4

Филипп Гаррет находился в галерее на третьем уровне и раздумывал, стоит ли спускаться на глубину десяти метров под землей. Карты, составленные его отцом, оканчивались примерно в этом месте. Дальше шли только схематичные наброски и прекращались на первой же развилке, за которой следовало нечто напоминавшее лабиринт. Филипп осознал, что снова сбился с пути. Куда ни пойди – все равно потеряешься в путанице туннелей и галерей. Ему понадобятся месяцы, чтобы понять их расположение и исследовать пядь за пядью. На данный момент оставалось лишь подчиниться последней инструкции: Find the entrance under the eye.

Under the eye – что означает это выражение? Проделки отца, его загадки и головоломки – прячется ли за ними действительно что-то, ради чего стоит тратить столько сил? С каждым мгновением он все больше отчаивался, снова чувствуя ту неприязнь и досаду, что испытывал к отцу в детстве. Филипп уже давно понял, что неосознанно и безо всяких к тому оснований возлагал на него ответственность за смерть матери.

А если это выражение следует переводить буквально по-итальянски? В таком случае его можно интерпретировать как «sott’occhio», то есть «перед глазами», совсем близко, под носом. Он вспомнил, что отец любил загадывать ему загадки, основанные на игре слов, на параллелях между языками.

Он поставил на пол ацетиленовый фонарь и сел на квадратные плиты, выложенные в ряд. Воздух здесь был тяжелым, пахло плесенью, но время от времени откуда-то пробивался ветерок, пыльная струйка пробегала по галереям, погруженным во мрак. Филипп напряг слух – ему вдруг почудился какой-то шум – и взглянул на часы: поздно, почти полночь, а тот ломоть хлеба с сыром, что он съел час назад, запив глотком воды, нельзя назвать сытным ужином.

Он поднялся на ноги и понял, что выложенные в ряд плиты – это тротуар: перед ним была внешняя стена древнеримского дома, одновременно являвшаяся внутренней стеной галереи, выкопанной много лет спустя в вулканическом туфе.

В царившей кругом полной тишине снова раздался тот же шум, и по позвоночнику пробежала дрожь. Показалось, что звук идет из-за стены. Он встал и поднял фонарь: прямо перед ним был нарисован глаз – выцветшее, покрытое пылью, но еще вполне различимое изображение, по бокам от которого виднелись краб с раскрытыми клешнями и скорпион. Древний символ, охраняющий от сглаза, типичный для домов Помпеи. Несколько дней назад он видел такой же знак на мозаике одного из домов древнего города, вернувшегося на свет божий благодаря раскопкам.

Under the eye, «под глазом». Он начал ощупывать стену, пядь за пядью, но находил только плотный камень. Браться за кирку не хотелось, ведь он не знал, какова толщина стены, кроме того, нельзя же вот так, вслепую нарушать покой древнего строения, ведь по ту сторону могла находиться ценная живопись.

Филипп снова опустился на тротуар и начал обследовать плиты, из которых тот состоял. Пара из них свободно двигалась, потому что на месте некогда скреплявшей их мальты осталась лишь пыль. Кто-то соскреб мальту (может быть, отец?), в пыли все еще можно было разглядеть несколько комочков.

Он достал из рюкзака кирку и, используя ее в качестве рычага, начал со всех сторон приподнимать плиту, пока ему не удалось ее освободить. Он тут же почувствовал изнутри дуновение ветра и понял, что открыл ход в другое помещение, до того момента отделенное от галереи. А потом ему опять послышался приглушенный звон, который вскоре прекратился. Возможно ли это? Неужели действительно существуют колокольчики землетрясения? Филипп вздрогнул при мысли, что подземный толчок способен навсегда похоронить его в этих катакомбах, и вновь напряг слух, но различил только собственное дыхание. Больше он об этом не думал. Осторожно высвободив вторую плиту, Филипп выскреб из-под нее землю, открыв проход, вполне достаточный, чтобы пробраться внутрь.

Вскоре он очутился в небольшом квадратном помещении – несомненно, то был кубикулум. Подняв фонарь чуть выше, он увидел частично сохранившийся остов деревянной кровати, а возле стены скамью на бронзовых ножках. Металл покрылся зеленой патиной, в то время как дерево, почти полностью окаменевшее, приобрело за долгие века серый оттенок.

Он оказался в доме древнего римлянина, несомненно, погребенного тем самым землетрясением, что последовало за извержением Везувия в 79 году до нашей эры. При свете фонаря Филипп осмотрел стены помещения и увидел, что оно отделено от остальной части дома грудой осыпавшегося камня, и, как он понял, обвал произошел совсем недавно. Видимо, его вызвал отец, пытаясь пробраться во внутреннюю часть древнего жилища. А потом у него не было времени или возможности вернуться и продолжить свои поиски.

Стало уже совсем поздно, и Филипп подумал, не вернуться ли сюда на следующий день, отдохнув, со свежей головой, но мысль, что, пробив эту последнюю преграду, он сможет пройти по безмолвным комнатам, оказаться единственным живым существом в этом доме спустя почти две тысячи лет, удержала его и придала сил. Он съел последний оставшийся у него кусок хлеба, глотнул воды и принялся перекладывать куски туфа и камни, осторожно, чтобы не вызвать еще один обвал, и через пару часов ему удалось открыть проход. Весь мокрый от пота, с белыми от пыли волосами, он проник в лазейку, стараясь не задеть балку, каким-то чудом сдержавшую дальнейшее обрушение. Перейдя на другую сторону, он потрогал ее пальцем и понял, что дерево словно окаменело – на него все время капала сверху вода с известняком, и это придало ему хотя и невеликую, но все же достаточную прочность.

Открывшейся перед ним картине позавидовало бы любое воображение: волею судеб большая часть помещений сохранилась нетронутой, и здесь вполне можно было пройти, только перистиль почти доверху наполнился пеплом, однако перила, окружавшие сад, сдержали потоки лавы, создав своего рода преграду, и она легла достаточно компактно, позволяя двигаться, плотно прижимаясь к стене.

Подняв фонарь повыше, Филипп увидел, что фрески, украшавшие стену, чудесным образом сохранились, на них тоже был изображен сад, с потрясающим эффектом trompe l’oeil: в дрожащем свете фонаря взору открывались пальмы, гранатовые и мастиковые деревья, яблони с красными, блестящими яблоками, мирты и сливы, тяжелые от плодов, а из листвы этого фантастического сада, созданного древним художником, силой искусства продлившим свою жизнь в вечности, во времени и пространстве, выглядывали певчие дрозды и зяблики, горлицы и сойки. Ему даже на миг показалось, что в этом неверном свете ветви и кроны колышет внезапное дуновение ветерка, а птицы вот-вот запоют и взлетят под пыльные своды.

Он двинулся дальше и добрался до внутреннего дворика, почти полностью засыпанного пеплом, однако пройти по нему все же было можно. Слева он различил нишу, испещренную изображениями божеств и демонов, под каждой фигурой стояло соответствующее ей этрусское имя. Среди них выделялся Харон, проводник в потусторонний мир. Странно было обнаружить знаки и такие изображения в помпейском доме первого века нашей эры. Однако, неторопливо рассматривая эти картины при свете фонаря, он вновь будто бы услышал негромкий шум и ощутил дуновение ветра. Неужели еще кто-то бродит по этому мертвому миру, по пространству, застывшему вне времени?

Филипп остановился и долго прислушивался, но различил лишь биение собственного сердца, а потом двинулся дальше, к порогу таблинума, где застыл словно парализованный: перед ним сидел хозяин дома.

Верхняя часть скелета – голова, руки, часть ребер и позвоночника – покоилась на столе, тазовые кости лежали на стуле, в то время как ноги и ступни рассыпались по полу, украшенному превосходной геометрической черно-белой мозаикой. Белая льняная туника прекрасно сохранилась, на воротнике и рукавах можно было различить красную вышивку, хотя и выцветшую.

Он тихонько приблизился и, переступая порог, краем глаза заметил необычный предмет, висевший на канделябре, – то был черный металлический систр цвета окислившегося серебра, тоже отлично сохранившийся. В памяти его всплыли слова монаха – легенда о колокольчиках землетрясения – и навязчивое желание отца восстановить последовательность нот. Он рассматривал этот предмет, и ему показалось, будто серебристый звон эхом отдается от стен комнаты. И тогда он протянул вперед дрожащую руку и качнул систр. Колечки сдвинулись с места и ударились о внешнюю раму. Освобожденные этим толчком ноты, заключенные в маленьком инструменте, к которому вот уже двадцать веков не прикасалась рука человека, взметнулись в воздух и прозвучали в этом мире пепла краткой, нежнейшей элегией.

Филипп почувствовал, как на глазах у него выступили слезы: именно эту мелодию музыкальной шкатулки он тщетно пытался воскресить в памяти! Отец по неясной причине попросил искусного мастера повторить этот звук в музыкальном инструменте; это его благодаря странному акустическому эффекту, сложной игре эха, слышали во время землетрясения, он заставлял монахов дрожать от ужаса среди ночи – тихий голос, забытый в глубине тысячелетий.

Какие еще чудеса хранит это место?

Он снова перевел взгляд на останки сидевшего перед ним человека, и на его глазах рассыпались под действием звуковых волн кости руки, до сих пор державшиеся благодаря какому-то чудесному равновесию. И тогда он обратил внимание на правую руку мужчины, кости которой теперь покоились на листе папируса. Этот человек умер, делая некие записи.

На столе также стояла чернильница, а пальцами он сжимал тростниковое перо. Филипп поспешно достал из рюкзака «лейку» и запечатлел эту удивительную сцену в холодной вспышке магния, после чего обошел вокруг стола и, осторожно передвинув кости руки, потянулся, чтобы забрать папирус, как вдруг тот шум, который ему почудился несколько минут назад, стал громким и отчетливым: то был звук шагов и голосов. Он обернулся к источнику звука и в то же мгновение увидел деталь, ускользнувшую от него в тот момент, как он входил в комнату, поглощенный необыкновенным зрелищем, представшим его взору. На пыли, покрывавшей пол, отпечатались человеческие следы, оставленные гораздо позже случившейся здесь древней трагедии. Он попятился к порогу и автоматически схватил систр, сунув его в рюкзак. Едва успев погасить фонарь и спрятаться за одной из колонн внутреннего двора, он услышал скрип, похожий на звук открывающейся двери, и в помещение проникли свет другого фонаря и острый запах карбида.

В комнату вошли трое мужчин: двое были бедно одеты и походили на неаполитанцев; третьего он не разглядел, потому что тот повернулся к нему спиной. Видно было только, что это высокий, крепкий человек, одетый с исключительной элегантностью.

– Видишь? – сказал один из неаполитанцев. – Все именно так, как мы тебе рассказывали. Смотри, какое чудо: все тут целехонько.

Высокий мужчина оглядел комнату.

– Целехонько? – спросил он. – Посмотрите на кости этой руки: они смещены вправо, по крайней мере, сантиметров на тридцать. Вы уверяли, что сюда до вас никто не проникал.

– Эй, приятель, мы сказали тебе правду и ничего насчет руки не знаем. Ты что, ищешь предлог, чтобы нам не платить? Смотри, тебе это так не сойдет, мы…

– Я не дам вам ни единого чентезимо, если вы не скажете, кто еще сюда заходил… Несчастные, вы решили заработать дважды, ведь так? Так?

Он говорил по-итальянски правильно, но с ярко выраженным иностранным акцентом, похоже, среднеевропейским.

Один из неаполитанцев шагнул вперед, однако его не испугали слова иностранца.

– Мы привели тебя туда, куда ты хотел. А теперь заплати нам.

– Нет! Условия были вполне определенные. Или вы скажете мне, кто еще сюда входил, или не получите ни сольдо.

– Но мы не знаем, – ответил второй неаполитанец, до сих пор не раскрывавший рта. Потом обернулся к товарищу и произнес на диалекте: – В монастыре бывает тот американец и лазит под землей… Может, это он?

Иностранец немедленно уловил слово «американец», вполне понятное и на диалекте.

– Американец? Какой американец?

– Я иногда работаю во францисканском монастыре, – объяснил второй неаполитанец, – и уже несколько дней вижу там американца. Говорят, он изучает подземные галереи, катакомбы, расположенные под криптой.

Услышав это, Филипп Гаррет задержал дыхание и теснее прижался к колонне. Пыль, покрывавшая камень, была такой мелкой, что каждое движение поднимало ее в воздух, и Филипп боялся чихнуть, обнаружить перед этими людьми свое присутствие.

Иностранец, кажется, успокоился. Теперь его внимание привлек папирус, лежавший на столе. Он подошел ближе и долго молча рассматривал его, меняясь в лице: лоб покрылся крупными каплями пота, глаза вылезли из орбит. Потом он протянул руку, чтобы забрать папирус.

– Так как насчет наших денег? – спросил один из неаполитанцев.

Иностранец обернулся, и Филипп как следует разглядел его лицо: это был красивый мужчина с правильными чертами, чисто выбритый, с тщательно причесанными белокурыми волосами и холодными глазами. То был взгляд человека, способного на любую жестокость, и Филиппу стало страшно.

– Я заплачу вам ваши деньги, – произнес он, – но сначала должен проверить, не водили ли вы сюда кого-нибудь еще.

Он взял папирус, чтобы положить его в сумку, но неаполитанец, пытаясь помешать, схватил его за руку. Хрупкий листок разорвался надвое.

– Идиот, – зашипел иностранец. – Придурок, посмотри, что ты наделал!

– Мы сюда никого не водили! – сказал второй неаполитанец.

– Тогда нужно проверить, нет ли отсюда другого хода, – проговорил иностранец. – Если вы больше никого не водили, значит, этот кто-то мог проникнуть иным путем и, возможно, еще бродит тут, поблизости. Нужно его найти…

Филипп понял, что пропал, и решился в темноте вернуться к проделанному через оползень лазу. Но задел косяк, и серебряный систр, лежавший у него в рюкзаке, звякнул. Он выругался сквозь зубы, на ощупь пытаясь найти дорогу в перистиль.

– Туда! – закричал иностранец. – Там кто-то есть! Скорее, не дайте ему уйти!

Филипп, поняв, что обнаружен, бросился бежать, спотыкаясь и налетая в темноте на всевозможные препятствия, но все-таки добрался до выхода из кубикулума, слыша за спиной крик иностранца: «Я заплачу вам вдвое, если вы его схватите!» – и звук торопливых шагов.

Вдруг позади раздался рев, и Филипп невольно обернулся: иностранец наткнулся на колышек перил и теперь держался за правый бок, лицо его искажала гримаса боли. Свет карбидной лампы опасно приближался, поскольку неаполитанцы продолжали погоню. Он взобрался на кучу кирпичей и обломков, откуда открывался лаз под балкой, а когда начал спускаться, свет лампы залил пространство и на его фоне четко обрисовались фигуры преследователей.

– Стой, или я стреляю! – закричал иностранец, но Филипп попятился, с грохотом рухнув на пол по ту сторону обвала.

Поднявшись, он увидел, что свет приближается к началу прохода. Времени не оставалось, выбора тоже. Он сбоку забрался на вершину обвала и несколько раз ударил киркой по балке, как раз в тот момент, когда показался один из преследователей. Увидев, что балка поехала вниз, Филипп скатился к стене и нашел отверстие в тротуаре, ведущее наружу. Все содрогнулось от разрушительного оползня. Облако пыли проникло в легкие, и он почти задохнулся. Град щебня едва не раздробил ему ноги, но Филипп из последних сил прополз во внешнюю галерею и полной грудью вдохнул чистый воздух. Он долго кашлял, прежде чем смог нормально дышать, потом стал растирать истерзанные, кровоточащие ноги, сильно ушибленные, но, к счастью, не сломанные. Придя в себя, он приложил ухо к стене, но с той стороны все было тихо. Он решил, что убил их. Всех троих? Холод сковал его душу и тело.

Фонарь разбился, но ему удалось вернуться на то место, откуда он пришел, экономно используя сначала зажигалку, а потом спички, лежавшие в рюкзаке. В крипте он снова выбрался на поверхность, обессиленный от усталости, боли и волнения. Черепа, стоящие в нишах, встретили его своими зловещими улыбками – в это мгновение они показались ему радостными лицами старых друзей.

Он добрался до маленькой дверцы служебного выхода, ведущей в прачечную, а оттуда – в сад. Привел себя в порядок, насколько смог, и двинулся, прихрамывая, в сторону гостиницы. Была уже глубокая ночь, и улицы городка совершенно опустели. Филипп шел быстро, превозмогая боль, с нетерпением ожидая, когда попадет в свою комнату, примет ванну и упадет на кровать.

Но этот бесконечный день еще не завершился: за спиной послышались шаги, они замирали каждый раз, как он останавливался, чтобы оглянуться. Через некоторое время у входа в переулок, едва освещенный газовыми фонарями, дорогу спереди и сзади перегородили материализовавшиеся тени.

– Положи на землю рюкзак и уходи. Тебе ничего не будет, – произнес чей-то голос.

Этот голос! Филипп прижался к стене и закричал:

– На помощь, на помощь!

Но ни одно из окон, выходивших в переулок, не открылось, и никто не явился спасти его. Он пропал. Незнакомец спасся, раньше него добрался до выхода, а теперь пытался забрать то, ради чего он потратил столько труда, навсегда отнять у него единственную ниточку, ведущую по следам исчезнувшего отца, а может, лишить и жизни. Но кто этот человек? Он сжал руками кирку, решив сражаться из последних сил, какие у него только остались.

Тени по очереди вышли на открытое пространство, в светлое пятно, которое отбрасывал на мостовую фонарь: четверо громил с ножами в руках. Однако говоривший неподвижно стоял в начале переулка, прячась в темноте.

Нападавшие приблизились, один из них шагнул вперед, угрожая ножом, другой протянул руку к рюкзаку, висевшему на правом плече Гаррета. Филипп пнул громилу ногой, вскрикнул от боли, но успел увернуться от ножа, которым второй бандит пытался ранить его в левую руку. Он вращал киркой, отгоняя нападающих, но понимал, что все напрасно, и он проклял свою непредусмотрительность. Если бы он заранее вынул из фотоаппарата пленку, возможно, ему удалось бы сбежать, оставив им рюкзак, но теперь уже поздно о чем-либо сожалеть. Четверо мужчин находились в шаге от него, и лезвия их ножей готовились пробить его слабую оборону, как вдруг в темноте арочного проема за его спиной возникла фигура в черном одеянии и раздался гулкий, глубокий голос с характерным музыкальным выговором:

– Salam alekum sidi el Garrett!

Из-под плаща взметнулись две надежные руки: в одной была кривая турецкая сабля, в другой – ятаган. Одному из нападавших достался удар сразу с двух сторон, и он упал на землю, рыча и держась за обе щеки, рассеченные от виска до челюсти, у второго были перерезаны коленные сухожилия, прежде чем он успел пошевелиться, и бандит рухнул на мостовую, корчась от боли. Остальные двое сбежали. Храбрый воин убрал оружие в ножны и склонил голову, по очереди коснувшись правой рукой груди, рта и лба.

Филипп так и стоял, прислонившись к стене, с киркой в руке, оцепенев от изумления.

– Это безумие, эль-сиди, тебя бы зарезали, как козленка, и твой отец никогда бы мне этого не простил, – произнес человек, открывая лицо. – К счастью, я решил охранять тебя во время твоих ночных передвижений, самых опасных.

Филипп посмотрел на квадратные челюсти, прямой нос, большие глаза, очень черные и блестящие.

– Эль-Кассем! Боже мой, не могу поверить.

– Лучше нам убраться отсюда, – сказал арабский воин. – Этот город опаснее, чем Медина в Танжере.

– Ты сказал «твой отец»? Значит, он действительно жив?

– Если Аллах сохранил его до сего дня, то да.

– Но где он сейчас? – Филипп торопливо шагал по улице, время от времени оглядываясь по сторонам.

– Не знаю. Он наверняка проделал долгий путь с тех пор, как мы расстались, и нужно его отыскать. Следуй за мной. Ты больше не можешь оставаться в своем сарае. Друг уже перенес твои вещи и ждет у себя дома.

Небо на востоке начинало светлеть, когда они добрались до старого дома с облупленными стенами, вошли в ворота и очутились в большом дворе, через который тянулись веревки с сушившимся на них бельем.

– Сюда, – позвал эль-Кассем, с завидной ловкостью пробираясь между этими препятствиями. Они дошли до лестницы и начали подниматься.

– Странные люди, эти неапо… – произнес эль-Кассем, причем дыхание его оставалось по-прежнему ровным.

– Неаполитанцы, – закончил Филипп, задыхаясь от быстрой ходьбы.

– Да. Разве можно выиграть сражение со столь маленькими ятаганами? В нашем оазисе такими играют дети.

– Мы здесь не в пустыне, эль-Кассем, и меня удивляет, как ты отправился в путешествие в подобной одежде, не привлекая к себе внимания. И это в стране, где все суют свой нос в чужие дела.

– О, это было нетрудно, – ответил эль-Кассем. – Если распустить завязки куфии, расправить ее на груди и идти с низко опущенной головой, то становишься похож на одну из ваших вдов.

Они остановились на лестничной площадке третьего этажа, и Филипп прислонился к стене, переводя дух.

– Чтобы выйти на след своего отца, ты должен укрепить мышцы, – сказал эль-Кассем. – Если три лестничных пролета приводят тебя в такое состояние…

Филипп не счел нужным отвечать: он знал эль-Кассема с тех пор, как мальчиком ездил вместе с отцом в Орано, прежде чем тот отправился в одну из своих многочисленных экспедиций в пустыню. Эль-Кассем был его проводником и телохранителем, связанным с ним узами верности, на какую способны только жители пустыни. Он был невероятно вынослив, мог несколько дней подряд ехать верхом, не проявляя признаков усталости, спать урывками, по нескольку минут, прямо в седле; он с исключительной ловкостью обращался с любым оружием и терпел любые лишения – жару и холод, голод и жажду.

Эль-Кассем постучал в дверь, и с той стороны послышалось медлительное шарканье, потом старческий голос спросил:

– Кто там?

– Это мы, – ответил воин на ломаном французском.

Дверь отворилась, и на пороге появился старик в дырявом халате, но с аккуратно причесанными седыми волосами. Филипп узнал его и распахнул объятия:

– Лино!

Старик минуту разглядывал его, потом окликнул:

– Это вы, синьорино Филипп? О Пресвятая Дева, это действительно вы! Входите, входите же! Но что у вас за вид? Что с вами случилось?

– Мой добрый старый друг, – проговорил Филипп, сжимая его в объятиях.

Старик вытер глаза рукавом халата, потом провел их внутрь, усадил и пошел варить кофе. Эль-Кассем расположился на ковре, скрестив ноги, Филипп же устроился в старом кресле с потертой обивкой. Все в этой маленькой квартирке казалось старым и ветхим, и Филипп растрогался, вспомнив о кратком периоде своей юности, проведенном в Неаполе, в прекрасном доме на улице Караччоло, с потрясающим видом на Везувий и залив. В те времена Наталино Сантини был их мажордомом и шофером отца. Он сопровождал его в книжные лавки на улицу Данте, где тот искал редкие книги и древние манускрипты, которые в городе непросто было найти. Для этого человека не существовало незнакомых переулков в испанском квартале. Когда они уехали из Неаполя, Лино нашел себе другую работу и жил весьма обеспеченно.

Кофейник забулькал, и Лино, выключив конфорку, разлил кофе по чашкам.

– Мне жаль, синьюри, – сказал он, – что приходится принимать вас в столь неприглядной обстановке, но, к несчастью, пришлось потратить все свои скромные сбережения на лечение моей бедной жены, заболевшей редкой болезнью. – Он покачал головой. – Я потерял и ее, и все свои деньги, и теперь, в таком возрасте, никому не нужен. Кое-как перебиваюсь, выполняя простую работу… Да, хорошие времена прошли, синьюри.

Он подал им кофе в драгоценных фарфоровых чашках – напоминание о лучших временах, – и тоже стал потягивать черную горячую жидкость, прикрыв глаза. То была единственная роскошь, или одна из немногих, какие он еще мог себе позволить.

– Лино, что искал мой отец в катакомбах францисканцев? – спросил Филипп.

Старик сделал еще глоток, поставил чашку на блюдечко и тяжело вздохнул.

– Вам это может показаться странным, но он искал звук.

– Звук?

– Да. Слабый металлический звук, похожий на мелодию музыкальной шкатулки, – говорят, его слышали обитатели монастыря перед каждым землетрясением. Так рассказывали монахи, и горожане в это верили. Они искали убежища в стенах монастыря, потому что, по слухам, этот звук защищал стены от природных катаклизмов. И действительно, монастырь ни разу не пострадал. Разве приор вам этого не сказал?

Филипп провел рукой по лбу: все чудесным образом сходилось, хотя смысла не было никакого.

– Да, но…

– Ваш отец получил разрешение исследовать катакомбы, он слышал этот звук и был глубоко поражен. Я не знаю… быть может, это ему только показалось, но с того самого момента он все никак не мог успокоиться. Постоянно напевал этот мотив – этакая навязчивая идея. Он попросил меня найти ему мастера, который в точности воспроизвел бы мелодию в музыкальной шкатулке, а потом подарил ее вам, помните? Однажды он вручил ее мне, велев бережно хранить… Смотрите, я ничего не выдумываю… – Он встал с кресла и направился к небольшому шкафчику. Открыв дверцу, он показал Гаррету самшитовую шкатулку с оловянным солдатиком на крышке. – Вы помните? Он подарил вам ее на день рождения, но, когда ему пришлось уехать на войну, передал шкатулку мне, чтобы я ее сохранил, и просил никому ничего не говорить.

Он открыл крышку, повернул ключик, и короткая, нежная элегия разлилась по маленькой комнатке.

– Боже мой… – побледнел Филипп.

– Что такое?

– Я… я нашел источник этого звука. Смотрите.

Филипп встал, взял рюкзак и под удивленными взглядами старого слуги и арабского воина вытащил оттуда систр. Он повесил его в дверной проем и слегка толкнул указательным пальцем. Инструмент качнулся, бронзовые колечки покатились по перекладинам, один за другим ударяясь о металлическую рамку, издавшую короткий серебряный звон.

Старик подошел поближе со слезами на глазах.

– Вы правы, это и есть настоящий источник звука, мой мальчик.

– Да, – подтвердил Филипп, – именно этот звон веками раздавался в подземном лабиринте каждый раз, как дрожала земля. Именно его и искал мой отец, но почему, почему?

Старик покачал головой:

– Не знаю, да ваш отец и сам не знал. Даже он не мог себе этого объяснить. Есть в мире силы, которые иногда ведут нас, а мы не отдаем себе в этом отчета, пока не наступит нужный момент. Вы не верите?

– А ты, эль-Кассем, ты тоже не знаешь?

– Нет. Но должно быть, это очень важно. Был еще один человек, который хотел забрать его сегодня ночью. Помнишь?

– Да. И я видел его лицо.

Эль-Кассем порывисто вскочил:

– Ты видел его лицо? Почему же сразу мне не сказал? Там было так темно, что я и не думал…

– Это случилось не в переулке. В подземном лабиринте. Высокий мужчина, блондин с квадратной челюстью и голубыми, ледяными глазами.

Эль-Кассем побледнел:

– О Аллах милостивый и милосердный, это же Сельзник!