Пифия
Знайте, что кем бы я ни была — прежде всего я дочь своего народа Мой дед занимался корабельным ремеслом в нижнем городе. Мать говорила, он делал рыбацкие лодки и однажды работал на постройке большого корабля — одного из тех, что ходят вдоль берега и дальше к островам. Моя мать была его единственной дочерью. Когда город пал, ей едва сравнялось четырнадцать, ее только что сговорили замуж.
Тело моего деда, брошенное на улице, еще не остыло, когда солдаты выволокли мать в переднюю комнату. Натешившись, они отогнали ее к кораблям, вытащенным на берег у гавани, и ахейцы метали жребий, определяя ей судьбу наравне с прочими женщинами побежденного города.
Она досталась старому пилосскому царю, и ее погрузили на корабль, спешно отчаливший в преддверии зимних штормов. Во время пути ее не отпускала дурнота — мать думала, что от качки. Но к прибытию в Пилос стало ясно, что есть и другая причина.
Царю Нестору, уже тогда старцу, служили рабынями дочери знатных домов Вилусы: они пряли шерсть и мололи зерно, готовили еду и ткали одежды. Для дочери корабельщика с округлившимся от неизвестно чьего семени чревом нашлось место лишь на полях — с другими рабынями возделывать лен, растущий вдоль реки.
Я родилась в разгар лета, когда земля погружена в сон и великая Владычица спускается править подземным царством, оставляя наш мир палящему солнцу. Я родилась в ночь, когда впервые восходит Сотис, однако о значении этого не подозревала еще многие годы.
Моя мать, дочь корабельного мастера, всю жизнь прожила вблизи моря. Сейчас ей хватило бы утра, чтобы дойти до побережья, вот только рабыням не позволено отлучаться. Снедала ли ее тоска по дому, или мой младенческий крик напомнил ей давние знакомые звуки, но мать назвала меня Чайкой — именем чернокрылой птицы из тех, что носились над нижним городом.
Ко времени осенних дождей я подросла, и мать, работая в поле, привязывала меня за спиной.
Самое раннее, что я помню, — как лучи зеленого света пробиваются сквозь склоненные над рекой деревья, как журчит вода по каменистой отмели, как поют за работой женщины из Вилусы и Лидии. Их песни учили меня первому языку — языку моего народа, принесенному в изгнание.
Среди детей, рожденных рабынями из Вилусы, я была старшей. До меня здесь родились только дети лидийских женщин с южного побережья и Кила, светловолосая девочка из Иллирии, лежащей к северо-западу от Пилоса. Кила стала первой моей подружкой; с ней вдвоем мы плескались в реке, пока матери трудились на полях. Потом Килу приставили к работе. Я знала, что такой будет и моя жизнь — в мерном ритме трепания льна, сбора урожая и разливов реки. Ничего другого я вообразить не могла. Даже мой прибрежный мирок оставался еще во многом неизведанным.
В лето, когда мне исполнилось четыре, появился Триот — сын царской сестры, высокий и светловолосый, прекрасный, как летнее солнце. Он остановился напоить коней и заговорил с моей матерью. Что-то в этом меня насторожило.
Через несколько дней он приехал снова. Помню, как разглядывала его, пока они говорили: Триот стоял по щиколотку в реке, рядом со склоненными головами коней. Мне снова почудилось что-то странное, ведь обычно мать не улыбается.
После того он приезжал чаще, и меня порой отправляли спать к Киле и ее матери.
В пятое мое лето родился брат, мягковолосый и светлый, с ясными глазами цвета серо-голубого моря. Я смотрела на свое отражение в реке — на волосы, черные, как у матери, и глаза, как ночные омуты — и раздумывала о чем-то незнакомом. Брат не такой, как я.
Триот подкидывал его высоко в воздух, чтобы заставить рассмеяться, и показывал его друзьям, когда те проезжали на колесницах по нашей дороге. Сам Триот лишь недавно стал взрослым, и у него еще не было сыновей, даже от рабынь. Он привозил матери подарки.
Однажды ночью я услышала их разговор. Триот обещал, что моего брата, лишь только он подрастет, возьмут в пилосский дворец, научат подавать винные кубки царским сыновьям и покажут, как владеть мечом. Сыну Триота пристало жить как сыну Триота.
Позже, когда он уехал, я потихоньку подползла к матери и некоторое время смотрела, как Арен, мой брат, сосет грудь. Потом я легла и пристроила голову на ее ровный гладкий живот.
— Что с тобой, моя Чайка? — спросила мать.
— Никакой отец не зовет меня дочерью, — сказала я.
Она, наверное, не ожидала. На миг ее дыхание сбилось.
— Ты дочь своего народа. Ты дочь Вилусы. Я родилась там, куда отбрасывает тень главная башня и где нижняя гавань выходит к дороге. Всю жизнь я провела вблизи моря. Твой дед занимался корабельным ремеслом в нижнем городе. Ты — дочь Вилусы. — Мать погладила меня по голове, одной рукой поддерживая Арена. — Ты родилась бы там, если бы не вмешались боги.
— Тогда, может, боги снова вмешаются и вернут нас обратно?
Мать грустно улыбнулась:
— Боюсь, боги на такое не способны.
И я вернулась к жизни реки. Я уже достаточно подросла и помогала женщинам обрабатывать лен в зеленых сумерках, полных речной прохлады. Я знала, что моя жизнь пройдет здесь. Мне не запомнился случай, который все изменил.
Вдоль реки шла дорога, где мы часто играли, — обычная проселочная дорога, укатанная колесницами и повозками. Помню колесницу, пламенно-гнедых коней, сверкание бронзы. Помню, что глядела как зачарованная. Помню крик матери — резкий и пронзительный, как у чайки. Мне повезло: за время дождей дорога раскисла. Правая нога чуть выше щиколотки хрустнула под колесом, но стопа уцелела — потом в жизни я видела многих, кому так отрезало ногу напрочь. Но тогда дорога была вязкой, земля подалась.
Ту зиму я провела на тюфяке в углу, где мать родила Арена. В памяти не осталось почти ничего — то ли из-за детской невосприимчивости, то ли из-за маковой настойки, которой меня поили старшие из рабынь, чтобы я не чувствовала боли. Смутно помню, как теребила повязку на ноге и как мне запретили это делать. И все.
Зато я помню праздник Сошествия, когда Владычица нисходит в нижний мир к своему возлюбленному. Наступает время засухи, на полях осыпается мак, река замедляет течение и становится мелкой.
Правая нога над щиколоткой сделалась вдвое тоньше левой, стопу развернуло пальцами внутрь и пяткой наружу. И все же я могла стоять. Всю долгую весну я заново училась ходить и к середине лета могла неуверенно передвигаться, на что-нибудь опираясь. Но было ясно, что ни бегать, ни танцевать я уже не смогу.
А главное — не смогу целыми днями работать на речной отмели.
Я не знала, почему мать оставила спящего Арена с матерью Килы и повела меня прочь от реки по длинной пыльной тропе, уда мы еще никогда не ходили. На мои вопросы она не отвечала, хотя часть пути, когда подъем стал слишком крут, несла меня на руках. Я была легкой ношей, несмотря на свои шесть лет.
У изгиба дороги мы присели отдохнуть и напиться воды. Я взглянула вокруг — мир внизу и вдали казался огромным. Река зеленой змейкой вилась по желтым и коричневым полям, гряды зубчатых скал за спиной поднимались к острым вершинам, темным и незнакомым, как облака.
— Смотри, Чайка. Видишь? — Мать указала на серебристо поблескивающее пятно в конце реки. — Так пыльно, что и не разглядеть… Там море!
Я посмотрела. Мир кончался, за ним разливалось серебристое сияние.
— А чайки там есть?
— Да, — сказала мать. — Для чаек там родной дом.
— А нам туда можно?
— Нет.
Мы уложили бурдюк с водой и пошли дальше в гору. Оставалось недолго.
Дорога привела к прогалине среди огромных таинственных кипарисов, теснящихся между камнями на склоне. Место выглядело пустынным. Потом до меня донеслись жужжание пчел и запах козьего навоза, и в стороне я заметила хижину — к ней спускалась крутая тропинка. Другая тропинка шла между кипарисами в гору. Мы повернули туда.
Теперь мы шли медленно. Ноги тонули в мягкой земле, влажный воздух скрадывал звуки.
Впереди показался вход в пещеру — высотой чуть больше роста матери и довольно узкий. Перед ним стоял гладкий и округлый черный камень.
Мать, возвысив голос, произнесла приветствие, в лесной тишине ее слова прозвучали криком.
Из пещеры вышла женщина. Я ожидала чего-то страшного, но ее лицо, красное и лоснящееся от жаркой работы, и простой штопаный хитон выдавали в ней обычную служанку.
— Чего ты хочешь? — спросила она.
— Поговорить с пифией, — сказала мать, распрямляя плечи.
Женщина взглянула оценивающе.
— У пифии много дел. Ты явилась без приношений? При тебе нет ни птиц, ни ягненка.
— Я привела свою дочь. Ее зовут Чайка.
Мне показалось, нас отошлют обратно. Но у расщелины послышался шаркающий звук — и мои глаза, должно быть, округлились. То, что стояло в проходе, не походило на женщину.
Черные как ночь волосы, подобранные кверху и навитые на медные булавки искусной работы. Длинные черные одежды. Белое, как луна, лицо с черным ртом и черным контуром глаз — как череп, пролежавший в поле и выбеленный временем. Прекрасный, но ужасающий облик.
Она медленно подошла. Длинная белая рука простерлась ко мне, почти тронув волосы. Мне было страшно, но я не шевельнулась. Пусть все идет как идет.
— Когда-то нам отдавали царевен и Владычице Мертвых служили дочери правителей. Теперь нам достаются дочери рабынь, из-за увечья непригодные к делу… В твоем приношении мало чести.
Мать не отвела взгляда.
— Дочь — единственное, что у меня есть.
Пифия оглядела меня. Вид изуродованной ноги заставил ее нахмуриться, и под палящим солнцем краска между бровями треснула — я поняла, что лицо у нее нарисованное.
— Если она не сможет трудиться, тебе не позволят ее кормить и держать при себе.
— Чайка не боится работы, — сказала мать. — Она приветлива и умеет угодить. Из нее выйдет хорошая прислуга.
— Святилище не так велико, чтобы держать служанок-бездельниц, как в храмах. Мне нужен козопас, а не калека, едва стоящая на ногах.
— Она могла бы ткать.
Рука с длинными ногтями поддела мой подбородок, заставив меня взглянуть в глаза пифии — такие же черные, как мои.
Не знаю, что она увидела в моем взгляде, хотя сейчас, много лет спустя, я догадываюсь. Пифия что-то пробормотала и отвернулась — чуть ли не пожав плечами.
— Пусть останется на ночь. Посмотрим. Вернешься за ней завтра.
Лицо матери смягчилось.
— Хорошо. Чайка, будь умницей, делай, что скажет могущественная пифия.
Я обняла ее, но не цеплялась и не просилась обратно. Я все понимала: рабов, неспособных трудиться, не кормят, и мать решила найти мне другое служение.
По крайней мере здесь можно было поесть. Долкида, краснолицая служанка, принесла мне миску жидкой каши, какую ели они с пифией. Такую же кашу давали у нас рабыням. Я сказала об этом вслух.
Старица бросила на меня пронзительный взгляд:
— Были времена, когда нас почитали цари. Сюда несли тучных коз, и свежую рыбу, и первые грозди винограда. А сейчас мы радуемся даже яблокам или грубой муке — благодарственным жертвам крестьян.
— Почему так? — спросила я.
— Люди сделались нечестивы. Боги тельцов и бурь или светлоокая Афина — вот кого они чтут, обходя дарами Владычицу Мертвых. — Пифия отхлебнула еще каши. — Кому приносила жертвы ты сама?
Я толком не делала приношений, лишь иногда возливала немного воды или разбавленного, почти бесцветного молодого вина, которое получали рабы.
— Владычице Моря, — ответила я.
Пифия кивнула:
— Сестре Владычицы Мертвых. Временами, как свойственно сестрам, они враждуют, однако всегда примиряются. Хорошо.
После еды Долкида убрала миски, и пифия села напротив меня у жаровни. На стенах пещеры плясали тени.
— Ты боишься темноты? — спросила пифия.
— Нет.
— Славно, — кивнула она, присыпая огонь золой, чтобы оставить лишь несколько горящих углей. Сделалось темно; прежде я никогда не бывала в такой тьме, где нет даже звездного света. Я услышала шаги пифии, зашуршала ткань.
— Сядь сюда. — Она подложила снизу высокую подушку, я села. Теперь я глядела на жаровню сверху, почти наклоняясь над ней. Другую подушку пифия сунула мне за спину, чтоб я могла прислониться к стене.
Снова шуршание, и до меня донесся острый запах трав, брошенных на угли. Розмарин, лавр… И еще какой-то густой аромат — как от смолы или сосновых ветвей под ногами, дурманящий, как воскурения.
— Ну вот, — сказала пифия. — Теперь смотри в огонь и рассказывай все, что увидишь.
Глаза резало, они начали слезиться, веки отяжелели. Тонкие огненные дорожки, пробегающие по углям, расплывались в колыхании дыма. Я не понимала, о чем надо рассказывать.
Пифия еще говорила, но я ничего не слышала. Я вглядывалась в черноту среди огненных дорожек — во тьму, что таится внутри огня.
— Черные корабли, — проговорила я и не узнала своего голоса.
— Где?
— Черные корабли. — Я видела их во тьме углей. — Черные корабли и горящий город. Большой город на мысе. Есть корабли поменьше, на них один парус или несколько гребцов. Есть огромные. Черные. Они идут прочь от земли, от горящего города. А есть еще другие, между морем и черными кораблями.
Голос прервался от волнения, меня захватило увиденное.
— Их так мало!.. Вижу, как они подходят, гребцы стараются вовсю. На первом нарисовано семь звезд — он зовется «Семь сестер», как созвездие. В него стреляют лучники с других кораблей.
Какого-то моряка стрела ударила в глаз; моряк вскрикнул и упал за борт. На другом корабле мальчик, раненный в ногу, с пронзительным воплем рухнул на палубу.
Одну из лодок развернуло и опрокинуло от удара.
— В воде барахтаются люди. Не воины — на маленьких лодках нет воинов. Там дети. И женщины.
Я видела, как они пытаются спастись, но лучники расстреливают их прямо в воде.
— Большой корабль разворачивается. — На носу его я разглядела нарисованного дельфина, красно-белого на черном.
Хрупкая девичья фигурка, по-дельфиньи быстро и ловко скользя через волны, подплыла к кораблю. Один из гребцов выставил весло, девочка уцепилась за него руками и, опершись ногой на лопасть, наполовину высунулась из воды. Сверху уже тянулись чьи-то руки, ее вытащили на палубу.
— «Семь сестер» повернулся. Он идет напрямик к тому судну, где лучники, и там налегли на весла, чтобы свернуть с пути.
«Семь сестер» прошел рядом, я разглядела кормчего — совсем молодой, светлые волосы откинуты со лба и перехвачены кожаным шнуром, губы сосредоточенно сжаты, морской ветер овевает лицо любовно и нежно.
— Горящие стрелы! — У меня перехватило дыхание. — Те, что идут наперерез, зажигают стрелы!
Одна с шипением упала в море. Еще одна вонзилась в переднюю палубу «Дельфина», ее загасили водой. Молодой мужчина с длинными черными волосами поднимал на борт ребенка из ближайшей рыбацкой лодки.
Другие лодки затонули или вышли в море, ловя расправленным парусом береговой ветер.
Я слышала, что кричат друг другу моряки, видела, как кормчий «Семи сестер» машет рукой, подавая команду.
Кормчему «Дельфина» огненная стрела ударила в грудь, прошла насквозь, подожгла бороду. Он упал с разорванной грудной клеткой, с горящим лицом. Черноволосый, оставив ребенка под поручнем у гребцов, метнулся к кормилу. «Семь сестер» проскользнул дальше, между «Дельфином» и ближайшим противником.
Белый парус с красной фигуркой дельфина раскрылся, его тут же наполнил береговой ветер. Через миг развернулся парус «Семи сестер» — семь черных на белом звезд. Позади лежал пылающий город. Впереди ждало лишь открытое море.
Я вдруг услышала странный звук — и поняла, что это мой собственный всхлип.
Пифия приподняла меня бережно, как мать.
— Довольно, детка, довольно. Для первого раза хватит, даже с избытком.
Она уложила меня на тюфяк и укрыла своим плащом.
— Спи, детка. Отдыхай.
Я спала и в ту ночь не видела никаких снов. Я знала, что останусь здесь.
