Темна южная ночь. Пахнет чабрецом и полынью. Звонко стрекочут кузнечики, с хрустом пощипывают траву стреноженные кони. Положив седло под голову, Санька разбросался на шелковистом ковыле, дремлет. От земли тянет свежей прохладой, густым травяным настоем. Гридни меж собой переговариваются:

- Здесь и звезды не такие, как у нас. Эвон, крупные, а у нас небо словно просом усеяно.

- Ин верно приметил.

- В такую бы ночь да не на чужбине, а дома с девкой на опушке миловаться.

- Чего взалкал, забудь о том.

Ночами над шатрами, курлыча, пролетали журавли, кричали дикие гуси и утки. Санька слушал и думал: «Что предстоит этим птицам увидеть в пути, в каких странах отдыхать и зимовать будут?»

А небо над головой звездное. Крупные звезды на юге. Белеет Млечный Путь, татарский шлях, им крымчаки орду в набег водят…

И представил Санька, как этой Дикой степью во все прошлые века накатывались на землю русскую скифы и печенеги, половцы и ордынцы. И от всех отбиваться доводилось русичам. Сколько же бед они Руси причинили!..

На рассвете, в ожидании солнца, степь ненадолго смолкает. Но вот забелело небо, заалел восток. Радостно вскрикнула пробудившаяся перепелка, вспорхнул и затрепетал в воздухе маленький жаворонок, и над степью полилась его звонкая песня.

С утра снова дорога и степь до самого горизонта. Утомительные дни, короткие ночи. Не успеет Санька глаза сомкнуть, как трубач будит. И снова в седле качается, а глаза зорко по степи шарят.

- Гля-ди-и! - кричат дозорные.

Уж и до Путивля, городка сторожевого, казалось, недалече, как увидели московские люди, что ордынцы скачут. Рядом с бунчужным молодой татарин в зеленом халате и чалме. Отделился с толмачом от отряда, к князю Холмскому подъехал, царевичем назвался. Сказал, что хан Менгли-Гирей велел передать дары невесте московского князя.

Вышла Елена из кареты, а царевич спешился. Взял из рук толмача шкатулку, протянул ее невесте, после чего вскочил в седло и направился с отрядом в степь, а посольский поезд продолжил путь…

Под самой Москвой с высоких деревьев закричали, засемафорили дозорные:

- Едут! Едут!

И по всей Москве из двора во двор торопливо понеслось:

- Невесту везут!

Ударили, зазвонили колокола, и потянулся люд в Белый город, а из Кремля вышла торжественная процессия со святыми иконами, митрополит со священниками, великие князья и бояре.

Завидев выходивших из Кремля, Елена торопливо выскочила из кареты, встала под благословение Терентия, смиренно склонила голову, выслушала его напутственное слово.

- Благословенна буди в невестах, дитя! - закончил напутствие митрополит.

Сопровождаемая священниками, Елена направилась в Вознесенский монастырь к инокине Марфе, где ей было определено жить до свадьбы.

Молодой великий князь улыбался, пряча улыбку в первую кудрявую бородку. Было ему радостно, жизнь казалась прекрасной, ничем не омраченной. Хотелось, чтобы и всем она была такой же. Замечательную жену привезли ему из Молдовы!

Но увидел он ее близко только в Благовещенском соборе на венчании. Она стояла с ним бок о бок, и князь Иван, кажется, слышал, как стучит ее сердце.

И эта Елена, одетая в белое атласное платье с серебряными расшивами, с золотой короной надо лбом, станет после венчания его женой, его женщиной…

Молодой князь держал горящую свечу, такую же, какую держала она, Елена. Рука его подрагивала. Иван покосился на ее руку, но она была тверда.

А вокруг во всем храме горели свечи, множество свечей, и лики святых с икон смотрели на них, внимающих тайне венчания, тайне слияния двух сердец, двух душ, дающих обет Богу.

Душно в храме от набившегося люда. Но ни князь Иван, ни Елена не замечали этого. Они смотрели на архиепископа Вассиана, слышали его голос, но слов не понимали - Иван от счастья, Елена от незнания языка.

А еще Елена видела митру архиепископа, его седую бороду и крест. Золотой крест в руке Вассиана.

Чудилось Елене, что она у себя дома, в ясском храме, слушает своего митрополита, а позади нее стоят ее родные, отец Стефан, великие бояре…

Она ожидала конца венчания, знала, что рядом с ней молодой московский князь, теперь уже ее муж. И когда ей поднесли хрустальный кубок, она отпила несколько глотков церковного вина и резко бросила кубок на каменный пол. Он разлетелся на осколки, а Елена уверенно наступила на них. Осколки захрустели под ее ногой.

В соборе разнесся шепот, и будто ветром зашелестело:

- Властна будет!

- Ох как властна!

Однако Елена этого и слышать не хотела. Зачем? Она знает, что будет властна, и эта власть завещана ей отцом, господарем Молдавии, великим Стефаном!..

Молодой великий князь взял ее за руку и повел из собора.

Обряд венчания закончился.

Предстояла свадьба с ее пышным и шумным застольем во дворце, с выставленными на потеху московскому люду бочонками вина и пива, с окороками жареными и рыбой запеченной.

В новые, пахнувшие елью хоромы ввел молодой великий князь молодую жену. Не в отцовский дворец вводил, где была уже одна великая княгиня - Софья, а во вновь срубленный.

В московском народе разное судачили. Одни говорили, что государь сына от великого княжения отстранить задумал, для того, дескать, и в большом дворце не поселил, хоромы малые в стороне возвел, другие - что молодой князь Иван на власть отцовскую замахивается, государя подмять вздумал.

И в тех слухах на Софью, гречанку, кивали: ее рук дело козни творить.

Но Иван Молодой к людской молве не прислушивался, будто не его те разговоры касались. Он голос Елены слышал, ее красотой упивался.

Даже когда хрустнул под ее ногой хрусталь и в храме зашептали: «Властна!» - мысль мелькнула: «Пусть властна, да его!..»

Свадьбу справляли во дворце и по всей Москве. Невесту с зоренькой ясной сравнивали, видели в ней все лучшее, что привезла она со своей далекой родины: свежесть ее вод, зелень садов и белизну снега ее горных вершин. Блеск очей Елены сравнивали со зрелыми сливами, а алые губы - с вишнями.

Ну, как было не восхищаться князю Ивану красотой невесты! Забылась Глафира, и уж давненько стерлась в памяти та мимолетная встреча в дворянском поместье…

Гремел пир во дворце, гуляла Москва.

Гудочники и гусляры из боярских хором в избы деревенские хаживали и из них сызнова в боярские терема.

Бродят гурьбой, песни орут, да так накуролесятся, что к утру кто под плетнем очнется, а кто и в яме сточной…

Звенит песнями и гудит под топотом ног княжеский дворец. Съехались на свадьбу князья и бояре, братья великого князя Ивана Васильевича, приехал даже тверской князь Михаил Борисович - поздравить племянника, молодого Ивана.

Дворский, улучив момент, жаловался государю:

- Вестимо, одних свечей сожгут на сто рублей, а уж попьют и съедят несчетно!

Иван Третий рассмеялся:

- Знаю, Хрисанф, твою рачительность, но ты в понятие войди, то свадьба и сын женится, Марьюшки нашей, великой княгини сынок!..

В палатах ревел и стонал пир. За одними столами сидели мужчины, за другими женщины. А в красном углу молодые, Иван и Елена.

Столы уставлены дорогой посудой, ломятся от разнообразия яств. Речи произносятся всякие, да кто их за общим гомоном слышит!

Однако кто бы свою речь торжественную ни держал, молодых поднимали, и ничего, кроме общего гвалта и гомона, Иван и Елена не слышали.

Но вот встал из-за стола государь Иван Васильевич, и все разом смолкли. Посмотрел он на молодых мудрым взглядом и, чуть улыбнувшись, пожелал им здравствовать долгие годы, наследников иметь и паче ока беречь то, что дает им русская земля.

Краткой была его речь, но редко кто из гостей не внял ей. Садясь, великий князь Иван Васильевич сказал с чуть заметной горечью:

- Жалею, гости дорогие, что не видит мать Ивана Молодого, великая княгиня покойная Мария, сына своего во цвете лет.

В палате наступила минутная пауза. Затем взорвались хоромы общим шумом. И потянуло всех в веселье. Никто не заметил, как за женским столом легкая тень недовольства скользнула по лицу великой княгини Софьи.

Но она подавила это недовольство, улыбнулась, и свадьба с ее веселым и радостным застольем не прекращалась. Она растянулась на долгую неделю…

А жизнь продолжалась. Продолжалась в Кремле, продолжалась и во дворцовых палатах, продолжалась и в избах смердов, и в домишках ремесленного люда. Все вошло в обычное русло. Сходились бояре на Думу, воеводы и посадники слали известия, князья удельные к великим князьям Ивану Третьему и Ивану Молодому со всякими жалобами обращались. Плакался князь Михаил Андреевич Белоозерский, что малый доход получает от Белоозера, просил помощи. А однажды пожаловался на племянника, князя Василия Верейского, что тот, дескать, его признавать не желает, а сам, подлец, в родство к великим князьям подлезть надумал, на племяннице великой княгини Софьи жениться…

Не успели великие князья Иван Большой и Иван Молодой со всем этим разобраться, как тверские бояре от слов к делу перешли. Два боярских рода с семьями и дворовыми таборами потянулись под покровительство московского великого князя, чем накликали гнев тверского князя Михаила Борисовича.

Иван Третий на Думе хохотал до слез.

- Пора бы Михайле понять, он князь моей милостью. Захочу, лишу его княжества, удел заберу. Михайло живет старыми понятиями о Твери, когда она с Москвой за великое княжение соперничала…

Иван Молодой слушал отца и соглашался. Кивали и думные бояре. Негоже князю Михаилу Борисовичу усобничать. Не распри нужны, а покорность. Ужели он мыслит, что даже с Борисом и Андреем вкупе смогут противостоять Московской Руси? Понять надобно, не Москве супротивничает, а Руси Московской!

Перебрались в Москву тверские бояре, Иван Третий принял их под свою защиту. Сообщили они, что еще несколько боярских семей попадутся в Москву.

Снова прислал тверской князь письмо в Москву, в каком обиды свои перечислял: зачем привечает великий князь бояр-изменников?

Однако Иван Третий тем слезным мольбам не внял, продолжал тверских перебежчиков миловать, землями наделял, местами в Боярской думе жаловал да еще и приговаривал:

- Коли князь Михайло мне еще перечить станет, пойду к нему с войском, заставлю силой признать себя моим младшим братом.

Попытался молодой великий князь Иван слово в защиту дяди вставить, но государь, на Думе смолчав, явился к Ивану Молодому в его хоромы, по палате прошелся, окинул все оценивающим взглядом, потом на лавку сел и заговорил:

- То и худо, сын, что дядька твой Михаил забыл, что сестра его Мария моей женой была. А кому как не ему помнить надобно, что, когда Тверь с Москвой заедино стояли, никто из князей не мог их сломить…

Посмотрел на сына, усмехнулся:

- Поди, карта у Михаила имеется, поглядел бы, что из себя Московская Русь представляет. От Студеного моря до поля Дикого и от земель Литвы и Польши до Каменного хребта…

И прищурился хитро:

- Вот, Иван, когда намилуешься с Еленой Стефановной, пошлю тебя, чтоб северной окраиной земли Московской прошелся с ратными людьми к самому верхнему углу Каменного пояса, что отделяет Европу от Азии. Пусть знают все государи: настанет время - и перешагнем мы Каменный хребет, в Азию явимся. Повременив, добавил:

- Не я, так ты, сын, либо кто из нашего рода Рюриковичей, кто на московском столе сидеть после нас будет, завет этот исполнит…

Она вошла в церковь Успения Богородицы так тихо, что никто и не заметил. Зажгла свечу от другой, горевшей в высоком поставце, и встала, где место великим княгиням указано.

Иван Третий скосил глаза, увидел ее. Елена молилась, не ведая, что государь смотрит на нее, смотрит внимательно.

Зоркие глаза великого князя разглядели, что Елена непраздна. Другой, может, и не понял бы, но он знает: так аккуратно первые месяцы ходила Марьюшка. Тепло подумал: «Надобно ждать внука».

Покосился на сына, Ивана Молодого. Он стоял на молитве рядом. Знает ли Иван, что великая княгиня в тягости?

А ему предстоит надолго отлучиться из Москвы. После Крещения отправиться в Вологду и по первому теплу добраться до северного края Каменного пояса…

Может, повременить слать Ивана? Ведь Елена - его забота.

Но тут же напрочь прогнал сердобольную мысль. Ежели бы он, Иван Третий, каждый раз обращал на жену внимание, когда бы дела государственные вершил? Один Новгород сколько заботы придает.

Вчера явился новгородец Агафон, посадник Неревского конца, с вестью неприятной. По слухам, казначей архиепископа новгородского грамоту от Казимира получил, что сызнова Новгород к Литве склоняет…

«Проверить надобно, - подумал Иван Васильевич, - и, коли все правда, по возвращении Ивана Молодого слать его в Новгород, пускай суд учинит…»

Самому нельзя ехать: Тверь ровно рана болезненная открылась…

Священник молитву читает, мысли государя отвлекает, а хор слаженно, красиво поет.

Ну почему новгородцам снова неймется? Будто и карал их сурово, сколько бояр выселил, самую главную заводчицу Марфу Борецкую в Московскую волость переселил, вечевого колокола новгородцев лишил, - ан им все не в урок?..

По всему видать, вскорости и Тверь к рукам прибрать придется. Много мнит о себе Михайло, памятью Марии не дорожит…

А что с братьями-удельщиками поделать - Иван Третий на этот вопрос ответить не смог. Того и жди, они норов свой показывать начнут…

Из церкви вышли молча. С паперти спустились, Иван Молодой намерился к своим хоромам повернуть. Иван Третий остановил его, о Елене не спросил, сказал:

- На прожилое тебе, Иван, с княгиней Еленой город Суздаль жалую. Знаю, нуждаешься.