— Вот как. Значит, он таки добился своего, — произнес государь-инок Го-Сиракава, склонившись над миской с горстью остывшего риса.

— Боюсь, так, — печально отозвался Дзёкэн. — Ваш сын будет вынужден уступить трон годовалому младенцу в алой парче.

— Годовалый Тайра, — процедил Го-Сиракава. — И все — ради него. — Издалека долетал стук крестьянских цепов и гул колокола близлежащего храма. Тропинки в зимнем саду так и лежали, занесенные снегом, и даже птицы не оживляли их следами. — Обо мне уже никто не помнит.

— Это не так, владыка. Иначе вас здесь не держали бы.

— Не держали б живым, ты хочешь сказать. Пока мой сын занимал трон, у меня еще был какой-то залог безопасности, а ныне — увы… Боюсь, дни мои сочтены.

— Не тревожьтесь, повелитель. Пожелай Киёмори вашей гибели, он устроил бы ее сразу после пленения.

— Это лишь отсрочка. Вспомни Наритику. Киёмори захотел его смерти — и он умер, прождав долгие месяцы перед казнью. Как думаешь: и мне суждено кончить жизнь, напоровшись на колья?

— Никак нет, владыка. Ваш ранг во много крат выше, нежели у Наритики. Киёмори, может, и презрел людские законы, но законы богов, верно, нарушить не посмеет!

— Ты не знаешь его так, как я. Своеволие Киёмори безмерно. Даже сын считал его безумцем. Ходит молва, будто бы Киёмори нанял колдуна-заклинателя, чтобы сгубить Сигэмори.

Дзёкэн потрясенно обмяк.

— Не могу поверить!

— А я — напротив. Почти верю. Помолчав, Дзёкэн произнес:

— Я слышал, Киёмори добился пожалования себе и своей жене привилегии Трех императриц.

— Ха! Вот уж немудрено. Это значит лишь то, что им отныне дозволено являться во дворец когда угодно и помыкать любым слугой и царедворцем, как челядью Тайра. С равным успехом Киёмори мог бы назначить себя императором. — Го-Сиракава в сердцах смахнул на пол пиалу с рисом и закрыл лицо ладонями.

— Прошу, владыка, не кручиньтесь так. Утешьтесь, ибо я принес и другие вести.

— Чем они нам помогут?

— А вот чем. Есть у меня человек, которому довелось говорить с Минамото Ёритомо в краю Идзу. Асон Минамото сказал ему, что подчинился бы государеву указу, буде таковой издан.

Го-Сиракава усмехнулся:

— Жаль, я не издал его, пока мог.

— Владыка, дух ваш еще крепок, и есть еще те, кто послужат вам с безоглядной верностью. Долго ли, мало ли вам отпущено — ведает лишь Амида и босацу, однако не след предаваться унынию. Разве не почетнее провести остаток дней, сражаясь во спасение отчизны? Но поспешите: миг, когда еще можно изменить ход вещей, скоро истечет.

Го-Сиракава задумчиво потер подбородок.

— Стало быть, ты считаешь, возможность еще есть?

— Есть, владыка. Простой люд судачит, что негоже Киёмори, давшему монашеский обет, роскошествовать в своих палатах — Рокухаре и Нисихатидзё, опустошая государеву казну.

Народу опротивели его каратели-кабуро, которыми Тайра травят всякого, кто дурно отзовется о Киёмори. Знатные семьи, лишившись высоких постов, ропщут, боясь угодить в нищету. Опора для смуты создана, владыка, — осталось ей только воспользоваться.

Го-Сиракава выпрямился. Из сада налетел холодный ветер, завьюжив рукава и полы его одежд, но ин не почувствовал холода: в нем вспыхнуло пламя решимости, какого он не знал уже долгие годы.