Воплощение Смерти

Старый царь Нестор умер в самый разгар дождей в зиму после того, как мне исполнилось шестнадцать. Мое тело оформилось, но ростом я едва доходила до груди обычному воину. Волосы, которые я не стригла с тех пор, как пришла в святилище, отросли до середины бедра: если их поднять и заколоть, прическа выйдет почти такой же пышной, как парик. Пифия оказалась права: парик мне не понадобится.

Во дворце все плакали и раздирали на себе одежды, как велит обычай. Укутанная черным покрывалом и с черным мешочком на поясе, я следовала за госпожой, неся в руках ее облачение и необходимые травы, а потом, когда дождь немного стих и все вышли во внутренний двор, я стояла позади нее при совершении обряда.

Дрова для погребального костра хранили под навесом, и теперь пламя взметнулось стремительно и высоко, от мокрой земли валил пар. Я незаметно оглядывала присутствующих, тщетно надеясь увидеть Арена.

Верховный царь из Микен не приехал — во время дождей дороги отвратительны. Воздать почести Нестору он прислал своего родича, Неоптолема, что приходился сыном их герою Ахиллу. В этом рыжеволосом юнце, облаченном в великолепные одежды и серебряный панцирь, чувствовался горячий нрав; сам он был чуть старше меня и, казалось, еще толком не привык управляться со своими юношески длинными руками и ногами. В самых торжественных местах его тянуло вертеться по сторонам и перешептываться с приятелями, — я думала, сыновья знаменитых героев ведут себя приличнее.

Позже, уже к концу пира, я шла по переходу дворца в комнату, где пифия беседовала с молодым царем Иденеем, своим племянником. По пути я заметила Неоптолема и двух его приятелей и молча прошла бы мимо, но один из них схватил меня за руку:

— Постой, милашка!

Когда я рванулась в сторону, Неоптолем преградил мне путь.

— А ну-ка стань на свет поглядеть на тебя.

— Дай пройти. — Будь я постарше, я бы сообразила сказать, кто я.

Один из его приятелей толкнул меня к стене:

— Не так чтоб красотка, но сгодится.

— Точно, сгодится. — Неоптолем, повернув меня лицом к свету, откровенно ухмылялся.

Я отбросила его руку, и его взгляд потемнел.

— Считай за честь, дура!

Кто-то из них схватил меня за локти. Я не подумала закричать — во мне оставалось еще слишком много от рабыни.

— Я бы на твоем месте поостерегся, — раздался вдруг спокойный голос. Позади них стоял Триот, бывший возлюбленный моей матери — воин в расцвете сил, отнюдь не мальчик. — Она посвящена Владычице Мертвых. Хочешь, чтоб твой корень отсох навсегда? Ей это запросто.

Один из приятелей сразу же отпустил меня. Неоптолем упорствовал:

— Я не боюсь Смерти.

Триот шагнул между нами.

— Не зарекайся, — негромко сказал он. — Когда раз-другой повидаешь, как Она за тобой приходит, станешь относиться к Смерти уважительнее. — Он взглянул на меня. — Ступай.

Натянув на плечо сбившийся хитон, я ушла; не знаю, что еще он говорил.

Потом, в храме, я никому не обмолвилась о случившемся. Да и что было рассказывать?

Вскоре на меня навалились другие заботы. Пифия во время обряда простудилась и слегла. Пока она не выздоровела, мы оставались в храме. Даже после возвращения в святилище ее не покидала слабость, на исхудавших руках выступили вены, ногти сделались голубоватыми. Она была лишь немногим младше царя Нестора, своего брата, а тот умер совсем уже старцем.

Через несколько дней после возвращения я спросила ее, не сойдет ли она со мной в пещеры.

Пифия, сидевшая по обыкновению у огня, скользнула по мне взглядом.

— Наверное, нет. — Взгляд ее сделался пристальнее. — Или сама, если слышишь зов.

— Я…

— Иди. Ты найдешь путь и без меня.

Так я впервые сошла одна в глубокую тьму пещер, где можно отмерять расстояние только вдохами и шагами. Но я не боялась, меня ведь этому выучили.

Вернувшись, я присела рядом с пифией у жаровни. От огня шло тепло, но она все равно куталась в плащ.

— Госпожа, — проговорила я, — я не хочу, чтобы ты умирала.

Она положила руку мне на голову:

— Там, во тьме, ты увидела мою смерть?

— Нет, — сказала я. — И да. Я стояла на палубе корабля с выбеленным и начерненным лицом, и ветер развевал покрывало за спиной. Я была пифией — и это значило, что тебя нет.

Она улыбнулась.

— Вот этого мне и хотелось: знать, что ты станешь пифией после меня. Что ты сбережешь святилище и будешь верно служить Владычице. Я боялась… — Она запнулась и расцепила руки, чтобы погреть их над огнем.

— Боялась чего?

Ее ярко-голубые глаза неотрывно смотрели в огонь.

— Что Она нас оставит. Что Она больше не благоволит к нашему краю.

Мне сделалось страшно.

— Почему? Что Ей за причина?

— Я тебе расскажу, — ответила пифия, — ты должна знать. Но это дела царей, а они не любят, когда мы о них говорим.

Она протянула руки к огню.

— Я родилась в пилосском дворце и приняла посвящение в восемь лет. Это тебе известно. В те времена цари искали Ее благосклонности и отдавали Ей лучшее из того, что имели, вплоть до дочерей. Ей служили немало царевен, и среди них даже дочь верховного царя Ифигения. — Госпожа вздохнула. — Я ее знала. Хотя она была младше меня, мы вместе участвовали в празднествах, ведь мы обе служили Владычице в равном жреческом сане. Однажды верховный царь, ее отец, решил повести ахейское воинство на Илион, что вы зовете Вилусой. Собрались воины, корабли приготовились к походу, но море и ветер не давали им отплыть: городу покровительствовала Афродита, Владычица Моря, и вся мощь морей была против них. Тогда верховный царь созвал прорицателей и жрецов, служивших Афине и Владыке Бурь, и просил их помощи. Ответ был ужасен.

Пифия взглянула мне в глаза.

— Он послал гонцов в Додону, где его дочь служила Владычице, и велел взять ее из святилища. Сказал, что отдаст ее в жены великому герою якобы для скрепления воинского союза. В Авлиду, где ждал флот, ее привезли убранную цветами — как невесту, как деву на празднике Сошествия. И там он заклал ее на алтаре, а ее жертвенную плоть отдал в пищу присутствующим, словно мясо молодого козленка.

Я чуть не вскрикнула и уцепилась за руку пифии.

— Да. Владычица Мертвых наслала тогда великое проклятие на весь его род — оно действует и ныне, когда безумие пожирает последнего из царевичей. И все разделившие страшную трапезу тоже подверглись Ее проклятию — ведь они убили Ее деву и вкусили плоть Ее жрицы. Все герои, все цари и вожди. Многие не вернулись после той долгой осады: Владычица с сестрой действовали сообща. Из тех же, кто возвратился, иные впали в безумие, иным пришлось видеть, как сыновья рвут царство в куски…

— А царь Нестор?

Пифия сжала мою руку.

— Мой брат всегда чтил богов. Когда кричащую Ифигению волокли к алтарю, он отвернулся и ушел. Он не участвовал в убийстве, не вкусил ее плоти — и потому избежал проклятия. Его царство сохранилось.

— Но он не предотвратил святотатства, — прошептала я.

Она вздохнула:

— Верно. Я спрашивала себя, много ли он мог сделать в одиночку — правитель небольшого города, не сильно жалуемый верховным царем… Да, он не участвовал в убийстве, но ведь он не пытался его предотвратить. И хотя Она его не прокляла, Она отвернулась от него и ушла. Это справедливо.

— Да. Ведь он отвернулся от Ее жрицы.

— Именно так, — подтвердила пифия. — С тех пор начался постепенный спад. Ты знаешь пилосские дворцы и храмы, знаешь о богатствах моего брата и многочисленных кораблях. Но ты не видела их тридцать лет назад, в дни моей молодости. Сейчас брат оставил Иденею шесть боевых кораблей, а в Авлиду когда-то были снаряжены двадцать. Иденей пересчитывает в кладовых кувшины масла и амфоры с вином — но ведь они не больше чем десятая доля того изобилия, что я видела в юности. Брат привез множество рабынь, чтобы они ткали одежды и выращивали лен на реке — тебе ли, моя Линнея, об этом не знать. Однако рабынями не заменить мужчин, что ушли к Илиону и не вернулись: поля, порастающие молодыми деревьями, уже никто не засеет. В дни мира, бывало, мы отправляли корабли с льняными тканями на острова и даже на Крит, и в Миллаванду, и на побережье Лидии. Теперь моря полнятся пиратами — рисковыми людьми, что нападают на купцов и отбирают товар, а их самих продают в рабство в дальних городах.

— Что мы должны делать? — спросила я.

Она похлопала меня по руке:

— Вот он, молодой задор — лишь бы действовать, даже перед лицом божественной немилости!.. На что мы годны? Мне ли избавлять моря от пиратов, в моей ли власти поднять мертвых, чтобы было кому вспахать невозделанные поля?

Я промолчала: раньше мне такое не приходило в голову.

— Вот так-то, — проговорила пифия. — Теперь тебе предстоит задуматься и об этом. О причинах событий, об устройстве мира — даже если ты всю жизнь проведешь, не выходя из святилища. Ты должна разбираться во всем, ведь к твоему совету будут прибегать и цари, и земледельцы.

— Вряд ли я здесь останусь. Я видела, как плыву на корабле.

Она нахмурилась:

— Иногда нас призывают к царю — туда, где ему требуется паше присутствие. Наверное, такой случай тебе и привиделся. Ведь пифии не позволено надолго удаляться из святилища. Ты же не хочешь уйти?

— Нет, — ответила я. — Мне хорошо с тобой и Долкидой, здесь мой дом. Мне нет причин желать иного.

И в тот же миг я вдруг почувствовала внутренний зов, будто тоску по никогда не виданным дальним берегам, по песням детства, по родному языку. По кому-то похожему на меня… Наверное, подумала я, время от времени такое случается с каждым — и все равно мы остаемся одиноки.

— Бывает, мы слышим зов того, что нам созвучно, — проговорила пифия. — А в твоих жилах шумит море и течет кровь морского народа. Возможно, тебе лучше было стать прислужницей Киферы. Но мы лишь следуем воле Владычицы, приведшей тебя ко мне, а не к ней.

— Моя жизнь здесь ничем не омрачалась, госпожа, — молвила я. Ведь и правда я ее любила, почти как вторую мать или как бабушку, которой у меня не было. — Я не захотела бы жить в Пилосе у Киферы, даже если бы ты предложила.

Она поцеловала меня в лоб.

— Ты хорошая девочка. Моя Линнея. Перед смертью мне радостно знать, что после меня пифией станешь ты.

— Ты проживешь еще не один год, госпожа, — ответила я, зная, что это неправда.

Она умерла годом позже. Осенью, в начале времени сева, сразу после Каллигении, она вдруг упала — ей парализовало правую руку и ногу; правый угол рта оттянулся книзу, и мы с Долкидой не понимали почти ничего из того, что она пыталась сказать. Ей было трудно есть, и я кормила ее с ложки хлебными зернами, вываренными в козьем молоке.

— Это Ее рука, — прошептала она однажды. Я едва могла различить слова.

Четыре месяца спустя я как-то проснулась среди ночи — и застала ее уже мертвой. Рука Владычицы снова коснулась ее, на этот раз во сне.

Я знала, что нужно делать. Я послала за Киферой и ее прислужницами — ведь Долкиде нельзя ступать за полог, а сама я не донесу пифию туда, где ей предстоит остаться одной. Мы завернули ее в черное, и Кифера держала передо мной серебряное зеркало, пока я впервые накладывала на лицо краску.

Белая как кость. Черная как ночь. Волосы, тщательно уложенные в пряди и локоны, я заколола медными булавками — как на парике пифии и на рисунках с островов, давно канувших в море. При моих черных волосах, густых и не тронутых сединой, парик и вправду оказался не нужен.

Когда я взглянула в зеркало, оттуда на меня смотрела Она.

Кифера и две ее прислужницы ступали за мной, неся ту, что была пифией. Мы спускались все глубже во тьму — через большой зал с волчьими шкурами, через сырой узкий проход, где стены сочились влагой. Журчала где-то вода, отзываясь во тьме дальним эхом, слышалось испуганное дыхание одной из прислужниц, несшей мертвое тело в самый что ни на есть подземный мир.

Тело пифии нельзя предавать огню, как тела недавно пришедших в этот край ахейцев. Ее тело должно быть возвращено Ей.

Запаха в пещере не было. Та, что родилась сестрой царя Нестора, пробыла пифией тридцать лет, за это время тело ее предшественницы высохло до костей. Не знаю, сколько всего их было — я насчитала двадцать семь черепов, а сколько еще рассыпалось в прах… Двадцать семь жизней. Четыре сотни лет? Больше? Тогда еще не пришел с материка светловолосый народ, знавший коней и бронзу, еще не горела пожаром Вилуса, не строился пилосский дворец, еще не появились верховные цари в Микенах…

Моему черепу тоже лежать здесь в темноте.

Мы положили ту, что была пифией, с остальными, и во мраке я произнесла слова, призывающие Владычицу, — чтобы я стала Ее воплощением и голосом, как мне предназначено. Выйдя из той, что была пифией, Она теперь поселилась во мне.

Следующая зима осталась в памяти словно сон — как если бы я затихла в безмолвии и покое посреди растущего переменчивого мира. Я предстала перед Владычицей, но Она хранила молчание. Оставалось ждать.

Я много бродила без огня в подземных пещерах, открывая для себя новые переходы; аккуратно считала шаги, чтобы не заблудиться, и не отрывала ладонь от ледяной каменной стены, чуть скользкой и влажной от дождевых капель, что просачивались с поверхности земли.

Капли брали начало от дождей прежних лет — в прошлом ли году, в моем ли детстве они пролились в горах и с тех пор медленно, бесконечно долго сочились сквозь толщу пород, стекая в пещеры. Я успею состариться, прежде чем они попадут в реку и заплещутся наконец на округлых камнях в зеленоватых лучах солнца. А может, меня уже вовсе не будет.

Я чувствовала себя старой, как горы. И такой же безмолвной.

Долкида, наверное, за меня волновалась. Я почти не раскрывала рта, а если и говорила, то что-нибудь малозначащее. Задолго до праздника Сошествия она, осторожно кашлянув, предложила перебраться в Пилос и пожить в храме Владычицы Моря.

— Нас примут с радостью, — сказала Долкида. — Та, что была пифией, порой туда удалялась. Там есть с кем поговорить, а если ты кому-то понадобишься, всем известно, где нас найти.

Я взглянула на нее поверх огня.

— Не знаю. Может, позже.

Я вновь сошла вниз, вновь спала на волчьих шкурах в огромной пустой пещере. Снова ни тени Ее присутствия, ни намека на повеление. И я, как малоумная прислужница, не получившая распоряжений от госпожи, просто бездействовала. Ждала.

Наступила весна. Земледельцы искали у пифии знамений о детях, браках и урожае. Каждому я говорила то, что считала правильным по своему разумению, и надеялась, что не ошибусь.

К празднику Сошествия мы с Долкидой приехали в Пилос. От долгого пребывания в пещерах я сделалась так бледна, что Кифера при виде меня ахнула и теперь уговаривала поесть.

— Ты, должно быть, больна, — сказала она.

На деле мне просто не удавалось сбросить с себя безмолвие и ощущение призрачности — будто я прошла половину дороги по эту сторону Реки, но никак не могу перебраться на другой берег. В надежде, что церемония поможет мне обрести недостающее, я тщательно наложила на лицо краску; Долкида заколола мне волосы и опустила на них тонкое покрывало. Я сидела, ни на что не глядя, ожидая своего часа, ожидая знакомого холодка по спине, ожидая Ее прикосновения. Тщетно.

В должное время я произнесла положенные речи ясно и четко, как меня учила та, что была пифией, однако не почувствовала Ее присутствия. Я была одна, без Владычицы.

Через некоторое время Кифера вновь сидела со мной в храме и уговаривала поесть миндальных лепешек.

— Ты так давно не бывала в городе. Останься, побудь с нами.

— Нет, — покачала я головой. — Завтра совершим прощальный обряд, и надо возвращаться в святилище.

Она не спускала с меня внимательных голубых глаз.

— Побудь здесь, тебе станет легче.

— Не знаю, может ли мне полегчать, — призналась я. — Я все чего-то жду, сама не знаю чего. То ли замерло все вокруг, то ли застыла я сама, а мир продолжает кружиться…

— Может, ты ждешь ребенка? Со мной было то же, когда я носила первую дочь. Я чувствовала себя как ленивая корова на лугу, спящая все лето напролет.

Я даже слегка улыбнулась:

— Не могу представить тебя коровой. А ребенок… Нет, я не беременна. Да и с чего бы? У меня не было мужчин.

Кифера подняла голову.

— Может, в этом и дело? Тебе нельзя иметь мужа, но не запрещено брать наложника.

— Я принадлежу Смерти, не жизни, — проговорила я.

— Ты — молодая женщина, а не только вместилище Владычицы. Ты ведь не богиня.

— Мне никого не хочется, — ответила я, и это было правдой: из всех, кого я видела наяву, никто не вызывал во мне желания. Да и как любить ахейского земледельца, который трепещет перед пифией в священном ужасе? Или, еще хуже, какого-нибудь Неоптолема, который видит во мне лишь предмет вожделения?

Кифера будто угадала мои мысли и сменила тему:

— Неоптолем вернулся.

— Я слышала.

— Он приехал созвать войско. Будь завтра во дворце на празднике, посмотришь.

Я начала было отказываться, но она настаивала:

— Тебе нужно прийти. Это поприще твоей Владычицы, и ты должна знать, что происходит.

И я пошла. Праздник не предполагал моего участия: благословение кораблей — дело Киферы.

Потом вынесли сладкие фрукты и жареного кабана, и ворота дворца открыли настежь, чтобы впустить всех желающих. Годовалое вино лилось из амфор, в очаге полыхали дрова, по лицам музыкантов скользили факельные блики.

Я стояла позади, глядя на воинов. Выделялся голос Неоптолема.

— Мы сровняем с землей твердыню давних врагов! — возглашал он, держа в руке двуручный кубок. — Отомстим за отцов, что геройски пали под стенами Илиона! И вернемся с богатой добычей, захватив много золота! — Среди молодежи, стоявшей рядом с ним, послышались одобрительные крики. — Теперь наш черед покрыть себя славой!

Юные воины, не видавшие битв, плотнее теснились к нему, и среди них молодой царь, Несторов сын Иденей, которому еще только предстоит себя показать. К нему-то и обращал речь Неоптолем.

— Неужто мы сделаны из худшей бронзы, чем наши отцы? Неужто по ту сторону Реки окажемся недостойны стать рядом с их доблестными тенями? Неужто нам самим не добыть славы и женщин? Так зачем медлить с отплытием?

Я прислонилась к стене. Яркие цвета, крепкое вино — но я чувствовала лишь дурноту. На меня никто не обращал внимания.

Даже если и заметят, без краски на лице меня примут за обычную горожанку или дворцовую рабыню.

Я начала было пробираться прочь, к выходу в сторону кладовых, и чуть не наткнулась на воина. Глаза Триота мерцали в свете пламени, и происходящее его явно не радовало. Он меня узнал.

Я почувствовала слабое прикосновение ночного ветра, Ее руку на своем плече.

— Оставь Арена здесь, — сказала я. — Если он прольет кровь родичей своей матери, божественный гнев Эриний не оставит его до конца дней. Тебе же, если уйдешь, не суждено вернуться, твоя плоть достанется в пищу рыбам.

Его взгляд остался безучастным.

— Это говоришь ты, пифия, или Она?

— Она. И я.

Триот посмотрел на меня, словно ожидая что-то увидеть на моем лице.

— Арен останется здесь. Но мне придется идти.

— Почему?

— Потому что так повелит мой царь. — Бросив взгляд на Иденея, стоявшего рука об руку с Неоптолемом, он повернулся и пошел к выходу.

Я вышла через главные ворота и направилась в сторону гавани, прочь от празднующих. Стемнело, звезды над морем горели чисто и ясно.

Я больше не ощущала Ее присутствия, Она снова скрылась. Стоя под звездами, я следила за набегающими на берег волнами — и ничего не чувствовала.

— Великая Владычица, — сказала я, — отчего ты оставила меня, отчего не даешь напутствия? Я еще не стала настоящей пифией?

«Жди, — ответила тишина. — Тебе надо ждать».

— Ждать чего? — спросила я.

Волны ударялись о берег и отбегали назад. Корабль у причала поскрипывал с каждым ударом прибоя. Сияли звезды. И ничего другого не происходило.

Я вернулась в святилище. Дни удлинялись; урожай уже сняли, мак на полях высох и рассыпался на семена.

Когда урожай убрали в хранилища, Иденей, взяв шесть кораблей и всех подвластных ему воинов с оружием, примкнул к собранному Неоптолемом флоту. Они отплыли в Миллаванду — соединиться с войском, которое Неоптолем тем же путем набрал в Тиринфе. Затем им предстоял поход к Илиону.

Триот последовал за своим царем. Арен, должно быть, плакал от обиды: его не взяли. В свои тринадцать лет он скорее предвкушал увлекательное приключение, чем думал о битве.

В святилище все было спокойно.

Ко мне приходили за помощью пастухи — среди овец на пастбищах обнаружилась какая-то болезнь. Я вспомнила, как пифия однажды такое упоминала, говоря о временах своей бабушки.

— Отделите больных овец от остальных, — сказала я. — Посвятите их богам и принесите в жертву, как положено по обряду. Мясо раздайте всем в доме, даже рабам. Не пытайтесь обмануть богов, оставив больных овец среди здоровых, иначе они погибнут все.

Так и случилось. Те, кто исполнил все по сказанному, лишились нескольких ценных животных; у тех же, кто пытался утаить от богов часть овец, стада вымерли почти полностью.

Когда все закончилось и половина народа готовила баранину к большому пиру, я ушла в глубь пещер. Мне нет места там, где режут скот и готовят мясо: мне нельзя проливать или видеть кровь. И я удалилась туда, где тьма.

В пещере с расстеленными на полу волчьими шкурами царила тишина. Воздух не колебался, разве что от моего движения.

— Владычица, — сказала я, — не пожелаешь ли ты говорить со своей прислужницей? Для чего длится мое ожидание?

Пещеры хранили покой, не давая ответа.

«Жди».

В разгар лета Иденей вернулся на пяти кораблях, груженных добычей и рабами. Корабль, которым командовал Триот, погиб на обратном пути, никто не спасся.

Эти вести принесла Долкида. Мне самой претило появляться в городе, видеть пригнанных рабов и смотреть на праздничную толпу, радующуюся богатствам Вилусы.

— Сорок рабов, — говорила Долкида, отирая пот со лба после долгого подъема в гору. — И еще больше продали в Миллаванде за египетское серебро и золото. Иденей теперь богатый царь, с ним будут считаться.

Она вспомнила о том, кто я, только после того, как я молча встала и ушла. В пещеры она за мной не пойдет.

Я сидела в темноте на волчьих шкурах.

— Владычица, — сказала я, — я пифия, твоя прислужница. Но когда-то я была ребенком и меня звали Чайкой.

Я плакала там, во тьме, — впервые после смерти пифии. Плакала о рабах, о неведомых мне соплеменницах, что работают теперь у реки или на дворцовых кухнях. О матери. Об Арене, дважды осиротевшем. О себе. Не знаю о чем. Плакала, пока не уснула.

Над землей реял жар, воздух был плотным и вязким в то необычно жаркое лето. Зной покрывал всю землю, не ослабевая ни на день. Затихли даже пчелы.

Через три недели после возвращения Иденей вновь отплыл с Неоптолемом — тот хотел напасть на иллирийский берег севернее Итаки, пока еще не закончилось время судоходства. Пилос не враждовал с Иллирией, но в опьянении победы это никого не заботило.

Я поняла, что имела в виду Кифера, когда сравнивала себя с коровой на лугу: посреди неослабного зноя я чувствовала себя отяжелелой и сонной. Ночные зарницы, мерцавшие на севере, не приносили гроз. Не спадала жара, не шли дожди.

Четыре ночи спустя я лежала на тюфяке рядом с очагом — угли я разровняла, чтобы жар был слабее. Мне снился сон.

Во сне я спала в хижине у реки, где жила когда-то с матерью и маленьким Ареном. Струилась прохладная тишина, слышалось журчание реки, бегущей по камням.

Мать подошла ко мне — красивая, с гладко расчесанными волосами, лежащими по плечам.

— Проснись, Чайка, — ласково сказала она. — Пора вставать.

— Зачем? — спросила маленькая я.

— У меня есть для тебя дело. Просыпайся, детка.

— Еще ведь не утро…

— Да. Но к утру ты должна быть у изгиба дороги. Вставай, Чайка, пойдем со мной. — Она улыбнулась, и я протянула ей руку.

От прикосновения ее пальцев я пробудилась.

Рассвет еще даже не брезжил — небо только-только начинало светлеть. Сотис стоял в зените на черном небе, резкий и блестящий, как клинок, — звезда, сиявшая в ночь моего рождения.

Воздух был прохладным.

Я встала.

Тихо похрапывала Долкида.

Внезапно я ощутила прилив сил. К восходу солнца мне нужно быть у изгиба дороги.

Я накинула черный хитон и заколола волосы. Хотела было связать их на затылке, но медные булавки оказались зажаты в руке, и я уложила волосы высоким узлом, как в праздник. Нашла алебастровые горшочки. Хотя в пещере было темно, краски я знала по запаху, а передвигаться без света я давно привыкла. Лицо — белое как кость, глаза и губы обвести угольно-черным. Меня будто что-то подталкивало. Скорее. Скорее. Когда взойдет солнце, надо быть у изгиба дороги.

Черный мешочек я привязала к поясу — прислужницы у меня нет. Алебастровые горшочки, кисточка, серебряное зеркало. Глиняные сосуды с травами для жаровни. Словно отправляюсь в Пилос. Словно нам с пифией надо в дорогу и я должна нести ее вещи.

Набросить на плечи тончайшее покрывало — самое лучшее, надеваемое только в праздник Сошествия.

Небо делалось серым. Я выскользнула из святилища, торопливо ступая по толстому слою кипарисовых игл, и поспешила вниз. Гора застыла в безмолвии, не слышалось ни звука.

К изгибу дороги я поспела раньше солнца. По небу разливалось серебро, занимался еще один жаркий день.

Присев у дороги, я отпила воды из бурдюка. Позади меня, за горами, небо окрашивалось розовым — разгорался восход.

Солнце, еще не добравшись до ближних скал, бросило длинные тени гор на равнину, на извилистую реку. Серебристая гладь моря засияла как зеркало.

Освещенные ярким утренним солнцем, к Пилосу подходили девять черных кораблей.