Госпожа-монахиня, некогда называвшаяся Кэнрэймон-ин, шла по лесной тропинке с корзинкой горных азалий. Было то на исходе четвертой луны второго года Бундзи. Целый год минул с битвы при Дан-но-ура, а государыня не переставала молиться по безвременно погибшим, будучи не в силах их позабыть.

С приходом весны расцвел лес. В сосновых ветвях слышались голоса угуису и кукушки. Среди деревьев расхаживали чуткие олени. Ручьи, наполнившись талой водой с окружающих гор, зажурчали по-новому. Кристальный холодный воздух звенел чистотой, неведомой Хэйан-Кё.

Однако государыня чувствовала себя чужой в этом краю, бесконечно далеком от старой столицы. Казалось, она попала в другой мир — мир, никогда не знавший изящных занавесей-китё, чтения стихов при полной луне, игры на флейте и кото, драконьих челнов в императорских прудах, цвета глициний, чтений моногатари при свечах. Здесь царило запустение, что очень подходило ее нынешней душе.

Она свернула по тропке к скиту с названием Дзяккоин и вдруг замерла. У дверей ее хижины толпились какие-то люди. Ее служанка, шедшая рядом, тоже остановилась как вкопанная.

По тропинке навстречу им бежала монахиня.

— Госпожа, никогда не угадаете, кто прибыл нас навестить! Государыня закрыла лицо рукавом, порываясь отвернуться.

— Прошу, отошли их, кем бы они ни были. Я не могу показаться им в таком виде.

— Для схимницы у вас самый правильный вид, и стыдиться здесь нечего. Кроме того, гость — не кто иной, как государь-инок Го-Сиракава. Ради вас он прибыл сюда из самого Хэйан-Кё, и было бы грубо отправить его обратно, даже не перемолвившись словом. Идите же, он вас ждет.

Госпожа-монахиня нехотя спустилась под гору к скиту. Ей вдруг стало стыдно буйно разросшейся травы, убогой прохудившейся кровли, крошечного огородика — того, что так грело душу, когда она здесь поселилась. К ее оторопи, отрекшийся государь сидел прямо на улице, в окружении лишь нескольких слуг, и она могла запросто видеть его, лицом к лицу. Он казался гораздо старше своих лет — чуть больше шестидесяти — и выглядел устало, хотя и внушительно в сером монашеском одеянии.

Государыня поклонилась ему и села неподалеку на камень, не смея заговорить.

— Ох, Кэнрэймон-ин, — вымолвил Го-Сиракава. Глаза его блестели от сдерживаемых слез. — Как странно повстречать здесь тебя — императорскую жемчужину — вне драгоценной шкатулки! Хотя, должен признать, одежды монахини не умалили твоей сказочной красоты.

Госпожа-монахиня вспыхнула и еще выше укрыла лицо рукавами.

— Владыка слишком добры. Каждый день я молю ниспослать мне видение Будды у этой калитки, зовущего отринуть сей суетный мир, но никак не чаяла вас повстречать. Я попала сюда, в это глухое место, за грехи моего рода, за свои грехи. Такая жизнь пристает мне как нельзя лучше.

Го-Сиракава кивнул:

— Пожалуй. В мире больше нет места тонким душам, подобным твоей. Он переменился. Мы надеялись, что утрата маленького императора всех образумит и вернет Японии мир. Боюсь, однако, что мир этот будет недолог. Властитель Камакуры — человек могущественный, но завистливый и жестокосердный. Он выслеживает своих братьев и одного за другим предает смерти. Как я понял, в его замыслах переместить столицу в Камакуру — место, далекое от изящества. Он все больше стесняет во власти государя, сидящего на Драгоценном троне, тогда как его самураи возвысились необычайно. Сказать правду, конец света и впрямь настал, ибо мир, каким мы его знали, исчез и никогда не вернется.

— Оттого-то я еще больше рада, что посвятила жизнь служению Будде, — ответила госпожа-монахиня. — Едва ли мое сердце вынесло бы большее горе.

— Подойди же, побудь со мной немного. Послушаем еще раз голоса птиц и помянем красоту былых дней.