Книга: Иван III – государь всея Руси (Книги четвертая, пятая)
Назад: Глава 4 Взятие и воссоединение Твери
Дальше: Глава 6 Новые пути

Глава 5

Снова рука папы

В тысяча четыреста восемьдесят шестом году, в конце февраля тихо, без ветра, наползли на Москву снеговые тучи, тяжело громоздясь в небе, вдруг рассыпались белоснежным пухом, и со вчерашнего вот дня, мелькая перед слюдяными окнами, все падают и падают из них пушистые хлопья.
Государь Иван Васильевич в ожидании раннего завтрака задумчиво глядел в окно сквозь скользящую вниз снежную завесу и смутно видел, как пухнут сугробами улицы, как кусты и деревья в садах набухают от снега, как все кругом незаметно меняет свой облик, расплываясь в зыбкой нарастающей белизне. Тишина стоит глубокая, но кругом все непрерывно и неясно двигается, и все вот так же неясно и зыбко в мыслях государя.
Выплывают из каких-то глубин прошлого картины счастья и горя, появляются и исчезают дорогие образы милых и близких сердцу, с кем пережито было так много радостей и горестей жизни…
За завтраком Иван Васильевич был такой же задумчивый и рассеянный, хотя мысли его переменились. Он думает теперь о военном строительстве в Новгороде и Москве, о главных «оплечьях государства», об укреплении Твери и городов вдоль литовских рубежей…
– Не избыть войны с Литвой, – шепчет он, наливая себе в кубок любимого итальянского шипучего «Асти», – не избыть…
Вдруг он вздрагивает от неожиданности. Стремительно вбегает верткий толстяк дьяк Майко, оставляя за собой настежь отворенную дверь.
– Прости, без зова, государь, – восклицает он, все оглядываясь назад. – Прости, государь!..
Иван Васильевич с недоумением смотрит в дверь и вот, не веря глазам своим, видит, как, торопясь и, видимо, сильно волнуясь, входит Курицын.
– Государь, государь мой! – вскрикивает Курицын и хочет встать на колени, но Иван Васильевич крепко обнимает его, троекратно лобызает и говорит растроганно:
– Ждал тобя дни и ночи. Понуждал Менглы-Гирея, короля Матвея и воеводу молдавского Стефана на защиту твою…
– Ведаю, государь, – говорит Курицын, целуя руки великого князя, – и за счастье свое благодарю тобя и Бога…
– Семью свою видел?..
– Видел. С ночи приехал…
Курицын обрывает свою речь и низко кланяется, касаясь рукой пола.
– С Тверью тобя, государь! – радостно говорит он.
Иван Васильевич, вспомнив о Твери, обращается к дьяку Майко:
– Наряди-ка, Андрей Федорыч, сей же часец вестника в Тверь к великому князю Ивану Иванычу. О чем вестника посылать, сам разумеешь. К обеду приходи…
Майко вышел.
– Рад яз. Рад тобе, Федор, – горячо говорит Иван Васильевич. – Ну, садись за стол, выпьем за приезд твой. Потом ты мне все расскажешь, как по ту сторону нас видят, чего хотят, чего боятся, чем грозят. Сказывай токмо наиглавное и тайное, о чем лишь нам с тобой ведать надлежит. О прочем на думе доложишь…
Приказав никого не допускать к себе до самого обеда, Иван Васильевич весело и радостно говорил о военных успехах сына своего Ивана Ивановича, о рождении внука, о присоединении Твери и верейского удела…
– Ну да ты, Федор Василич, еще с сыном моим обо всех делах сиих побаишь. Яз же хочу тобя слушать.
– Изволь, государь мой, – начал дьяк Курицын. – Прежде яз о посольстве своем к угорскому королю Матвею доведу. Докончанье с тобой о взаимной помощи подписал он согласно воле твоей. Привез от него рудознатцев, зодчих да умельцев всякого литья – пушечников и прочих. Токмо в ратную помочь короля не верю…
– Пошто?
– Покоя ищет. Остарел. Захватил всего много под руку свою. Растерять боится, да и к Рыму ухо склоняет. Нелады у него с цесарем германским и его сыном, королем рымским.
– Так и яз о нем мыслю, – сказал Иван Васильевич. – Что ж там наиглавное, за рубежами нашими?
– Рым и Царьград, – горячо заговорил дьяк Курицын. – Папа Иннокентий токмо денег ищет везде для ради кормления множества жен и детей своих. Ядовито про него рымляне бают: «Святейший отец наш – отец всех детей в Рыме!» Для сего и новый поход на султана проповедует и великую казну собирает. В то же время и с султана турского великую дань берет за брата его родного, которого в заключении держит у собя в Рыме, дабы тот не мог Баязета с престола скинуть. Сам же султана на думу наводит. Возможно-де, когда крестовый поход начнется, то и брат его пойдет с крестоносцами…
– Хитер, нечестивец, – заметил Иван Васильевич, – а Баязет-то все сие добре разумеет?
– Разумеет, государь, – ответил дьяк, – посему и на нас оглядывается. Султан-то и ратную пользу от нас и торговую весьма ценит. Иннокентий же круг собя всех христианских и неверных государей путает. Круля Казимира он совсем в свои руки взял, помочь ему обещает против Москвы. С Ганзой дружит, а через нее – с Господой новгородской. Везде у него лазутчики и соглядатаи из монахов ордена святого Доминика, инквизиторов: в Польше, в Литве, в Ливонии, и у татар, и у нас в Москве, и в уделах, и в Новомгороде, и возле всех рубежей наших. Опричь монахов, много у него и светских соглядатаев из греков и фрязинов. Ко всем государствам рука папы тянется, чтобы кровь человеческую лить, смутами народ зорить, а собе злато собирать. Есть даже доброхоты у папы и среди епископов и попов наших, которых мечта блазнит такую же власть иметь, какая у рымской церкви есть. Хочет государствовать над всей Русской землей.
– На сие у них зубов нет, – мрачно проговорил Иван Васильевич, – а монастырских темниц у нас хватит. Ну, а как же ты сам обо всем мыслишь?
– Яз, государь, еще в полоне будучи, все видя и слушая, уразумел главное. Все зло для Руси идет из Рыма, от папы. Повел яз единожды речи и с турскими пашами о зле рымском, а те сему рады. Бают, что им зло тоже из Рыма и что сам султан давно о дружбе с Москвой думает.
– Ну, а как Баязет о государствовании и о силе нашей разумеет? – спросил Иван Васильевич. – Видал ты его, беседовал с ним?
– При отпущенье своем видал, и была у меня краткая беседа с ним. Видом он не похож на татарских ханов. Одеяние его и шапка – как у царей грецких были. Волосы у него долги, усы и борода клином. Важен вельми и величав. Почитает он нашу державу сильней всех прочих. Спрашивал меня, пошто мы купцов своих не пущаем в турские земли, от сего царству его ущерб, да и Москве тоже. Дружбы с нами хочет…
– А о Литве и о Польше что он сказывал?
– От сего уклоняется, – ответил Курицын, – но предлагает любовь и дружбу для-ради торговли меж нашей и его державой, и яз, государь, по разумению своему, мыслю: сие будет нам на пользу и даже в делах с папой и с христианскими королями…
– Верно, Федор Василич, верно! – одобрил государь. – А Бог даст, мы, может, потом с султаном-то и ратное докончанье свершим. А как христианские короли о нас мыслят?
Курицын насмешливо улыбнулся.
– Смеху подобно, – сказал он, – одни нас все еще данниками татар почитают, а иные мыслят, что мы под рукой короля польского, с Литвой путают. Ничего о нас точно не ведают и ни за какую державу не считают. Более иных о нас ведают король Матвей угорский да воевода Стефан молдавский, и то быль с небылицами плетут.
– Ну, сие пока на пользу нам, – молвил Иван Васильевич.
– А папе еще более на пользу, – заметил Курицын.
– Пошто?
– По то, – ответил дьяк, – что папа о нас более всех правды знает, но от других таит, дабы легче государей иноземных за нос водить…
Иван Васильевич задумался и тихо проговорил:
– Умен ты, Федор Василич, вельми умен…
– У папы-то на словах, – продолжал Курицын, – уния и крестовые походы для всего латыньства, а на деле – через Польшу, Ганзу и немцев поглубже в Русь когти свои запустить. Мыслит он Польшу великой державой изделать, а нас, яко Литву, под руку ее поставить…
– На сем подавится! – резко заметил Иван Васильевич и закончил: – Днесь за обедом ничего сего не сказывай про наши с тобой думы. Говори токмо о докончанье с королем Матвеем да о дружбе с султаном. О главном же мы еще втроем подумаем, когда сын мой из Твери пригонит.
Государь помолчал и улыбнулся.
– Когда ты со мной, Федор, – промолвил он, – разум мой глубже, а душа возвышается до любомудрия. Много яз мыслил о минувшем, о днешнем и о грядущем. И вот в сей часец враз все уразумел. Наше – токмо минувшее. Днешнего нет – всякий миг оно от нас непрерывно уходит в минувшее. Грядуще нам не ведомо, о нем токмо гадать можем…
– Ты, государь, грядущее всегда точно угадываешь! – воскликнул Курицын.
– Сие бывает, Федор, токмо в делах ратных и государственных, – грустно заметил Иван Васильевич. – В своих же делах человечьих ведаем мы с тобой, как и все люди, токмо минувшее…
– В котором и живут все радости и все горести наши, – тихо добавил Курицын. – С каждым днем растет минувшее-то позади нас, пока и мы сами не уйдем в него навеки. Мое-то вот минувшее уже на двенадцать лет длинней твоего…
Собеседники замолчали и задумались каждый о своем. Взглянув на Курицына, Иван Васильевич слегка усмехнулся.
– Все же, Федор, не подобает мудрецам уныние, – сказал он. – Древо жизни на земле вечно, а мы – токмо листья, которые меняет оно по воле Божьей. Отпадем мы от древа все, ныне сущие, а дети и внуки нас сменят, потом и они друг друга сменять станут, и так вот будет на вечной смене Русь наша жить вечно…
На четвертый день марта, в самый грачиный прилет, соправитель государя Иван Иванович выехал в Москву, оставив в Твери свое семейство, а «собя вместо» для государевых дел назначил своего престарелого наместника, князя Василия Федоровича Образца-Симского.
На другой день после приезда сына Иван Васильевич устроил у себя, под видом тайного совещания по делам государственным, из ближних бояр, воевод и дьяков, торжественный обед в честь возвращения в Москву дьяка Федора Васильевича Курицына. На этом пиру из семейства государя, кроме соправителя его, никто не присутствовал, и государыня Софья Фоминична, к досаде ее, не могла быть приглашена.
Собрались на думу все в трапезной Ивана Васильевича за столами уже накрытыми, но только с винами, без всяких кушаний. Рядом, по левую руку сына своего, посадил государь на этот раз Курицына. Остальные все сели так, как обычно садились на думе государевой.
– Наперед думы нашей, – сказал Иван Васильевич, – почтим возвращение из турского полона дьяка Федора Василича, поздравим его. Первую здравицу…
Государь взял кубок с вином из рук дворецкого.
Взволнованный Курицын вскочил с места и воскликнул:
– Не можно сие, государь! Окажи мне милость, разреши мне первую здравицу сказать, как подобает слуге твоему…
Иван Васильевич улыбнулся:
– Говори Федор Василич.
Курицын дрожащими руками принял кубок, налитый ему одним из слуг, и произнес:
– Милостью Божией и заботами государей моих снова яз на Москве. Бога и вас, государи, благодарю и земно вам кланяюсь. Будьте здравы, государи, на многие лета вы и семейства ваши!
– Будьте здравы, государи! – закричали все, вставая со скамей.
Курицын же, обернувшись к государям, отдал им глубокий поклон. Дворецкий по знаку Ивана Васильевича наполнил кубки обоих государей.
– Будь здрав и ты, Федор Василич, – молвил старый государь, и такое же приветствие повторил молодой государь.
– Будь здрав, Федор Василич! – заговорили за ним и все присутствующие.
Курицын, приняв новый кубок, ответил по обычаю:
– Во здравие государей и всех бояр, воевод и дьяков, здесь сущих!..
Иван Васильевич сделал знак к молчанию и сказал:
– Садитесь. Федор Василич будет сказывать нам о всем, что вызнал и что изделал в чужих землях…
Рассказ Курицына был весьма любопытен и вызвал много расспросов. Сначала он доложил про договор с королем Матвеем угорским о дружбе и о взаимопомощи в военных делах согласно воле государя московского. Потом Курицын насмешил всех ловкостью папы Иннокентия, который на крестовый поход против султана Баязета деньги собирает, а у самого Баязета вымогает немалую дань за охрану его престола от посягательства сводного брата султана, живущего в Риме. Пересказывал потом Курицын много злых насмешек и шуток римских о многоженстве и многочадии «святого» отца.
В конце беседы, ставшей весьма оживленной, большую радость вызвало сообщение Курицына о желании султана быть в дружбе с Москвой.
– Токмо бы папа ему в сем не помешал, – сказал кто-то из бояр, – ишь, папа-то каков: и жнец, и швец, и на дуде игрец.
– На все руки стервец! – воскликнул дьяк Майко.
– А женки вот и девки его самого обыграли, – заметил князь Патрикеев, – через сети их, может, султан-то и сам папе, Бог даст, руки свяжет.
– И без женок султан папу обыграет, как ему надобно, – сказал Курицын. – Присмирел папа-то. Денег у него нет, а детей по всему Рыму, яко икры наметал. Подарил ему копье, которым якобы языческие воины Христа под ребро ударили. Найдет он и еще, чем папу ублаготворить, сумеет в дружбе с папой быть. Хитер и умен Баязет-то…
– И яз так мыслю, – сказал Иван Васильевич и отпустил всех, кроме дьяков.
– Идите с Богом, воеводы, – добавил он. – Надо мне с дьяками ответы составить королю Матвею и султану.
Когда гости все вышли, государь обратился к дворецкому со словами:
– А ты, Петр Василич, прикажи слугам у окна стол нам собрать, к свету солнечному поближе. Пива немецкого да меду сладкого подать вели и холодных закусок и заедок разных. Да пока никого, опричь вестников, не допущать. Иди с Богом, Саввушка тобе в помочь будет. Пошли-ка его за Димитрием Володимирычем да за князем Семеном Борисычем Бороздиным, дабы вместе борзо пришли.
Дворецкий ушел, но вскоре вернулся и доложил государю:
– Боярин-то Ховрин здесь, в хоромах твоих, по делам своим, а Саввушка токмо за князем Бороздиным погнал верхом в хоромы его. Вборзе с князем сюды воротится.
– Добре, – сказал великий князь. – Вели уж меды да пиво подать на стол.
Когда подавали слуги напитки, пришел Ховрин, а немного погодя кто-то торопливо постучал в дверь, и Саввушка, наполовину отворив ее, впустил князя Бороздина.
– Добрый день, государь, – сказал князь, кланяясь государю и всем прочим. – По зову твоему.
– Добре. Садись за стол. Дело у меня есть до тобя, княже.
– Слушаю. Приказывай.
– Надобно к хану крымскому Менглы-Гирею борзо отъехать. Да ты садись за стол-то. Подорожников вместе выпьем. Дело-то в том, что дьяк наш Федор Василич благополучно воротился на Москву тщанием и заботами хана Менглы-Гирея. Немало и казны исхарчил хан-то, когда просил турских пашей печаловаться перед султаном за Федора Василича.
– А сколь исхарчил-то? – спросил Ховрин. – У турок запрос всегда велик.
– За Федора Василича никакой запрос нам не велик, – проговорил великий князь, – торговаться не будем. Ты, Димитрий Володимирыч, спроси у Федора Василича, сколь хан-то просит, и отпусти золотом Семену Борисычу, а он Менглы-Гирею деньги с моей грамотой передаст.
Обратясь к дьяку Майко, государь продолжал: – А ты, Андрей Федорыч, так хану напиши:
«Благодарю, брат мой, за твою мне великую услугу и возмещаю протори твои. И впредь так же за все послуги твои сторицею жаловать буду. Брат твой, великий князь Иван».
Вошел дворецкий с татарином и молвил:
– От царевича Данияра. Вестник, Разумеет по-русски.
– Будь здрав, государь! – падая ниц, воскликнул вестник.
– Встань и повестуй.
Татарин вскочил и, поклонившись три раза по-восточному, сказал:
– Царевич Данияр, да хранит его Аллах, повестует: «Светлый государь мой! Прошу твоей милости, лекарь государыни твоей, Антон-немец, дал больному сыну моему Каракуче зелья, после которого напали на него лютые корчи и вборзе он в непереносных муках преставился. Яз поимал злодея лекаря и заковал. Прошу твоей милости».
Иван Иванович побледнел, а Иван Васильевич грозно сдвинул брови и сурово сказал вестнику:
– Передай царевичу мой ответ: «Выдаю немца головой на всю твою волю, царевич Данияр, друг и брат мой любимый».
Никто ничего не возразил против решения государя, но все были взволнованы.
Вестник ушел и вскоре возвратился снова с ответом царевича:
– «Целую руки твои, великий государь. Да благословит тобя Аллах, утолил ты боль души моей и сердца…»
А через час сообщил государям дворецкий, что царевич Данияр своими руками, как овцу, зарезал ножом под мостом на Яузе лекаря-немца.
Вскоре через дворецкого Петра Васильевича пришли новые вести, что казнь эта всполошила всех иноземцев.
– Сам маэстро Альберти собирается тайно бежать из Москвы, – добавил он.
Иван Васильевич грозно сверкнул глазами и крикнул:
– Взять немедля маэстро Альберти за приставы, но держать в его же хоромах вместе со всем семейством.
Когда церковные звоны отзвонили двенадцать евангелий, по всем кремлевским и посадским улицам потянулся народ из каждой церкви, сверкая трепещущими огоньками свечей. Ночь была тихая и теплая. Иван Васильевич, выйдя из храма Михаила-архангела на паперть, радостно вдохнул полной грудью влажный весенний воздух и долго стоял молча, следя за мелькающими вдоль улиц огоньками.
– Весна, – тихо шепнул он и тотчас же подумал, что скоро будут разливаться реки, что надо торопиться с походом на Казань.
По привычке он оглянулся и увидел на обычном месте возле себя Саввушку.
– Саввушка, – сказал он вполголоса, – сбегай-ка к Иван Юрьичу, скажи: зашел бы ко мне утре после раннего завтрака да прихватил бы с собой чертежи казанских ратных дел.
На другой день, после раннего завтрака, хотя и играл государь с сыном в любимые ими шахматы, все же нетерпеливо поджидал он прихода князя Патрикеева.
– Батюшка, – воскликнул Иван Иванович, – пошто царя своего ты под удар ставишь?
Иван Васильевич рассмеялся.
– Помнилось мне, что сие – царь казанский, Алегам.
Засмеялся и Иван Иванович:
– Истинно, сего царя давно под удар надо ставить. Сей раз, в войну с Тверью, как и прошлый раз, в войну твою с Новымгородом, казанские собаки нам пятки грызли.
Иван Васильевич нахмурил брови и молвил:
– Вот пошлю яз на собак-то судовую и конную рати. Жду Ивана Юрьича с чертежами ратными, по которым втроем думу думать будем, как с татарами в шахи играть.
Дверь отворилась, и вошел с дворецким князь Патрикеев.
– Будьте здравы, государи! Брат дорогой, пришел яз по зову твоему.
Иван Васильевич приказал дворецкому:
– Поставь коло нас мой малый стол.
Дворецкий со слугами передвинул стол ближе к окну, а Иван Юрьевич разложил на нем свои бумаги.
– Здесь, – сказал он, – отмечены рубежи Казанского царства, Ока, Волга, Кама и самый град Казань с его стенами.
– Добре все изделано, – похвалил Иван Васильевич.
Иван Иванович подошел ближе к столу и спросил:
– Дядя Иван Юрьич, вижу, мыслишь ты поход начинать из-за Новагорода-Нижнего, старого.
– Верно. Для конницы там переправы удобные, да и судовой рати плыть вниз по течению. Все сие помогает согласному походу судов и конников для поддержки друг друга, и харч для конницы по воде сподручней везти.
– А воеводами-то у тобя кто будет? – спросил Иван Васильевич.
– В большом полку, государь, – князь Данила Холмский да князь Осаф Дорогобужский. В правой руке – князь Александр Оболенский да Иван Борисыч Захарьин. В передовом полку – зять мой, князь Семен Хрипун да родной брат его, Федор Ряполовский. В левой руке – князь Семен Ярославский да князь Василий Хованский-Лущиха.
– Ишь каких орлов набрал! – засмеялся Иван Васильевич. – Крепкий и верный все народ-то. Не забудь токмо захватить с собой из Вологды Махмет-Эминя, дабы, согнав Алегама, сделать Эминя царем казанским на всей нашей воле. И воевод с дьяком нашим при царе в Казани оставь, дабы оброк и пошлины наши собирали. Сие все пусть зять твой наладит, есть у него ратная и дьяческая хитрость. Алегама же с семьей в Москву привезите и за приставы посадите на дворе у князя Пенько-Ярославского, у Данилы Лександрыча.
– Словом, – весело сказал Иван Иванович, – изделай все, дабы Казань послушным улусом нам стала.
– Когда выступать-то будешь, Иван Юрьич? Посчитай и время на заезд в Вологду, – сказал великий князь.
– Мыслю, государь, ежели заезжать в Вологду, надобно дня три накинуть, сиречь ранее одиннадцатого апреля выступить в поход не успеем.
– Ну и добре, Иван Юрьич, – сказал государь, – токмо наряди строго гон для вестников. Иди. Бог тобе помочь…
На другой же день набольший воевода князь Иван Юрьевич Патрикеев, созвал у себя в хоромах всех воевод своих думу думать о казанском походе.
– Все, воеводы, как мы для рати казанской удумали, – начал он, – государь утвердил, а выступать полкам нашим наметил апреля одиннадцатого, когда по нашим местам теплеет уж. После Федула-то на другой день, на Василья Парийского, мужик сани на поветь закидывает. Хоша и наступает тепло, а плохо выходит: людям – бесхлебица, скотине – бескормица, тяжко в деревнях-то, и охотней народ в полки идет…
– На сей раз народ-то не больно обрадуется княжим харчам, – сказал князь Семен Ярославский. – Уразумеет он, что поход-то на долгое время – с весны до осени его хватит.
– Может, на иного ворога мужик и без охоты пойдет, а на татар поганых всегда он рад идти, – возразил Патрикеев. – И сообщаю воеводам, что государь приказал в Казани царя Алегама с престола свести и в Москву со всем семейством доставить, а перед походом заехать в Вологду за Махмет-Эминем, за сыном хана Ибрагима, взять его в Казань и вместо Алегама на престол посадить. Дело же сие поручить зятю моему князю Семену…
Невнятный гул прошел среди воевод, недовольны они были заходом в Вологду, а князь Семен Хрипун сказал тестю своему:
– Князь Иван Юрьич, яз мыслю, тобе как набольшему воеводе более пригоже царей менять, а не мне…
– Так державный повелел, и мы не можем судить о сем, а токмо исполнять.
Все сразу стихло. Потом встал князь Семен и молвил:
– Исполним волю державного!
– Да здравствует великий государь наш! – поддержали все воеводы.
– У государя нашего, – встав со скамьи, добавил знаменитый воевода князь Данила Холмский, – ратного разума и ратной хитрости более, чем у всех нас. Воевал яз под его началом-то и о сем добре ведаю… Скажи токмо, княже Иван Юрьич, дает ли нам государь Данияровы полки?
– Дает, – ответил князь Патрикеев, – и сам царевич Данияр пойдет с нами. Он и возьмет Махмет-Эминя из Вологды…
– Добре сие, – заговорили воеводы.
– Сие облегчит дело со сменой царей казанских, – заметил воевода князь Семен. – У отца его, царевича Касима, были доброхоты в Казани.
– Да и сам Данияр родным внуком приходится первому царю казанскому Улу-Махмету, – добавил набольший воевода.
– Добре все разумеет государь, – заметил Патрикеев. – Некии бояре говорили государю: лучше, дескать, просто ему посадить наместника своего в Казани. Государь же возразил: «Надобно, чтобы татарами татарский царь из моих рук правил, татары тогда смирней станут и при неполадках или притеснениях всяких на Москву жаловаться не будут, а будут Москве жаловаться на своего царя. У Москвы правды искать будут».

 

* * *

 

Когда полки московские с Данияровыми татарами ушли на Казань, Иван Васильевич снова с большим рвением приступил к строительству новых кремлевских стен и приказал сносить все жилые и нежилые строения на сто десять саженей от стен Кремля, не щадя даже церквей с их домами-поповками для духовенства и кладбищами, чтобы огонь при пожарах, особенно во время вражеских осад, не перекидывался через стены внутрь града московского.
Это вызвало прежде всего обиду и ропот среди всякого рода торговцев и купцов, когда стали сносить их лавки, ларьки и палатки, питейные, хлебные пекарни, кисельные и блинные заведения, торговые бани и прочее. Все это, как соты, лепилось почти у самых кремлевских стен.
Когда же начали сносить или переносить церкви с их «поповками» и кладбищами, то зароптало и духовенство, став во главе всех недовольных.
– Взбесились попы-то, – докладывал дьяк Майко государям и дьяку Курицыну после раннего завтрака. – Бают, есть даже обличительные грамоты против державного государя нашего…
– Ведомо мне, – заметил Курицын, – одно послание есть у меня, список с одного обличения архиепископа новгородского Геннадия, который дерзает обвинять государей в святотатстве и еретичестве, возбуждая против государей простой народ православный. Пишет сей Геннадий, что преступно переносить церкви Божии и обнажать землю, где стояли церковные святые алтари и престолы, под которыми были зарыты мощи или частицы мощей Божьих угодников и чудотворцев. Ныне же на сих опустошенных святых местах бегают псы и творят на них всякие пакости, да и люди грешат перед Богом, попирают ногами освященную землю. Такое же преступное кощунство и святотатство творят на Москве, – продолжает Геннадий, – когда вырывают гробы из земли на кладбищах. Память отцов и матерей, братьев и сестер, сыновей и дочерей наших бесчестят…
– Федор Василич, – прервал государь Курицына, – скажи мне, как стервец сей с митрополитом?
– Владыка Геронтий, – ответил Курицын, – во вражде с Геннадием за его непослушание и дерзость, за великое его корыстолюбие…
– Ведаю, – заметил Иван Васильевич, – ведаю яз сие про Геннадия и от брата моего Бориса, князя волоцкого. Так вот ты и скажи митрополиту: «Государь-де более не печалуется перед ним за Геннадия». А более ни о чем не говори.
Курицын усмехнулся.
– Разумею, государь, – сказал он. – Более ничего и не надобно владыке Геронтию.
– Скажи, пожалуй, токмо еще митрополиту, – добавил великий князь, – широко, мол, Геннадий-то руками размахивает. Высокоумия у него много, а меры разума нет.
Когда Курицын, простившись, вышел, Иван Васильевич приказал дьяку Майко:
– А ты, Андрей Федорыч, поди-ка к князю Василью Иванычу Патрикееву, к Косому, скажи, дабы ускорил подготовку Белозерской уставной грамоты к московской выгоде, а также об изменении всех докончаний с удельными, дабы легче было нам уделы к Москве присоединять и закреплять сие по закону.
Оставшись с сыном с глазу на глаз, Иван Васильевич сказал:
– Ныне у удельных-то смерть за спиной ходит. Бог даст, сынок, государство тобе и внуку единодержавным достанется, безо всяких уделов и смут…
Иван Иванович сдвинул брови.
– Прости мя, государь мой батюшка! – воскликнул он. – Горько мне. Мачеха со всей родней своей и прочими греками-папистами захватили в сеть князей верейских, в измену их вовлекли, а в Новомгороде попы наши сеть плетут против единодержавной власти на Руси, испугать тя хотят силой своей, которую в отлучении от церкви имеют. Помнят гады, как Генрих, германский цесарь, босой, одетый в рубище, приходил к папе Григорию в Каноссу после своего отлучения от церкви и вымаливал на коленях прощение…
– Пока яз жив, сему на Руси не быть, – спокойно и твердо сказал Иван Васильевич. – Сумеем мы папе и своим попам вовремя когти обрезать.
Мая тридцать первого, на Еремея-распрягальника, яровые посевы закончились, а по опушкам лесным да по просекам и вырубкам уже буйно разросся кипрей и скоро цвет набирать будет. На этот день думу думали у государя московского сын его Иван с дьяками Курицыным, Майко, а также были тут и составители судебника Патрикеевы, князь Иван Юрьевич и сын его Василий Иванович. Думали они все, как новые договоры составлять с новым царем Махмет-Эминем…
– А пошто творить сии трудности? – заметил князь Василий Патрикеев. – Не проще ли будет послать в Казань крепкого духом воеводу с сильной заставой и умного дьяка с подьячими подручными. Царя же Махмед-Эминя почитать токмо твоим наместником, государь, и править тобе Казанью, яко правишь ты самим Великим Новымгородом.
Иван Васильевич досадливо махнул рукой и молвил:
– Не разумеешь ты, княже Василий. Бывает нехитрая простота трудней всякой хитрой сложности. Помню, бабка моя, Софья Витовтовна, Царство ей Небесное, в детстве мне баила: «Семь раз примерь, один отрежь». Да и сего мало. Примешь ты после многих дум решение одно, а и тогда много еще мерить-то разумом надобно, как свое решение в дело претворить. А ты мыслишь: тяп-ляп – и корабь!
Обратившись к Курицыну, государь сказал строго:
– Разъясни потом, Федор Василич, князю Патрикееву-то, что и как мы в Булгарии, сиречь в Казанском царстве, править могли бы на полную волю свою, а ответ перед татарами и перед нами держал бы царь казанский, и была бы Казань нашим улусом, и дани и выходы нам платила.
– Истинно, государь баишь, – заметил Иван Юрьевич, – твои слова «что править» яз разумею так: татарское – оставить за татарами токмо для показу, и на печатях именоваться тобе «царем булгарским», а слова твои «как правити» яз разумею так: дабы царь казанский был в ответе пред своими татарами и пред царем булгарским, сиречь пред тобой, государем московским.
– Верно, Иване Юрьич, – сие вот нам и надобно, для сего и договор-то писать от Москвы и от Казани, дабы споров потом не было, и все было бы точно, как уговорено.
– А ежели нам, – заметил дьяк Курицын, – крепкие заставы с воеводами рассылать повсюду, то и войска не хватит, да и казне государевой великий ущерб. Мира же в покоренных землях все едино не будет, а токмо вражда и зло всякое против нас.
– Верно, верно, – одобрил государь. – Вот ты, Федор Василич, и подумай обо всем с Иваном Юрьичем и проследи, как о сем Василий-то Патрикеев с Майко составят грамоту нашу с Махмет-Эминем, проверь, скрепи и принеси. Ты же, Василь Иваныч, прогляди, какие собраны докончальные грамоты с удельными, уставные грамоты, духовные, какие списки с них сняты и что в них для московского единодержавия пользу дает. Особливо читай грамоты, на которых мои пометы есть. В днешнем во всем и в старине надобно нам подкрепы законам нашим искать. Все же, что для Москвы не к выгоде, истребляй и в наших грамотах и в удельных, и сии изменения в особой тетради отмечай и держи ее в ларе.
Иван Васильевич помолчал и добавил:
– Не забыть бы. После измены князя Василья верейского надобно переделать докончанье со старым-то князем Михайлой, дабы можно было по сему образцу и верейский удел весь за Москву взять, как мы взяли за Москву Бело-озеро. Иметь надобно сие соглашение с Михайлой Андреичем токмо до конца его живота, а после его смерти удел-то сей к Москве отойдет. Верейский удел дан был-де князю Василью Михайлычу Удалому, а за измену его и побег в Литву он у него отобран и, как великокняжеская вотчина, дан отцу его пожизненно. Вотчиной же считать старому князю, согласно благословению отца его, князя Андрея Димитрича, токмо жеребий в Москве с пошлинами, а также Ярославец с волостьми, путьми, селами и слободами, со всеми пошлинами и со всем, что к нему из старины потягло…
– Слушаем, государь, и повинуемся, – сказал Курицын.
– Все по приказу твоему, – добавил князь Иван Юрьевич, – точно совершим.
– Добре, – заключил Иван Васильевич, – идите. Токмо отныне все докончанья и завещанья вот так же править и все списки с них, которые нужны будут, вместе с ними в ларях хранить…
В первых числах июня, накануне троицы, по приглашению митрополита, в его покоях после раннего завтрака государь Иван Васильевич думу думал с самим Геронтием об еретиках новгородских – «жидовствующих», которых прислал в Москву со своими обвинениями архиепископ новгородский Геннадий для суда над ними.
На думе вместе с государем присутствовали: его наместник в Москве князь Иван Юрьевич Патрикеев с дьяком Курицыным, старейший окольничий боярин Андрей Плещеев и окольничий Иван Ощера-Сорокоумов.
В то же время были из духовенства у митрополита: архимандрит Зосима от Чудова монастыря и случившиеся в Москве Паисий Ярославов и архиепископ тверской Вассиан Стрига.
По распоряжению митрополита на думу привели посольника от Геннадия дьяка Григория, с обвинительной грамоткой, и еретиков из попов и дьяконов и других «жидовствующих» в сопровождении воинов из полка софиян – что охраняет храм Св. Софьи и архиепископа новгородского.
– Читай грамотку, – сказал Геронтий, обратившись к дьяку Григорию.
– «Державный государь Иване Васильевич и Святитель наш, митрополите Геронтие, – начал дьяк Григорий. – Посылаю вам сих мерзостных жидовствующих еретиков: Осифа, Шмойло, Фаряйя, Моисея и Хануша, первоучителей ереси, прибывших из Литвы, а также и учеников их богомерзкого учения, новгородцев: попа Максима с сыном Иванкой, попа Григория с сыном Самсонкой, Гридю, дьяка Борисоглебского монастыря, Лавреша и Мишука Собаку да дьяконов Макара и Самоху. Все сии в смраде беззакония дерзко отрицают Святую Троицу и воплощение Христа, сына Божия, вопреки утверждениям святого Афанасия великого Александрийского. Не признают они ни Богоматери, ни таинства освящения даров, оскверняют иконы и святыни церковные, мечут чудотворные иконы в нужники, а в храмах пьянствуют с блудницами, учиняя скакания и плясы…»
– Лжа сие! – не выдержав, воскликнул поп Григорий. – Не можем мы творить сии пакости, ибо мы все смиренно чтим Господа Бога, хотим в мире добра Божьего, как разуму человечьему доступно разуметь.
– «Ныне же, – невозмутимо продолжал чтение грамоты дьяк Григорий, – аз, многогрешный, порешил сей богохульный разврат пресечь и взял еретиков за стражу и пытал их, причем Самсонка, сын попа Григория, во всех сквернах признавшись, доказал, что еретики надеются на сильную руку дьяка Курицына и на невестку державного, Елену-молдаванку. По их проискам переведены на Москву из Новагорода такие еретики, как поп Алексий, ныне протопоп у Успенья Пречистой, и поп Денис, ныне протопоп у Михаила-архангела. Сии верховоды блазнят многих, совратив некоих, как чернеца Захарию, дьяков крестовых Истому да Сверчка и прочих. Некои же из еретиков не токмо богохульствуют, но и обрезаются по-жидовски, совсем пренебрегши святым крещением и вместо Святого Евангелия и поучений святых отец чернокнижие всякое читают: Астролог, Звездозаконие, чародейства всякие, и от сего впадают в ересь и хулят имя Христа и всех святых. О сказанном выше челом бью государю державному и отцу нашей церкви митрополиту Геронтию и прошу немилосердно казнить смертию всех еретиков без пролития крови…»
Наступило молчание. Государь вопросительно взглянул на Геронтия. Митрополит с почти незаметной улыбкой перевел глаза на духовных отцов Вассиана и Паисия и сказал:
– Братья мои по духу, отче Вассиан и отче Паисие! А не мните ли вы, что архиепископ Геннадий блазнит нас латыньством, хочет к церкви православной привлечь инквизицию, которой никогда в православной церкви не было?
– Истинно так, отче Геронтие, – произнес архимандрит Зосима, – ибо не дано человеку творить суд над душой Божией, суд творить дано токмо Богу. Пастыри же духовные могут токмо пред Богом молить о прощении грешника, а не карать смертию за грехи. Прощение греха всякого возможно от Бога, ежели грешник пред Богом раскается. Геннадий же вельми дерзок, Божий суд взять в свои руки хощет…
– Ишь куда метит властолюбец Геннадий! – сказал Паисий Ярославов. – Хощет он, подобно католическому ордену святого Доминика, помимо главы церкви государством управлять.
– Верно сие, – молвил Курицын. – Верно про него державный сказал: «Широко он руками машет, а меры разума не ведает!»
– Ныне же мерит все, – произнес мрачно протопоп Денис, – в меру инквизиторов ордена святого Доминика и купно с монахом их Вениамином книгу пишет о спасении церкви православной через инквизицию с ее наистрашными пытками и сожиганием грешников живыми на костре.
Испросил слово себе и зять протопопа Дениса дьякон Васюк Сухой и молвил:
– Горько мне то, что отец наш духовный Геннадий не токмо против нас, грешных, клевещет, но и всенародно выступает купно с латыньцем Вениамином против самого государя державного и корит его богохульством, велегласно указуя: выносит, дескать, государь старые церкви из града своего вон, оскверняя святыни их. Также творит государь много богохульства против закона Божия и учения святых отцов церкви: кости мертвых дерзко ископав, зарывает их на Дорогомилове кладбище. Сим святотатственно разделяет он прах тела от неистлевших костей. В тех же местах, где един прах остался от телес, там сады садит. Лишает он сим покойников воскресения из мертвых на Страшном суде. Речи его, смуты сея, вызывают зло против державного у верных слуг его.
Слушая это, Иван Васильевич усмехался и вдруг спросил Геронтия:
– Отче, мыслю яз, наша православная церковь может меры принимать и против иноземных духовных, ежели они меру прав своих превышают.
– Таких, государь, строптивых и дерзких, – ответил Геронтий, – можно по уставам церковным обуздать в наших темницах подземных, а то и к старцам в Симонов монастырь послать в «тесное заключение». Мыслю, сие умерит и дерзость Геннадиеву.
– Не чернецам, – воскликнул князь Патрикеев, – дела государевы судить, которые он на пользу державы Русской направляет!
– Государь, – молвил Курицын, – яз бы к сему добавил: надобно и о самом Геннадии подробно с великокняжескими наместниками все вызнать, каковы его истинные мысли и цели. Пусть он делает, что хочет, но токмо совместно с наместниками твоими новгородскими Яковом и Юрьем Захарычами, дабы глупых огрешек не было и зла бы от них и ропота ни в Новомгороде, ни в Москве против тобя, государь, не копилось…
Митрополит встал, осенил себя крестом и молвил:
– На сем, государь, мы думу нашу кончим, и яз напишу Геннадию послание, дабы обыскивал он еретиков токмо с государевыми наместниками и посадил бы в подземную новгородскую темницу латыньского монаха Вениамина за еретичество и вмешательство в дела государевы. Присланных же к нам жидовствующих пусть обыщет вместе с наместниками и о суде своем нам сообщит.
Иван Васильевич строго оглядел всех и произнес:
– Ин будь по-вашему! – И обратясь к новгородским попам и дьякам, сказал:
– А вы уразумейте все, что нам надобно. Посему, как вас примет архиепископ Геннадий и что содеет с вами, вы за общим своим подписом напишите обо всем богомольцу нашему митрополиту яко главе церкви русской православной.
Прощаясь с Геронтием, Иван Васильевич сказал:
– Мне надобно, отче, быть у собя в хоромах до обеда, ты же тут купно с князем Патрикеевым и дьяком Курицыным составь Геннадию послание, как мы с тобой обдумали, а список с него принесет мне Федор Василич к обеду.
В это время дворецкий митрополита доложил, что прибыл за государем дьяк Майко.
Приехав с обоими окольничими в свои хоромы, Иван Васильевич прошел с ними прямо в свою трапезную, всю уже убранную для троицына дня только что срубленными молодыми березками. Словно далекое детство заглянуло в княжии хоромы. В покоях сладко пахло молодым листом и соком березы. Иван Васильевич жадно вдохнул свежий запах зелени и, улыбнувшись, весело сказал вслух свои мысли:
– Иван мой утре беспременно приедет. Он тоже с издетства любит в хоромах наших кудрявые березки в троицын день.
Старик Плещеев улыбнулся ласково и молвил:
– Пригонит, пригонит к нам утре наш государь-то, осветит хоромы наши своей юностью… Беспременно пригонит… Может, и сноху твою со внуком привезет…
Иван Васильевич, обернувшись к своему дворецкому, приказал:
– Приведи-ка сюды наших купцов, гостей московских, воротившихся с товарами заморскими из чужих земель…
Обратясь к своим окольничим, он шутливо добавил:
– А наших купцов на рубежах-то литовских, чаю, и на сей раз грабили!
– Вестимо, государь, – ответил с усмешкой боярин Плещеев, – так испокон веков на всех рубежах гостей богатых да купцов грабят мытники и прочие…
– Будь здрав, государь, – входя в палату и земно кланяясь, заговорили гости – купцы Игнат Верблюд, Тишка Коврижкин и Гридя Лукин.
– Будьте и вы здравы, – милостиво ответил Иван Васильевич, – как дошли?
– Милостью Божьей живы-здравы, государь, – вперебой заговорили купцы, – токмо в товарах у нас ущерб великий.
– Где же вас пограбили? – спросил государь.
– Сперва у господаря молдавского, а после у литовских рубежей, – ответил Игнат Верблюд.
– И нас тамо же, – добавили Лукин и Коврижкин.
– А где больше-то грабили? – спросил Иван Васильевич.
– Твои товары, государь, которые я вез, более пограбили у литовских рубежей, – ответил Верблюд.
– А наши товары и тамо и тут грабили одинаково, – пожаловались Коврижкин и Лукин.
– А что ж на руках у вас осталось? – смеясь, полюбопытствовал Иван Васильевич.
– У господаря-то молдавского, главное, нас мытом великим обидели, а в Литве сверх мыта много и товаров насильно поотымали, – заговорил снова Верблюд. – Так вот у Тиши Коврижкина, что от митрополита ездил, киевские мытники, жидовины Симха и Рябичка, силой отняли для наместника киевского Юрия Пацовича камку амазскую, а у Лукина, что для князя Патрикеева ездил, насильно взяли сто аршин тафты черной йездской и два аршина шелка кафинского, да захватили для Домоткана, воеводы киевского, епанчу бурскую, да тесьму кусками разных цветов, фунт имбирю, фунт перцу… А в Дебрянске держали нас пять недель и силой отняли: две камки бурские, сто восемьдесят четыре локтя тафты бурской и йездской, семь чириков шелку алого, четырнадцать брусов мыла грецкого…
– Сколь же товару для митрополита и для князя Патрикеева уцелело? – спросил Иван Васильевич.
– Не ведаю. У тобя же, государь, Бог помог мне наиценных два ковра схоронить да тридцать семь лал дорогих и много жемчуга крупного, десять брусов мыла грецкого да кубки грецкие.
– И сие добре! – воскликнул с усмешкой великий князь. – А какие новости есть за рубежом?
– Сказывали нам, – ответил Игнат Верблюд, – что прошлое лето господарь молдавский под руку круля Казимира стал и присягнул ему вместе на турков идти. Бают, сговор сей папа рымский урядил, обещав им свою помочь…
Государь нахмурился и глухо молвил окольничим:
– Добре. Пождем еще, что из сего выйдет. Токмо султан-то нам нужней папы…
Иван Васильевич неожиданно насмешливо улыбнулся и сказал купцам:
– Ну, топерь идите к митрополиту и ко князю Патрикееву, порадуйте их так же прибылью, как и меня…
После обеда, когда слуги убрали все со стола, оставив только флягу с теплым красным заморским вином, Иван Васильевич продолжал беседу с дьяком Курицыным.
Государь, потягивая медленно вино из кубка, говорил задумчиво:
– Остарели, видать, мы с тобой, Федор Василич, больно пристрастились к винам фряжским и к любомудрию.
– Прости, державный, не согласен яз с тобой, – заговорил Курицын. – Ведь мы же хорошо исполняем свою службу? Ведем переговоры с крулем польским и другими государями и новые законы составляем.
– Так оно так, – задумчиво продолжал Иван Васильевич, – токмо мы все более и более думаем о счастье либо о горе человечьем. Вот и днесь принес ты мне список с послания Геронтия к Геннадию. Оба вы с митрополитом написали ясно, вразумительно и строго, а уж мы и забыли о сем и, как старые бабы, про горе и счастье человечье баим, про свои минувшие годы вспоминаем, а вот сей часец яз о стариковской болтовне Илейки вспомнил.
– Что ты, государь, – возразил Курицын, – его болтовня часто весьма мудрой была.
– Бывала иной раз и мудрой, – заметил Иван Васильевич, – да с чудачеством, да со старинными притчами и разными сказками детскими.
– А все же вельми любопытно и мудро у него иной раз выходило, – молвил Курицын. – Старик-то краснобай был. Ой в любви женской много понимал. Раз Илейка мне сказывал про Адама и Еву. «Бог-де, – баил он, – Еву из ребра Адамова изделал, а потом-де так и повелось, что мужик ищет ту женку, которая из его ребра изделана, а найдет – до конца жизни ее одну и любит».
– Ишь ведь нагородил и Адама приплел! – рассмеявшись, заметил государь, а про себя грустно подумал: «Яз, пожалуй, в Дарьюшке-то свое ребрышко нашел».
Курицын, взглянув на государя, добавил:
– Мыслю, Илейка сказывал в сей басне о единении душевной и телесной любви.
Иван Васильевич метнул подозрительный взгляд на дьяка, но, овладев собой, сказал с непринужденной улыбкой:
– Может быть, так у некоих счастливцев бывает в нашей земной юдоли. К человечьему счастью у покойного дядьки моего особое чутье было. Сказывал он и мне как-то, что сам он всякую струну у сердца слышит.
– Вот вишь, государь, – усмехнулся Курицын, – и выходит, старик-то мудрецом был, разумел телесную и душевную жизнь…
В дверь постучали. Вошел дьяк Майко в сопровождении дворецкого и спросил:
– Государь, днесь ты хотел принять посла от короля Казимира. Он ждет тобя в передней. Как прикажешь?
– А кто там, в передней-то, есть и как все наряжено? – спросил Иван Васильевич.
– Наместник твой московский князь Патрикеев там, бояре и почетная стража твоя, – сообщил Майко.
– Скажи князю Патрикееву, – приказал государь, – сей часец буду в передней с Федором Василичем, пусть пришлет за мной стражу и окольничих…
Когда государь вошел в переднюю, все ждали его стоя. Иван Васильевич сел на свое место, и его личная стража в золоченых доспехах полукругом встала около престола.
Князь Патрикеев выступил вперед и, поклонясь государю, сказал:
– Державный наш государь! Прибыл к тобе посол Ян Андреич Ивашенцев от короля польского и великого князя литовского, от Казимира Ягеллоновича.
Посол приблизился к трону и, склонясь на одно колено, воскликнул:
– Vivat rex Moscoviae!
Иван Васильевич узнал того самого посла, который приезжал к нему когда-то в Переяславль. Узнал его и Курицын и шепнул государю:
– Тот самый, которого ты в Переяславле велел споить. Со ксендзом он тогда приезжал… – и произнес громко перевод слов посла.
Иван Васильевич встал с престола и сказал:
– Да будет здрав и брат мой король польский и великий князь литовский!
Потом протянул руку послу, которую тот почтительно поцеловал.
– Что сказывает мне брат мой король Казимир? – спросил Иван Васильевич.
– Привез яз тобе, государь, королевскую грамоту, – перевел слова посла дьяк Курицын. – Жалуется король на наезды князей твоих и людей их на королевские литовские вотчины и вотчины слуг короля. Вот о сем грамота самого короля. Разреши, государь, передать ее тобе.
При этих словах поднялся посол с колен и передал князю Патрикееву королевскую грамоту, а Патрикеев по знаку государя передал ее дьяку Курицыну.
– «Великий князь Московский Иван Васильевич…» – стал читать дьяк Курицын. – Далее, государь, буду яз тобе читать без приветствий и титулов, токмо суть дела. Король упрекает тобя за нарушение докончанья с ним о бережении его рубежей от наездов. Далее при сем король указывает: «наездчики полонят и угоняют литовских крестьян с лошадьми и прочим скотом, вывозят зерно и все съестное, а что с собой не могут взять, сожигают с дворами и избами; особливо много награбил Щавья Травин-Скрябин, человек сына твоего Ивана Иваныча. Щавья сей наехал и захватил два села, изгнав из них королевских волостелей». О всех сих нарушениях и грабежах, пишет круль, просит судить виновных нашим общим судом по докончанью, как сказано там: «Наряди, мол, для сего своих судей».
– Добре, – сказал Иван Васильевич, – исполню волю брата моего круля Казимира, а ты, посол Ян, отъезжай с Богом. Яз пошлю с тобой своего посла с ответом.
Когда посол вышел, Иван Васильевич обратился к Курицыну и приказал:
– Приготовь грамотку королю Казимиру и напиши, как наших гостей пограбили на посольских и литовских рубежах, особливо у Киева и Дебрянска, как мыт незаконно брали деньгами и товарами не токмо мытники, а и все порубежные власти, каждый сам собе, сколь мог урвать. Спроси короля, а сие как изделано: согласно нашему с ним докончанью али против него?
– Слушаю, государь, – молвил Курицын. – К утру все будет готово. Мыслю, токмо о жалобах короля на наезды лучше умолчать: отвечать нам нечего, а оправдываться невместно.
– Ты и не пиши о наездах-то, а придешь ко мне читать ответ королю, яз тобе тайную грамотку прикажу для сына написать.
На другой день после приема польского посла Яна Ивашенцева государь Иван Васильевич сидел в своих покоях после завтрака с боярским сыном Левашом-Некрасовым, ожидая прихода дьяка Курицына с грамотой к королю Казимиру.
– Хотел яз тобя спросить, – сказал государь, обращаясь к Левашу-Некрасову, – как живут испомещенные мною люди и достаточно ли у них воев, годны ли они для постоянного войска?
– Хорошо живут дворяне. Жаловаться им не приходится. Охотно к ним народ отсаживается от вотчинников. Число воев у них непрестанно растет, и, как ты приказал, повседневно их обучают разным ратным хитростям.
Вошел в покои дьяк Курицын. Иван Васильевич милостиво предложил ему сесть за стол.
Курицын поклонился и молвил:
– Будь здрав, государь. Написал яз грамоту к королю Казимиру, как тобой приказано.
– Добре! Дай-ка мне ее, яз сам погляжу. Грамоты же тайной сыну моему Ивану Иванычу о наездах писать не будем. Мыслю, лучше сие вестью переслать через Леваша-Некрасова, потому он не токмо весть передаст, но и на вопросы великого князя ответы давать будет. Сказать же моему соправителю хочу так: «Добре ты все творишь с наездами на литовские рубежи. Войны ныне нам с Литвой не избыть. Посему ратную силу литовскую заранее надо ослаблять, зорить и полоны брать, а из полонов собе ратную силу копить из парней и мужиков. Когда же лето придет, женок и девок их на полевые работы нарядим». Мыслю, с намеков сих Иван Иваныч, как добрый воевода, сам уразумеет, что и для чего нам в ратное время понадобится. Ты, Гаврилыч, – обернулся государь к Левашу-Некрасову, – доведи сыну и о том, как мы с королем переговоры ведем, как и где у рубежей свои заставы ставить хотим, о чем тобе ведомо, где в тверской земле надобно хранить харч, коней и корм для них, дабы вовремя в обозы полкам подкрепление посылать. Ну да сам великий князь-то о сем добре разумеет…
– Добре, государь, – согласился Курицын, – тайны-то вести лучше на словах, чем в грамотах пересылать.
Вошел дворецкий и доложил, что въехал на двор митрополит.
Иван Васильевич в сопровождении Курицына, дворецкого и Леваша-Некрасова вышел на красное крыльцо встретить владыку Геронтия.
Приняв благословение митрополита, государь провел его к себе в покои. По знаку Ивана Васильевича все вышли за двери и стали ожидать его дальнейших распоряжений, оставив государя с митрополитом с глазу на глаз.
Сев за стол рядом с владыкой Геронтием, Иван Васильевич, помолчав некоторое время, тихо спросил:
– А как, отче, с Геннадием-то? Послание твое читал яз. Добре написано. Со всем яз согласен, ибо вижу, есть внутри церкви уклоны некии от православия и огрешки. Надобно, отче, обоим нам сообща с сим злом бороться, дабы была польза и государству и святой церкви.
Митрополит молчал, выжидая и подозрительно поглядывая на замолчавшего государя.
– Сие истинно, – наконец медленно сказал Геронтий. – Со времен первосвятителя московского митрополита Алексия так было. Трудами же и тщанием сего святого церковь всегда за государя московского стояла и с тех пор стоит, и всякое нестроение против ворогов московских, как Олега, великого князя рязанского, который с татарами пошел против Руси…
– Право ты мыслишь, – тихо промолвил Иван Васильевич, – так и было, отче, со времени святого Алексия и до последних дней живота митрополита Ионы.
Заметив напряженное внимание Геронтия, Иван Васильевич спохватился и быстро добавил:
– Так и в твое время, отче, когда поднял ты десницу твою против Геннадия. Есть, отче, у тобя и среди попов и среди епископов многие высокоумцы, их мы с тобой в един кулак зажмем. Не дадим им смут сеять ни против церкви, ни против государства. На сих же смутах многие, а наипаче удельные, шубку собе шить хотят. Разумеешь, отче?
Митрополит весело улыбнулся и ответил:
– Разумею, сыне мой и государь! Духовным-то тоже пальца в рот не клади. А Геннадий-то вишь вон куды, к Рыму руку протягивает за инквизицией. Вот и царевна цареградская, ныне княгиня твоя Софья, едучи невестой на Москву, в Болонье, у гробницы Бенедикта, основателя инквизиции, монахам молебен заказывала и весь его на коленях прослушала.
Государь нахмурился и, помолчав, сказал:
– Токмо истребив удельные распри, сможет стать московское государство во главе всего русского племени. Недаром Иосиф, игумен волоцкий, не единожды писал мне в своих посланиях про важность создания самодержавной власти московской, которая, по его мнению, подкрепит церковь православную и сама от нее получит подкрепление.
– Сыне мой и государь, – уверенно заметил Геронтий, – в сем деле будет еще у нас не менее пользы и выгоды и от оброков и от всяких пошлин.
– Так яз и мыслил, – заметил государь, – и хочу, когда с тобой совместно утверждать будем новые уставные и единые судные грамоты, так изделать, дабы у твоего вотчинника никак холоп от оброков не мог уйти. Хочу ежели не похерить совсем юрьевы дни, то оставить токмо един, осенний, наиболее трудный крестьянину для перехода.
– Церковь, – твердо проговорил митрополит, – в таком деле всей силой тобя поддержит.
– Мыслю ныне, – сказал Иван Васильевич, – государству много надо еще воевать и силы свои крепить против зарубежных ворогов, а для сего нам нужны люди, хлеб, деньги, да и государству тоже выгодней получать деньгами, а не мясом и маслом.
– Все сие добре, – возразил Геронтий, – токмо, государь, трепещу яз, как бы еретичество у нас не возросло от жидовствующих и прочих, а сие повредит и нам, духовным, и тобе в Литве. Литовские-то мужики ведь искони православные и к грецко-московской церкви тянут, как и Софья Фоминична со всеми своими греками.
Иван Васильевич снова нахмурился, но митрополит не смущался и продолжал:
– Есть слухи, государь, что и среди удельных многие согласно с княгиней твоей мыслят и хотят не еретика – сына твоего Иван Иваныча и его княгиню Елену, а истинного грека православного, сына твоего Василья…
Митрополит испугался своей откровенности и неожиданно смолк.
Иван Васильевич громко рассмеялся и сказал шутливо:
– Отче Геронтий, вижу, что ты до сего времени не уразумел истины. Нечего греха таить. Поведаю тобе, что все удельные, и малые и большие, вовсе не о чистоте веры православной пекутся и нет заботы у них о спасении своих грешных душ, а пекутся они токмо о крепости своих уделов. Супруга моя, Софья Фоминична, опоры в удельных ищет для сына своего Василья, а удельные блазнят собя надеждой, что при Василье уделы за ними останутся нерушимыми. Вот рука руку и моет. Ну, а нам сие не страшно: сам же ты, отче, прошлый раз баил, что у церкви есть довольно темниц и мест для тесного заключения, хоша бы в Симоновом монастыре.
Эти шутливые слова государя нисколько не успокоили митрополита, и, робко потупясь, он смиренно молчал. Не зная, что дальше сказать, митрополит обрадовался, вспомнив о вестнике от игумена Белозерского монастыря, и проговорил:
– Сыне и господине мой! Забыл аз тобе довести, что представися дядя твой Михаил Андреич, старый князь верейский, в Белоозере на пасхальной неделе.
Иван Васильевич перекрестился, сказав:
– Царство ему Небесное!
И, подойдя ближе к дверям, крикнул:
– Федор Василич, поди-ка сюды, ко мне!
Вошел Курицын:
– Слушаю, государь, что прикажешь?
– Не забудь, скажи князю Патрикееву-младшему, Василь Иванычу, на Пасху, мол, князь Михайла Андреич верейский представися. Пусть докончанья с князьями верейскими все со тщанием нарядят и вместе с нужными списками на хранение в ларь положат.
В самую середину успенского поста, августа седьмого дня, зазвонили вдруг на Москве во всех кремлевских и посадских церквах радостным пасхальным звоном – прибыл из-под Казани к государю Ивану Васильевичу с вестью воевода князь Федор Хрипун.
– Казань взяли! – кричали в народе.
– Самого царя Алегама на Москву везут!..
Неведомо откуда, из каких трущоб и щелей густо высыпали на улицу всякие люди, стар и млад, а среди них уже толкались сбитенщики, торговки пирогами и во все горло орали, зазывая к себе покупателей. Через полчаса же, когда на Ивановскую площадь с княжого двора выкатили бочки с медом и пивом, весь Кремль гудел, как улей, и гуденья этого не заглушал даже и звон колоколов.
Под непрерывный гул и радостные крики народа князь Федор Хрипун докладывал Ивану Васильевичу:
– Божьею помощью, державный государь, пришли мы со всей ратной силой под град, под Казань, месяца мая в восемнадцатый день. Царь Алегам немедля напал на нас со всем своим войском, стал биться, но вборзе бежал и крепко затворился во граде своем. Мы осадили Казань. Союзник же Алегама, ногайский царевич Али-Гази, мешая взятию града, нападал постоянно на нас с тыла. Сего не мог князь Данила Холмский стерпеть и сам напал на Али-Гази, разбил и прогнал его за реку Каму. Сведав о сем, царь Алегам вышел из стен Казани со всей своей семьей, с сеидом, князьями и биками и сдался на всю волю твою, государь. Мы полонили царя и царицу его, двух его братьев и сестер, сеида и некоих князей, подручных царю, биков и уланов… Везет их всех топерь на Москву твой воевода Семен Иваныч, князь Ярославский, за крепкой стражей. В Казани же князья Данила Холмский и Семен Ряполовский посадили царевича Махмет-Эминя на престол «из руки твоей», как ты повелел. Дьяка же твоего, боярина Федора Киселева, при царе оставили подручным слугой, дабы верней брать нам дани и пошлины с татар и за самим царем наблюдать, измены бы не было…
В дверь постучали, и вошел дьяк Курицын. Поклонившись, он начал:
– Прости, государь, без зова пришел…
– Но вельми ко времени, Федор Василич, – прервал его государь. – Вот князь Федор из Казани к нам пригнал. Скажи потом наместнику моему, князю Ивану Юрьичу, дабы готовился, как полон принимать казанский: царя Алегама с семейством поместить пока в Москве, на дворе у князя Пенька, у Данилы Лександрыча. После, когда яз укажу, разослать сей полон: Алегама с женой – в Вологду, мать же, братьев и сестер его – в Каргалом, на Белоозеро, а заговорщиков и крамольников из князей казанских за измену и заговор бить кнутьями до смерти…
Назад: Глава 4 Взятие и воссоединение Твери
Дальше: Глава 6 Новые пути