государь, передам, и исполним все, как велишь.
Смутно на Москве, недобро. Слухи разные гуляли, нередко крамольные. Ивана Третьего ругали, редко кто хвалил. Говорили, Софья-де искусительница, великого князя Ивана Молодого, какой на Угре Ахмата от Москвы отбросил, съела поедом, государя на сына подбила. Эвон, в Тверь упекли! Болезни на него всякие напустила!
А еще поползли речи злобные, подчас таинственные: воевода Щеня привез из вятского похода в железной клетке мятежников, какие на бунт народ подстрекнули. Теперь с них в пыточной допросы снимают…
От пыточной избы народ шарахался. Поговаривали, что самолично видели, как кровавят вятичей и кричат бунтари…
На торгу и у кабаков, где заезжие мужички собирались, разговоры тягостные велись:
- Видать, огнем жгли. Воют!
- Ровно с вепря шкуру сдирали. Истинный Бог, слышал!
- Господи, спаси и сохрани! Страх какой! Усаживаясь по розвальням, крестились.
Еще в Москве говорили, что государь с мужиков шкуры снимал, а бояр вятских привечал, честь им выказал, земли давал, по городам разным поселил. И купцам вятским пошлины умалил, всякие торговые послабления сделал.
Говорили:
- Так то вятичам, не Москве же! С завистью исходили…
А зиме наступал конец. Но она вдруг повернула, студеная, запорошила, завьюжила. Сызнова сизые дымы встали над Москвой столбами.
Мужики, вознамерившиеся скидывать бараньи тулупы, вновь плотнее кутались, бечевками подпоясывались, заячьи треухи поглубже на головы нахлобучивали.
Нищие и юродивые на папертях колели. На великие праздники, и то не всегда, в храмах многолюдно.
Редко какие бояре московские на Думу пешком хаживали, все больше в колымагах ездили. Тот же, какой улицей идет, бороду распушит, лик красный, ровно баню накануне принял. Встречные боярину кланяются, дорогу уступают.
Иногда проскрипит санный полоз, возок проедет, карета потянется. А то прорысят в Кремль ратники или дворяне оружные или из Кремля выедут.
С той стороны Москвы-реки с Балчуга тянуло духом сыромятным или едко разило от чанов дубильных, кожевники вычиняли кожи. А от слободы кузнечной окалиной доставало, и молоты стучали…
Чем ближе к Лубянке или Охотному ряду, тем шумней и людней становилась Москва.
Из Кремля выехали верхом рынды, за ними цугом государева карета на санном полозе, а следом дворяне скачут. Рынды орут голосисто:
- Берегись!
И пугают народ:
- Сторонись!
На углах будочники ставили рогатки. Завидев карету государя, открывали проезд.
За Земляным валом, за городом свернула карета в Александровскую слободу. Небо затягивало тучами. Срывался первый снег. Сидевший в карете рядом с Иваном Третьим князь Холмский сказал, поглядев в оконце:
- Как бы непогода не разгулялась.
Великий князь не ответил, но погодя промолвил:
- Ивану Молодому, когда поправится, княжить в Новгороде Великом надлежит. Ныне западные рубежи меня тревожат. Там у Московской Руси главные недруги. Погрозней, чем ордынцы. Что Литва и ляхи, а с ними немцы.
Холмский согласился, только подумал, что хвори слишком одолели великого князя Ивана Молодого в последний год.
Иван Третий, как бы продолжая прежний разговор, говорил:
- Сказывал я великому князю Ивану, не страшны нам ни немцы, ни ляхи с Литвой и мы упускать своего не намерены. То, что у нас украли в недобрые времена, как только окрепнем, забирать станем. Силой на силу пойдем.
Повернулся к Холмскому, спросил:
- Как мыслишь, откуда начнем?
Князь Даниил пожал плечами. Иван Третий бороду почесал, хмыкнул:
- Жизнь покажет. Одно знаю: со Смоленска либо с Казани. Ужели нам достаточно того, что Мухаммеда на ханство посадили? Нет, нам Казань нужна, как город русский. А по какому праву в Смоленске ляшский воевода сидит? Там нашему, московскому, место!
Холмский речь на иное перевел:
- А помнишь, государь, как однажды на торгу иеромонаха кнутами секли?
- За ересь?
Иван Третий нахмурился.
- Истинно, государь. Сказывают, тот иеромонах в пустынь подался.
- Бог с ним, пусть грехи отмаливает. Одно скажу, Даниил: всех нас в ереси жидовствующих уличить можно, да не все казни достойны.
Москва пробудилась, и розовым светом залило заснеженные улицы. Ярким бликом выползло солнце и замерло. Ожил город.
И как-то враз захлопали, застучали калитки, потянулся народ на торговую площадь. На ходу перебрасывались словами:
- Воров сечь будут!
- Ой ли?
- Бунтовщиков вятских.
- А сколь их?
- Троих, говорят. Может, и боле, да кто в пыточной выдюжит!
Шли мимо усеянных вороньими гнездами ветел. Неистово каркало воронье, взвивалось и летало, кружась, тучами.
- Проклятая птица, кровь чует!
- Будет им пожива!
На торгу грудились и снова расходились, сбивались в кучки, с любопытством и страхом поглядывали на помост и на виселицы.
Ждали телегу с преступниками. Переговаривались:
- Знатно вятичей потчевать будут!
- Чтоб другим неповадно было смуту заводить!
- Они тоже, поди, люди…
- Везут! Везут!
И задвигался, засуетился народ при виде телеги, сопровождаемой ратниками и палачом с помощниками.
Три окровавленных, заросших мужика стояли на телеге, закованные в цепи, озирались затравленно.
Палач в одной красной рубахе до колен, задрав бороду, скалился:
- Ну-тка, кого батогом попотчевать?
И звонко стрелял сыромятным кнутом толщиной в руку.
Толпа ахала. Кто-то вскрикнул:
- Напился палач кровушки, ровно пиявица!
- Но-но, не озоруй, ино в Разбойный приказ сволокут!
Замерла площадь, а помощники палача уже стаскивали преступников, на помост волокли, цепи снимали. Лихо сек палач, с оттягом, кровь из-под кнута брызгала на помост. А когда катовать закончил, всех троих под виселицы подтащили, скамьи из-под них вышибли…
Управился палач, на люд поглядел озорно, выкрикнул громко:
- Повеселились люди, и довольно! Не смей противу великого князя восставать!
Три дня висели вятские мужики на московском торгу. Три дня кружилось, каркая, воронье над казненными. Стражники устали отгонять от виселиц назойливых птиц.
Назад: Глава 26
Дальше: Глава 28