6
Филипп Гаррет зажег в темной комнате красный свет, извлек из фотоаппарата пленку, отснятую в подземельях францисканского монастыря, и опустил ее в ванночку для проявки, с тревогой наблюдая за ходом химической реакции. Прошло несколько секунд, и напряженное выражение на его лице начало рассеиваться, глаза заблестели: на пленке стали появляться изображения. Но больше всего ему не терпелось увидеть сфотографированный папирус на столе в таблинуме. Это был последний снимок. Он надел очки и разглядел на поверхности пленки строки, густо покрывавшие лист папируса. Греческий курсив, тот же тип письма, что и на некоторых настенных надписях Помпеи, а также на папирусах Геркуланума, которые итальянские ученые уже более века терпеливо изучали при помощи аппарата падре Пьяджо.
Как только негатив подсох, Филипп перешел к увеличителю и достал из него сильно увеличенный снимок, однако первоначальная радость тут же сменилась разочарованием: в ажиотаже, охватившем его при виде находки, он, думая, что завладеет оригиналом, сделал снимок под углом, недостаточно перпендикулярным относительно поверхности стола, на котором лежал папирус, и последние строчки, располагавшиеся внизу, сильно смазались.
Он чертыхнулся, стукнув кулаком по столу, но делать было нечего, оставалось только извлечь из этой картинки все возможное. Он попытается переписать размытые слова, насколько получится, а потом расшифровать текст, вплоть до последнего понятного символа.
Филипп целыми днями работал, запершись в своей комнате, переоборудованной под кабинет, прерываясь, только когда в помещение входил Лино с чашкой кофе или какой-нибудь едой. Время от времени он выходил из дома, чтобы отправиться в Национальную библиотеку или Институт папирусов, в такие дни эль-Кассем с оружием в руках охранял вход в кабинет: у него был приказ никого не впускать. Однажды, когда Лино не было дома, явился знакомый почтальон, часто сюда наведывавшийся, и хотел вручить хозяину заказное письмо, но, никого не обнаружив, заглянул в кабинет, вследствие чего чуть было не лишился головы благодаря кривой сабле эль-Кассема. Он пулей вылетел, бледный как полотно, и опрометью бросился вниз по лестнице, словно увидел самого дьявола.
Содержимое текста постепенно становилось понятным, и настроение Филиппа менялось: он сделался раздражительным и часто просыпался по ночам, мучимый кошмарами. Однажды в Национальной библиотеке Филипп изучал собрание старых этрусских надписей, чтобы сопоставить имевшиеся там примеры с этрусской фразой, фигурировавшей в его папирусе, – вероятно, речь шла о заклинании религиозного характера. Проходивший между столами молодой человек обратил внимание на фразу, записанную на листке бумаги, и застыл, словно перед ним явилось привидение.
– Боже, да ведь это оригинальная неизданная надпись, – промолвил он.
Филипп мгновенно обернулся, инстинктивно закрывая листок рукой. Перед ним стоял худой, невысокий юноша, его темные глаза блестели за стеклами очков, в руках он держал стопку тяжелых томов.
– Ты читаешь по-этрусски? – спросил Филипп.
– Да, синьор. Я изучаю этот язык.
– Понятно… Видишь ли, это всего лишь документ, переписанный эрудитом восемнадцатого века, почти наверняка подделка.
Юноша внимательно посмотрел на него.
– Не беспокойтесь, синьор, я не собираюсь вмешиваться в ваши исследования. Однако могу сказать, – добавил он с некоторой иронией, – что, с моей точки зрения, надпись подлинная. Это религиозное заклинание, вероятно, сопровождавшееся звуком инструмента…
– Быть может, систра? – взволнованно проговорил Филипп.
– Возможно, – ответил юноша. – Но трудно сказать.
– Я благодарен тебе за твое мнение; оно мне, несомненно, пригодится, – заметил Филипп. – А ты молодец для своего возраста. Как тебя зовут?
– Массимо, – ответил близорукий юноша. И пошел прочь, согнувшись под тяжестью фолиантов.
В тот вечер Филипп, запершись в своем кабинете, занялся окончательной перепиской документа.
Бессмертный, начало всякого зла и источник всякого человеческого знания, живет в своей гробнице. Я, Авл Випин, видел его после того, как он насытился кровью всех моих товарищей, и я мог читать в его сознании. Ему знакома всякая боль и все угрызения совести, он видел все зло мира. Он знает секрет бессмертия и вечной молодости.
Тысячу лет он покоится в этой гробнице, высящейся там, где впервые он обагрил руки кровью. Он позволил мне уйти, истребив всех моих товарищей, и я дошел до берега моря.
Я не хотел встречаться ни с кем из тех, кто послал нас навстречу такому удивительному врагу, я пошел к мудрым иудеям Александрии и нашел там Баруха бар-Лева из рода священников. Он рассказал мне о Человеке с семью могилами. О том, кого нельзя убить, кого может уничтожить лишь огонь Яхве, Бога Израиля, истребившего Содому.
Я, Авл Випин, прежде чем испустить последний вздох, хочу предать свои воспоминания бумаге на случай, если кто-нибудь однажды решит разрушить логово зверя. Его гробница имеет форму цилиндра, увенчанного Пегасом. Она носит имя Башни Одиночества и высится на южной границе песчаного моря, в тридцати семи днях пути от Цидамуса по направлению к земле…
Филипп долго сидел перед этим документом неподвижно, уставившись в пустоту глазами, полными слез. Он думал: «Так, значит, это ты, Авл Випин, позвал меня в свой дом, чтобы передать послание? Так, значит, это ты? Или мой отец подтолкнул меня к разгадке твоей тайны?
„Его гробница имеет форму цилиндра, увенчанного Пегасом…“ Пегас, фигура крылатого коня… Что это значит? Что это значит?»
Он еще несколько дней провел, запершись в своей комнате, ища в десятках книг изображение памятника, который хотя бы отчасти соответствовал описанию, обнаруженному в папирусе Авла Випина, но безрезультатно. Потом он понял, что ничто больше не удерживает его в этом городе. Оставалось только последовать за эль-Кассемом в поисках отца.
Перед отъездом он отправился попрощаться с приором францисканского монастыря.
– Я думал, вы уже не вернетесь, – сказал монах. – С нашей последней встречи прошло достаточно дней.
– Я провел много времени в библиотеках, пытаясь понять кое-что… – ответил Филипп.
– Ну и как? Нашли что искали?
– Не знаю, как вам ответить, – проговорил Филипп. – Я столкнулся с силами, неизвестными мне, и теперь не знаю, что думать… я заблудился, сбит с толку.
Монах улыбнулся:
– Не говорите мне, что открыли тайну колокольчиков землетрясения.
– А если я отвечу, что так оно и есть?
– В этом для меня нет ничего удивительного. Но в таком случае, что ужасного может быть в этой маленькой тайне? В Италии нет места, которое не хранило бы подобный секрет: тайные ходы, проклятые сокровища, пропавшие города, призраки, оборотни, золотые козочки, появляющиеся в грозовые ночи, ведьмы и бенанданти, души Чистилища, плачущие или кровоточащие статуи… Тайна – это правило, а не исключение, друг мой, именно этого вы, ученые, и не понимаете.
– Возможно. Но в таком случае наше рациональное мышление дано нам только для понимания, что оно бесполезно и нет иного пути, кроме слепой веры. Вам это кажется хорошим применением?
Монах, не ответив на провокационный вопрос, несколько мгновений молчал, словно пытаясь установить иного рода контакт со своим собеседником. Потом посмотрел ему в лицо твердым и странно суровым взглядом:
– Что вы на самом деле там видели?
Филипп какое-то время колебался, потом сказал:
– Леденящее душу послание. Есть на этой земле место, где Зло присутствует с той же мистической силой, с какой Добро, должно быть, присутствует в дарохранительнице вашей церкви.
– И что вы намереваетесь делать?
– Я должен найти своего отца.
– А потом?
– А потом я найду это место.
– И уничтожите его? – спросил монах с неожиданной тревогой.
– Не раньше, чем пойму. Вы когда-нибудь думали о том, что Зло – это, может быть, темное лицо Бога? – С этими словами он развернулся и торопливо зашагал к выходу.
Монах смотрел, как он уходит прочь по коридору, и слезы текли по его морщинистым щекам.
– Да поможет тебе Бог, – шептал он. – Да поможет тебе Бог, сын мой.
Когда шаги Филиппа стихли в полумраке внутреннего двора, приор отправился в крипту, взял фонарь и спустился в подземелье. Он уверенно дошел до того места, где на стене галереи был изображен глаз. Там он опустился на камни тротуара, те самые, что Филипп положил на место, прежде чем выбраться на поверхность. После чего прислонился лысой головой к стене и предался молитве.
– Спустя столько лет ты передал свое послание. Твоя миссия наконец исполнена. Теперь покойся с миром, друг. Спи.
Он дотронулся рукой до стены, почти ласково, потом поднял фонарь, и его тень растворилась, как и звук шаркающих шагов в полной тишине.
Филипп добрался до своего жилища и вошел в кабинет, охраняемый эль-Кассемом: тот сидел на полу, скрестив ноги, прислонившись спиной к стене и положив на колени свою кривую саблю.
– Мы уезжаем, эль-Кассем. Чем скорее, тем лучше.
– Наконец-то. Я больше не могу жить в этой коробке. Мне нужно скакать верхом по пустыне.
– Похоже, я нашел то, что искал мой отец в этом городе. А теперь должен найти его, чтобы рассказать обо всем.
– Человек по имени Енос видел твоего отца тогда же, когда и я в последний раз. Он знает, какой дорогой нам следует двигаться, и ждет тебя.
– Где?
– В Алеппо.
– Это один из самых древних городов на земле, – заметил Филипп. – Хороший отправной пункт.
Он думал, что трудности, которые ему удалось преодолеть, глубочайшим образом изменили его, и теперь он способен разгадывать загадки, оставленные его отцом, словно наездник, одним махом преодолевающий препятствия на своем пути. Он чувствовал, что расстояние, отделявшее его от отца, с каждым днем уменьшается. Лишь одна тень маячила впереди – Сельзник.
Эль-Кассем тоже его боялся.
Они уехали три дня спустя на корабле, отправлявшемся в Латакию через Пирей и Лимассол. Лино, прощаясь с Филиппом, вытирал глаза платком; он дал им сундучок с провизией и другими вещами, которые могли пригодиться.
– Боюсь, что больше вас не увижу, – сказал он. – Я стар, а вас ожидает долгое путешествие.
– Не говори так, Лино, – ответил Филипп. – Люди, которые любят друг друга, всегда встречаются, рано или поздно.
– Если будет на то воля Божья, – заметил Лино.
– Иншалла, – произнес эль-Кассем.
Старый слуга-неаполитанец и могучий воин-араб безотчетно сказали одно и то же.
Отряд Иностранного легиона двигался колонной по ущелью, рассекающему горную цепь Аман между Баб-эль-Авой и женским монастырем – древними развалинами у подножия горы. Генерал Ласаль, новый командующий гарнизоном Алеппо, был все время начеку и разослал отряды разведчиков, поскольку эта местность еще недавно была подвержена набегам разбойников – друзов с горы Аман и бедуинов из долины.
День близился к концу, и командующий велел эскадрону сделать привал на развалинах монастыря. Этот огромный архитектурный ансамбль использовался в эпоху Аббасидов как караван-сарай для путешественников, прибывавших из Анатолии и двигавшихся на восток, а теперь находился в полнейшем запустении, но его толстые стены и массивные укрепления служили отличной защитой во время ночлега. С высокой башни, стоявшей над входом, шумно поднялась стая воронов, командир Ласаль удовлетворенно наблюдал за их полетом. То был знак, что только они – единственные люди в окрестностях – могли их спугнуть.
Солдаты спешились, расседлали лошадей и пустили их пастись среди пучков желтоватой травы, там и сям торчавшей в развалинах. На широком монастырском дворе лежала груда сучьев тамариска и можжевельника, и они разожгли костер, чтобы приготовить ужин.
Командующий отправил часовых на стены, после чего позволил и себе немного отдохнуть в ожидании еды. Он знал историю этого памятника и решил как следует рассмотреть его. Монумент восходил к византийской эпохе, но стены построили на остатках зданий, стоявших тут раньше, в гораздо более древние времена, а посему то тут, то там в качестве фрагментов кладки можно было увидеть капители эллинистического и римского периода, колонны, пьедесталы статуй и даже алтари с посвятительными надписями.
Он подумал, что кто-то когда-то приносил жертвы божеству на этих камнях, а надписи, стертые ветром и песком, нанесли однажды для того, чтобы слова, высеченные в них, поднимались в небо вместе с фимиамом. Он спрашивал себя, а не придет ли день, когда и христианский, и мусульманский боги тоже будут забыты, подобно Юпитеру Долихену и Гермесу Трисмегисту.
Смерть поразила его прежде, чем он сумел сформулировать ответ на свой вопрос: пуля попала в затылок, и он упал, захрипев в агонии, в шквале новых выстрелов. Стрелявшие прятались под землей.
Из крипт и галерей, переходивших в подземелья широкого двора, сотнями выскакивали разбойники, заставая людей врасплох, в момент перед раздачей ужина. Часовых, стоявших спиной, поразили первыми, потом настала очередь других солдат, по большей части сгрудившихся вокруг костра. Слабые попытки сопротивления тех, кто успел взять оружие, были вскоре подавлены, и сражение кончилось.
Разбойники рассеялись по лагерю, завладев лошадьми, оружием и амуницией, раздевая трупы.
Тем временем из-под земли вышел высокий мужчина с бледным лицом. Его сапоги из коричневой кожи были начищены до блеска, на ремне висела кобура с автоматическим пистолетом. Он прошел развалинами к умирающему генералу Ласалю. Тот из последних сил повернул к нему голову и узнал этот ледяной взгляд, увидел желтоватое пятно на рубашке на правом боку.
– Сельзник! У тебя все еще кровоточит бок… Я… я умираю, но помни, такие отметины Господа означают проклятие… – только и смог он сказать, прежде чем испустил дух.
Сельзник смотрел на него не моргая, потом сделал знак одному из своих людей, тот снял с трупа форму и отдал ее своему командиру. Размер был подходящий, и Сельзник отошел, чтобы переодеться. Он снял куртку и рубашку и бросил взгляд на повязку, скрывавшую рану на правом боку, неизлечимую рану. Когда он снова появился, подчиненные приветствовали его выстрелами в воздух, и Сельзник спустился во двор, чтобы есть на лошадь. Приказав одному из разбойников надеть форму легионера, он подошел к предводителю бедуинов.
– Теперь можете уходить, а мы продолжим свой путь. Я дам тебе знать, когда ты мне понадобишься.
Он смотрел, как они галопом удаляются в узкое ущелье, потом достал из маленькой серебряной коробочки, лежавшей у него в кармане, щепотку опия и начал жевать, наслаждаясь горьким вкусом и пронзительным, острым запахом.
Он подождал, пока наркотик подействует, немного успокоив боль в ране, и поднялся в седло. Они двинулись на юг и, достигнув долины, повернули налево, на восток. С первыми лучами зари на горизонте показался форт Айн-Валид. Они замедлили ход и к воротам подъехали шагом.
– Стой, кто идет! – закричал часовой. – Вы кто такие?
– Я генерал Ласаль! – ответил Сельзник. – Скорее, мы попали в засаду. Только вдвоем и выжили.
Часовой вгляделся: человек с трудом держался в седле и сжимал рукой правый бок. Он крикнул начальнику стражи, чтобы тот открыл ворота и вышел навстречу. Раненый всадник соскользнул с седла.
– Я генерал Ласаль, – повторил он измученным голосом. – Новый главнокомандующий гарнизоном Алеппо. На нас напали. Мы защищались… сражались, но безуспешно, их было десятеро против одного…
Офицер поддерживал его, ведя к воротам.
– Поберегите силы, генерал, расскажете нам позже. Вы ранены. Сейчас мы постараемся облегчить ваши муки.
Подбежали два легионера с носилками, начальник стражи распорядился подготовить лазарет. Сельзника уложили на постель, военный врач снял с него китель и рубашку.
– Меня пронзили ятаганом, – указал он на рваную рану в правом боку. – Сочли мертвым. Я прятался в куче трупов, пока меня не обнаружил солдат, тот, что приехал со мной.
Военный врач снял повязку и невольно поморщился при виде раны:
– Господи… Надо немедленно прижечь ее.
– Делайте, что должны, доктор, – сказал Сельзник. – Мне нужно ехать дальше как можно скорее.
– Хорошо, – ответил тот, – я усыплю вас эфиром.
– Нет, – возразил Сельзник, – дайте мне немного опия, этого достаточно. Я не хочу эфира: никогда в жизни не терял сознания. И не могу себе этого позволить.
Он посмотрел на него взглядом, не допускавшим возражений. Военный врач дал ему опия, велел добела раскалить лезвие на пламени горелки и приложил его к ране. Раскаленное железо зашипело, соприкоснувшись с живой плотью, и в маленькой комнате повис тошнотворный запах горелого мяса. Сельзник стиснул зубы, но не застонал от боли.
Военный врач сменил повязку и смочил ее спиртом.
– Теперь отдыхайте, генерал. Все кончено.
Сельзник откинулся на подушку и закрыл глаза. Он провел в форте три дня, почти все время спал, днем и ночью, а однажды утром военный врач обнаружил его на ногах, бледного и молчаливого. Он уехал на следующий день на рассвете.
– У вас потрясающая выдержка, генерал, – сказал ему командующий фортом при прощании, – но ехать в Алеппо верхом было бы очень неосторожно. Я велел прислать за вами транспорт. Отправитесь в путь с удобствами. Разумеется, мы сразу же сообщили в гарнизон Алеппо о судьбе, постигшей ваш отряд, и о ране, полученной вами. Все были потрясены: многих из ваших павших офицеров здесь хорошо знали, у них были давние друзья в гарнизоне. С вас, естественно, потребуют детальный отчет о происшедшем, чтобы передать его высшему командованию.
– Понимаю, – ответил Сельзник. – Я сам потрясен тем, что со мной случилось. С другой стороны, никто не стал бы ожидать нападения из-под земли, словно от самого дьявола.
– Да, – кивнул командующий. – Удачи, генерал Ласаль.
– Удачи, майор, – произнес ему Сельзник, обмениваясь с ним рукопожатием. – Надеюсь, мы еще увидимся.
Во дворе форта его ожидал военный фургончик с вензелями начальника гарнизона Алеппо. Сельзник сел рядом с шофером, и машина уехала в облаке пыли.
– Странный тип, – пробормотал командующий, из-за бруствера глядя вслед фургончику, быстро удаляющемуся по дороге.
– В самом деле, – ответил военный врач, стоявший рядом. – Никогда не видел, чтобы человек так быстро оправился от подобной раны.
– Это было серьезное ранение?
– Я бы сказал странное – никогда не наблюдал таких раньше. Как бы там ни было, клинок пробил ему мышцы на правом боку, но не задел жизненно важных органов. Ему повезло, к тому же он, видимо, крепкий парень.
– Так оно и есть. Генерал Ласаль – герой битвы при Сомме. Уверен, мы о нем еще услышим. А дни тех, кто уничтожил его отряд, уже сочтены, вне всяких сомнений.
Сельзник въехал в Алеппо к вечеру и вышел из фургончика у подножия холма, на котором стояла оттоманская гарнизонная крепость. По глинистым склонам кургана спускались глубокие борозды, а на вершине четко вырисовывались стены и башни, залитые закатным солнцем. Говорили, что именно здесь Авраам принес жертву Богу в земле Харран.
Мгновение он созерцал эту потрясающую картину, потом пошел к ступеням, ведущим к воротам, и начал медленно подниматься на глазах у пораженного начальника стражи, знавшего, что генерал был ранен в сражении всего четыре дня назад. На величественной лестнице он казался маленьким, похожим на оловянного солдатика, но его фигура выглядела все более внушительно по мере того, как он шагал вверх, мерно преодолевая крутые ступени. Когда он приблизился к воротам, начальник стражи выстроил свой отряд, отдал честь и, не поворачивая головы, краем глаза оглядел генерала, проходившего мимо: тот был бледен, на лбу и висках под кепи блестели капельки пота, но осанка оставалась прямой, а шаг твердым.
Гарнизон выстроился на плацдарме, чтобы генерал мог устроить им смотр, после того как ему покажут его апартаменты.
Филиппу Гаррету и эль-Кассему понадобилось почти две недели, чтобы добраться до Лимассола – из-за погодных условий, испортившихся вскоре после того, как они покинули Мессинский пролив. Корабль вынужден был сделать остановку в Патрах, а потом еще одну в Пирее – едва выйдя в открытое море. В Сароническом заливе волны бились об утесы Аттики, и Филипп был доволен, что капитан отказался от идеи продолжить плавание. Эль-Кассем едва выдерживал морскую болезнь.
Филипп воспользовался остановкой, чтобы осмотреть окрестности, и вместе со своим товарищем совершил конную поездку на гору Киферон. С вершины им открылась картина необыкновенной красоты, а грозовые тучи, пробегавшие над эллинским пейзажем, над землей, зеленой от дождя и скалами, блестящими, словно железо, делали ее еще более впечатляющей. Ему казалось, будто целое столетие протекло с тех пор, как полковник Жобер назначил ему встречу в кафе «Жюно» на рю Тронше.
Когда ветер усилился, угрожая бурей, они укрылись в таверне и сели в углу этого маленького заведения, где оказались единственными посетителями. Филипп заказал узо, весьма похожую на его любимый «Перно», и чашку турецкого кофе для своего спутника. Хозяин, обслужив, не спускал с них глаз все то время, пока они пережидали дождь. Ему никогда прежде не доводилось встречать столь странную пару.
– Что привело к их соперничеству? – спросил Филипп. – Что толкнуло на дуэль?
– Не знаю, была ли это собственно дуэль, – ответил эль-Кассем. Филиппу показалось, будто воин-араб о чем-то умалчивает. – В ту пору твой отец доверял Сельзнику, – продолжил тот через какое-то время. – Он думал, что командование легиона просило Сельзника оказывать ему помощь и поддержку. Однажды Десмонд обнаружил вход в подземелье в оазисе Сива, что-то вроде лабиринта, где было довольно легко заблудиться. Я так и не понял, что он искал внизу. Там не было ни золота, ни других сокровищ – думаю, его завораживали камни с изображениями демонов и надписями, прочитать которые мог, возможно, лишь он один.
Десмонд был счастлив своим открытием. До такой степени, что послал меня на побережье отправить телеграмму его жене. Твоей матери. Он хотел, чтобы она присоединилась к нему.
– Я помню, – сказал Филипп. – Ты и представить себе не можешь, как я страдал, что отец позвал к себе не меня. Но я знал его: если он так поступил, значит, я ему не нужен… Я что угодно отдал бы, лишь бы присоединиться к нему в пустыне… Что угодно.
– Твоя мать была очень красива, – продолжил свой рассказ эль-Кассем, и зрачки его блеснули в полумраке таверны странным светом. – Сельзник положил на нее глаз.
Это выражение было знакомо Филиппу – точно так в Библии описывается взгляд Давида, устремленный на нагое тело Вирсавии.
– Это и была причина, – понял Филипп. Эль-Кассем опустил голову. – Скажи мне правду, пожалуйста, я хочу знать.
Эль-Кассем отвернулся к окну и стал рассматривать стекла, испещренные дождевыми струями.
– Однажды мы с твоим отцом вернулись в лагерь, – снова заговорил он, – неожиданно, и он увидел их рядом. Твоя мать стояла, прислонившись к стволу пальмы, а он был очень близко от нее. Твоему отцу показалось, что они обменялись взглядом… ты понимаешь, что я имею ввиду?
– Да, – кивнул Филипп, – продолжай.
Но голос его прервался от волнения.
– Твой отец был поражен этим зрелищем, тем, что, как он считал, увидел в их глазах.
– Считал?
– Да. Подобное впечатление создалось у него только от сознания, что он слишком часто и слишком надолго оставлял ее одну. Я знаю твоего отца. Знаю кошмары, обитающие в его разуме днем и ночью. Назавтра он поручил мне отправить ее обратно. Я собрал отряд из своих людей, взял к ней в услужение двух женщин, и мы двинулись на побережье. Она не говорила на моем языке, я не говорил на ее. Это было путешествие бесконечного молчания, но я все понимал и каждый раз, замечая на себе ее растерянный взгляд, чувствовал, как на мое сердце ложится вся тяжесть ее отчаяния.
По возвращении я много раз пытался убедить его, что он ошибается, но Десмонд никогда не слушал голос разума. Он также не захотел удалять от себя Сельзника. Был слишком горд, чтобы признать в нем своего соперника.
Однажды твой отец и Сельзник отправились в новый поход в подземелье, а я остался охранять снаружи.
Обратно вышел только твой отец, раненый, в лохмотьях, истекающий потом, с красными глазами. В руках у него был один из тех камней. Он прижимал его к груди, словно драгоценнейшее сокровище. В другой руке был окровавленный клинок невиданной формы из неизвестного металла.
«Что случилось? – спросил я. – Где Сельзник?»
«Сельзник мертв», – ответил он.
Я подумал, что произошел несчастный случай, обвал.
«Я убил его, – сказал твой отец. – Он пытался отнять у меня это и похоронить в подземелье. Но я нашел оружие…» – Он уронил на землю клинок, который держал в руке.
Но Сельзник не умер, и рана, полученная им, никогда не заживающая, с каждым днем делает его все более свирепым. Никто из нас не может быть спокоен, пока мы не найдем его и не убьем.
Филипп подумал о матери. Отец вернулся, сначала в Рим, потом в Неаполь, и даже не навестил ее до тех пор, пока она не заболела. До тех пор, пока болезнь не унесла ее.
Он закрыл лицо руками.
Падре Хоган поднимался по лестнице Ватиканской обсерватории со смешанным чувством любопытства и глубочайшего беспокойства, ведь падре Бони позвал его впервые после того, как получил перевод «Таблиц Амона». Войдя, он увидел его со спины, тот сидел за рабочим столом.
– Садитесь, Хоган, – сказал Бони не оборачиваясь. – Нам потребуется много времени.
На улице римские колокола звонили вечерний «Ангелус».
Падре Бони встал и, по-прежнему не глядя на Хогана, подошел к окну, из которого открывался вид на купол Микеланджело.
– Я закончил читать «Таблицы Амона», – обернулся он, и падре Хоган с трудом сдержал возглас удивления. Глаза падре Бони запали, весь его вид выдавал сильное внутреннее страдание.
Падре Хоган хотел было зажечь свет, но старик остановил его:
– Не надо, не включайте… еще не стемнело. Послушайте, Хоган, – продолжил он, – в этом тексте содержится ужасная история. Я подумал бы, что все это вымысел, если бы не неопровержимое доказательство, а именно тот радиосигнал, продолжающий до нас доходить и в последнее время трансформировавшийся в иную, более сложную последовательность. Вы сейчас спрашиваете себя, почему я не отдаю вам эту книгу, чтобы вы сами могли с ней ознакомиться. Дело в том, что ее прочтение – процесс трудный, долгий и сложный, в том числе из-за ужасного почерка падре Антонелли и из-за большого количества сокращений и палеографических символов, использованных им… Вы же, если намерены меня слушаться, должны отправляться в путь как можно скорее, потому что времени больше нет. Так вот, этой самой ночью я расскажу вам, что содержится в тексте… если, конечно, вы мне доверяете.
– Можете начинать, если готовы, – ответил падре Хоган, – я слушаю вас.
– «Таблицы Амона», – заговорил падре Бони, – это что-то вроде Священной Книги, своего рода черная Библия, составленная многими людьми в разные эпохи на очень древнем языке, не похожем ни на один из известных нам. Падре Антонелли в своих записях приводит его фонетическую транскрипцию и подстрочный перевод. Я не филолог, так что не могу дать вам более исчерпывающей информации, но в заметках моего предшественника то тут, то там, особенно в наиболее поздних фрагментах, прослеживаются следы эфиопского, а также хамитских языков, что наводит на мысль о своего рода очень древнем египетском наречии. Другими словами, самые последние фрагменты этого текста относятся к эпохе гораздо более далекого прошлого, нежели старейшие из известных нам культур.
Мифический основатель той цивилизации носит имя, которое можно отождествить с именем Тувалкаина. Если это правда, если транскрипция и перевод Антонелли верны, то речь идет о первом человеке, построившем город, первом, кто научился отливать и ковать металлы, и, следовательно, первом человеческом существе, создавшем оружие.
– Так вот в чем причина тревоги падре Антонелли, – заметил падре Хоган.
– Да. Но конечно же, дело не только в этом. Послушайте. Дети Тувалкаина обосновались в стране под названием Дельфуд – нам невозможно идентифицировать ее с каким-то реальным местом, но они утверждали, что нашли способ открыть ворота Эдема, охраняемые Ангелом с огненным мечом. Они утверждали, что изобрели оружие, более сильное и могущественное, чем его меч, вызвали на бой Ангела-Стража, победили его и низвергли, после чего нашли древо познания и стали подобны Богу, поняв и подчинив себе ход звезд и силы, движущие Вселенной.
Страна Дельфуд описывается как безбрежная земля, по которой текли пять бурных рек, где находились пять озер, каждое – размером с море, обитали многочисленные покрытые чешуей существа, от гигантских крокодилов и гиппопотамов до громадных варанов. На берега водоемов приходили утолить свою жажду многие стада животных: носороги и пантеры, львы, слоны и жирафы, зебры и бубалы, овцебыки; в небе летали огромные стаи птиц удивительных окрасок. По горам скакали безудержным галопом табуны лошадей вороной масти с длинными волнистыми гривами. Море травы колыхалось от дуновения ветра, словно поверхность изумрудного океана, повсюду, куда только достает глаз человеческий. На небе после грозы с юга на север простиралась радуга, когда заходящее солнце просвечивало своими закатными лучами последние капли летнего дождя; а в душистом мраке длинных весенних ночей на том совершенном своде блистали бесконечные неведомые звезды.
– Боже мой, – воскликнул падре Хоган, – но ведь это описание рая!
– Это была первородная, неоскверненная земля, Хоган, еще никем не нарушенная власть природы… – вздохнул падре Бонн. После чего продолжил свой рассказ: – В центре того бесконечного края высилась гора, на которой они и начали строить свой город. Они стали ковать сверхпрочный металл, с помощью которого резали камни и устанавливали их на склоны гор, возводя мощные крепостные стены, увенчанные высокими, неприступными башнями. От них произошло племя непобедимых воинов, которые стали охранять бескрайние границы со смертоносным оружием; внутри города они вырастили сады, богатые всевозможными фруктами, а за его пределами раскинулись неоглядные нивы, виноградники и оливковые рощи. Столы ломились от всевозможных видов мяса, от душистых хлебов, от ароматных плодов. Удовольствие было наградой за работу и за творения гения и техники; как мужчины, так и женщины преуспевали в самых изысканных искусствах, чтобы доставлять и получать радость независимо от пола.
Но было место на их границе, за которым на протяжении поколений они пристально и постоянно следили. Они поставили там гарнизон, в пустынном, засушливом краю, круглый год палимом солнечными лучами. Там, после того как прародителей изгнали из Эдема, нагих, плачущих и убитых горем, могущественные силы возвели преграду из базальта, высокую, как небесный свод, на фоне которой виднелись покрытые снегом вершины громадных вулканов. То была великая горная цепь, вечно окутанная грозовыми тучами, над ней блистали молнии и раздавались раскаты грома.
А когда Ангел грозно обнажал свой меч, ослепительный свет прорезал ночной мрак, грохот потрясал землю на все четыре стороны света, и рев, похожий на вопль мириадов воинов, собравшихся для сражения, разрывал покров туч до седьмого неба и падал на землю шквалом крупного града, словно лавина.
И вот сыновья Тувалкаина днем и ночью, поколение за поколением, несли службу в своем гарнизоне, в Башне Одиночества. Они выжидали момент, когда силы Ангела ослабнут, ведь только Божья сила бессонна. И вечна.
И наконец настала ночь Скорпиона.
Падре Бонн какое-то мгновение молчал, понурив голову. В комнате, утонувшей в сумерках, звучал, усиленный тишиной, непрекращающийся сигнал, исходящий от звезд. На большой доске, висевшей на стене, виднелись белые полосы мела, при помощи которых Эрнесто Бони и Гульельмо Маркони чертили графики своих звездных расчетов.
Хоган понял, что долгий рассказ обессилил старого ученого. Подобно моряку во время бури, он удерживал парус своего рассудка, разорванный ураганом. Видя, как рушатся силлогизмы, на которых всегда держалось его сознание математика, он с ужасом ощущал, что все более походит на охваченное бредом существо, чье одинокое угасание они застали в пансионе, спрятанном в лесах Апеннин.
В обсерватории было холодно, помещение лишь слабо освещалось луной, но падре Хогану не хватало мужества зажечь свет. Во мраке слова, услышанные им, звучали, словно приумноженные эхом.
Падре Бони встал и выглянул в окно, его гладкая лысина заблестела в лучах луны.
– Подойдите, Хоган, – позвал он. – Подойдите сюда, к окну. Как вы думаете, почему я до сих пор разговаривал с вами в темноте?
– Не знаю. Я решил, что вы в последнее время утомили глаза тяжелой работой и теперь хотите защитить зрение.
– Нет. Вы подумали, что от этого текста у меня помутился разум и я стал существом сумрака. Разве не так? Чем-то вроде летучей мыши, не выносящей света. Нет, не отвечайте, я знаю, что прав: вы ирландец, Хоган, мечтатель, как ваш Йитс, как ваш Джойс. Мы, латиняне, рациональны, почти циничны, не забывайте.
– Даже священники? – спросил падре Хоган.
– В определенном смысле. Именно итальянским священникам выпало управлять политической структурой Церкви, громоздкой, но необходимой. Они выполняли эту работу мужественно и с удивительной фантазией, но им также пришлось вооружиться некоторой дозой цинизма. Политика – дело нешуточное. А теперь подойдите сюда, посмотрите на небо, вон там. Именно поэтому мы до сих пор сидели в потемках. Что вы видите?
– Я вижу созвездия.
– Да. Вон то видите? Ту группу звезд низко над горизонтом? Это созвездие Скорпиона. Именно о нем говорится в «Таблицах Амона». Оно вот-вот совпадет с источником, передающим наш сигнал, и это ознаменует собой завершение цикла многих тысячелетий и свершение события невообразимого значения.
– Но то, о чем вы до сих пор говорили, – мифология. Увлекательная, впечатляющая, но, несомненно, мифическая история.
– Может быть. Однако все мифы прячут в себе историческую правду, а радиосигнал, который мы принимаем, – несомненно, продукт той цивилизации. Уверяю вас.
Он направился к выключателю, зажег свет и снова сел за стол.
– Приготовьте кофе, Хоган, – сказал он, надевая очки, – нам предстоит долгая ночь.
