Черные одежды
Киёмори в бешенстве вылетел из тюрьмы, срывая на ходу шляпу и дав оплеуху подвернувшемуся под руку слуге.
«Верно, мальчик, я деспот, — угрюмо размышлял он, — но разве не так достигается власть и почет? Что ты за Минамото, коли отец тебя этому не научил?»
Он прошел под Изменничьим деревом, все еще увешанным гниющими головами, и направился к воротам Когамон, где ждала его воловья упряжка.
Еще не прошла усталость от долгой ночи с прекрасной Токивой, за которую пришлось заплатить спасением трех ее сыновей, когда Киёмори счел нужным проведать четвертого отпрыска Ёситомо. О нем Токива не молила, поскольку не была его матерью, зато молили другие — обитатели дворца и даже вассалы Тайра. Судьба главы Минамото, в особенности вероломное его убийство, во многих вызвала сочувствие. Киёмори дивился тому, как скоро они сменили гнев на милость — словно туман застил взор обитателей «Заоблачных высей». Он чувствовав что сейчас, в этот миг, для стяжания власти выгоднее быть великодушным, нежели безжалостным, каким его хотела видеть жена.
У кареты он снял серое монашеское одеяние и, передав его слуге, облачился в черные одежды высокопоставленной особы. Слуга, помогая ему с платьем, произнес:
— Господин, ваша супруга велела сообщить, что как можно скорее ожидает вас к себе для неотложного разговора.
— Знаю, — ответил Киёмори. — Ты десятый, кто мне об этом напоминает.
Подобрав полы одежды, он забрался в карету и с силой захлопнул дверцу. Внутри Киёмори опустился на мягкое сиденье и тяжело вздохнул.
Дать Токиве обещание было несложно. Старшему мальчику едва исполнилось семь, а младший, Усивака, еще недавно пребывал в материнской утробе. Такие малыши, отошли он их в отдаленные земли, вряд ли вспомнят своего отца и уж точно не почувствуют зова мести. Другое дело — Ёритомо.
Впрочем, и он оказался достаточно смирным — пожелал стать монахом, выстроить ступу отцу. Конечно, всегда оставалась опасность, что сочувствие Минамото выльется в вооруженную поддержку. Однако для этого потребуются годы, а за годы Тайра сумеют упрочить свою власть. Зато казни он мальчишку сейчас, возмущение последует незамедлительно, и император, чего доброго, прислушается к мнению совета и перестанет потакать Тайра.
«Жизнь власть имущих подобна блужданию по лесным дебрям, — подумал Киёмори. — Трона не видна, а всякий шаг в сторону чреват опасностью».
Правое плечо его черного платья съехало вниз, и Киёмори досадливо поддернул одеяние. Накидка явно не подходила по размеру. «Найти бы надежного портного, чтобы ушил ее», — подумал он. Перед глазами поплыли строки:
Нету покоя.
Не по плечу мне, видно,
Черное платье.
Бьются о черный берег
Волны у Миядзимы.
Киёмори счел стихи слабоватыми и на время выбросил их из головы, чтобы закончить позже. Карета подалась вперед, и он мысленно перенесся в ушедшую ночь, когда Токива, наложница Ёситомо, предала ему себя.
С Киёмори такого еще не бывало. Танцовщицы и певички, которых он выбирал себе на ночь, из кожи вон лезли, чтобы потом хвастать друг перед другом, что делили ложе с самим предводителем Тайра. Встречались и недотроги, которых приходилось уламывать, пользуясь властью, и даже запугивать. Впрочем, их слезы и вялое сопротивление были по-своему приятны.
Токива же, напротив, предложила себя открыто, без страха, за одно только спасение сыновей. Она рассказала, что скрывалась от Тайра в храме Каннон и богиня милосердия послала ей видение. Каннон подсказала, как уберечь детей от гибели, пусть даже ценой чести. Для Токивы это соитие было своего рода приношением богам, жертвой, искупительным даром. Безмятежная отстраненность, с какой она отдалась Киёмори, заставила и его чувствовать себя иначе. Никогда прежде не испытывал он ничего подобного.
Лишь перестук колес в воротах Рокухары заставил Киёмори очнуться. Выбираясь из кареты во двор собственной усадьбы, он решил наконец исполнить малоприятный долг — поговорить с женой.
Киёмори прошел в ее покои и расположился на веранде, огибавшей гостиную. Ставни были опущены для защиты от полуденного солнца, поэтому внутрь заглянуть он не мог. Но вот за перегородкой послышался шорох кимоно, и молодой женский голос спросил:
— Простите, кто там?
— Это я, Киёмори. Пришел поговорить с женой.
— А, Киёмори-сама! Прошу, помилуйте сию недостойную за то, что не узнала вас сразу. Мы так редко вас видим… Я тотчас доложу вашей супруге, что вы здесь. Она ждет с нетерпением. Я мигом вернусь, если изволите подождать. — Было слышно, как служанка спешит прочь от перегородки.
Киёмори вздохнул и обвел взглядом сад, который разбила сама Токико. Именно этот вид ей приходилось наблюдать чаще всего. Рукотворный ручей, окружавший Рокухару, петлял здесь сильнее, чем где-либо еще. Плакучие ивы грустно свешивали над ним свои плети, а по воде плыли лепестки отцветающих вишен, пробуждая в душе ощущение аварэ — печального очарования непостоянства сущего. «Той, чей удел — бессмертие, все сущее должно казаться и вовсе мимолетным», — думал Киёмори. На краткий миг он даже пожалел ее за это. Однако воспоминание о бессмертии жены напомнило ему и о ее природе. В последнее время она словно все больше начинала походить на подданных своего отца — Рюдзина. В ее голосе слышалось шипение, в глазах то и дело мерещился огонь… Какой мужчина не начнет искать утех на стороне, будь у него подобная жена? Вот и сейчас до него долетел шорох парчового кимоно, рождая образ скользящей по камням чешуи.
— Солнце припекает, муж мой. К чему стоять на пороге?
— Решил полюбоваться твоим садом, — ответил Киёмори.
— Сейчас он не в лучшем виде. В сезон дождей он свежее, а их ждать еще не скоро.
— Значит, мне остается вообразить, как прекрасен он может быть под дождем. Кто знает — быть может, живительная влага оросит его уже этим вечером, пожелай того дракон, живущий в мире «Заоблачных высей».
За ставнями повисла пауза.
— А если дракон слишком долго не знал тепла, чтобы радоваться дождю?
— Тогда пусть он позволит одинокому лучу солнца согреть себя, пока радость к нему не вернется.
— Брр! Что за чепуха. Ты заговорил как придворный повеса.
— Разве не лучше, когда я приветствую тебя таким образом? — стал оправдываться Киёмори. — Мне даже не пришлось ухаживать за тобой как положено. Почему бы не наверстать упущенное?
— Ах ты, хитрец! Старая жена вроде меня скорее заподозрит подвох после столь удивительной перемены.
— Заподозрит? В чем же меня, по-твоему, можно заподозрить?
Токико помолчала, прежде чем ответить:
— Думаешь, меня так легко провести? Даже в занавесях-китё есть щели для глаз, а ушам они и вовсе не помеха.
— И что же ты слышала?
— Я слышала, будто некий Тайра так возгордился своим черным платьем государева советника, что впал в безрассудство.
— Скажи мне, кто он, и я научу его уму-разуму.
Довольно! — фыркнула жена. — Ты все знаешь не хуже меня. Мне известно, что вы схватили Ёритомо, сына полководца Минамото.
— Верно, он под надежной охраной.
— И еще жив? Киёмори вздохнул:
— Он всего лишь мальчишка.
— Ему четырнадцать! Он уже бился с тобой на стороне отца и при случае мог пролить нашу кровь. Теперь ты сам даешь ему возможность это повторить. Разве я не твердила, что в войне нужно быть беспощадным?
— Война окончена, Токико, и смертей было предостаточно. Меня и так прозывают мясником за убийство Тадамасы в годы Хогэна и за то, что я вынудил Ёситомо казнить собственную родню. Если верить тюремщикам, Ёритомо — мальчик тихого склада, мечтает стать монахом и выстроить ступу в память об отце. Ты ведь женщина! Как может женщина требовать убийства детей?
Из-за ставней раздалось низкое шипение.
— И ты бы потребовал, зная, что спасешь этим сотни других жизней. Надо совершенно ослепнуть, чтобы не замечать очевидного! Или кто-то нарочно затмил тебе разум?
— Чувствовать потребности власти не значит ослепнуть. Настроения при дворе таковы, что мне лучше проявить милосердие.
— Двор прогнил — возвышение Нобуёри тому доказательство. Те, кто служил ему, до сих пор заседают в совете. К чему тебе перенимать их мысли?
— Тебе-то что за дело до того, чьи мысли я перенимаю? — вспылил Киёмори, но тут же спохватился, вспомнив о любопытных ушах, и понизил голос. — Император Тайра еще не взошел на трон. До тех пор я намерен исполнять всякую волю государя Нидзё и министров, которых ты так боишься. Если я отважусь на то, к чему обязал меня твой отец, мне понадобится их полное одобрение. Я не осмелюсь сейчас идти им наперекор.
После долгого молчания Токико проговорила:
— Бедный отец… одного не учел он: людского тщеславия. Император Тайра — о нем ты думаешь больше, чем о грядущем Конце закона. А еще об одной наложнице Ёситомо, с которой провел ночь. Щедро ли она заплатила за жизнь сыновей?
Киёмори поднялся.
— Все, ни слова об этом.
Из-под ставни скользнула рука и схватила его за полу.
— Выслушай меня, муженек, выслушай хорошенько, — прошипела Токико. — Твой грех предо мной — мелочь. Куда страшнее грех перед державой. Старому дракону даже тяжкие времена нипочем, но человеку — даже тому, кто носит высокие гэта, — достанет и малого камешка, чтобы споткнуться. Дети Ёситомо должны умереть.
Киёмори выдернул край платья из ее хватки. Острые ногти распороли дорогую ткань.
— Довольно, женщина! Не желаю больше слышать подобные гнусности, да еще от тебя.
Он зашагал прочь вдоль веранды. Налетел ледяной ветер, раздувая полы черной накидки, норовя вовсе сорвать. Киёмори плотно запахнул ее и, борясь с ветром, побрел в свою сторону.