Глава 16
Конец Новгороду
Февраля восьмого въехал князь великий в Москву утром, перед обедней. Было у него на душе так, что не хотелось ему заезжать в хоромы свои, и поехал он прямо к старой государыне. По всему родному, по московскому он соскучился, жаждал он поговорить с матерью свободно, по-русски, и пить и есть по-русски, а не ломать язык по-итальянски и тем самым мысли свои ломать, лопотать, как дите малое. Главное же – сыночек его, великий князь Иван Иванович, у бабки своей всегда завтракает, обедает и ужинает. Сыночка своего государь прежде всех хотел видеть.
На этот раз, после долгой разлуки, Ивану Васильевичу заметней было, как постарела Марья Ярославна. Пополнела очень, и все еще красивое лицо ее обрюзгло, исчертилось паутинками тонких морщинок. Под шестьдесят уже было Марье Ярославне, и глаза ее смотрели грустно, не светились, как ранее.
Нежная печаль шевельнулась в сердце великого князя и, принимая материнское благословение, он поцеловал руку матери долгим поцелуем. Рука ее дрогнула. Скрывая навернувшиеся слезы, Марья Ярославна нежно поцеловала сына и тихо промолвила:
– Время-то, Иванушка, яко птица, летит…
Бурно и радостно обнимал и целовал отца молодой великий князь.
– Отец, – говорил он весело, – все мы тут изделали по воле твоей.
– Добре, добре, сыночек, – остановил его отец, – днесь у меня перед обедом думу будем думать с дьяками и воеводами, и Ты нам все доложишь…
Потом, обратясь к матери, молвил почтительно и ласково:
– Много яз подарков привез из Новагорода, хочу тобе дары дать по хотенью твоему: есть у меня и златые и серебряные сосуды, и камни драгоценные, и поставы сукон ипских и камки всякой…
Марья Ярославна слегка улыбнулась и молвила:
– Ныне, Иванушка, более яз уж о душе своей пекусь и о жизни будущей. Помоги лучше мне обитель Вознесенскую достроить – малое дело осталось. Токмо надобна мне помощь строителей твоих фряжских…
– Не крушись о сем! – воскликнул Иван Васильевич. – Ванюшенька к тобе самого маэстро Альберти приведет, будет тобе знатным толмачом, добре разумеет он по-фряжски.
– Спаси Бог тя, сынок, за доброту твою и ласку, – продолжала Марья Ярославна, – чтишь ты и любишь матерь свою. Из прочего же подари мне постав сукна черного, токмо русского, московского для иноческого одеяния да жемчугу и самоцветов для украшения икон святых монастыря сего, в котором яз и дни живота своего окончу…
– Все исполню и днесь же все просимое тобой прикажу в хоромы твои принести…
Подали завтрак. Помолясь, все сели за стол.
– Ну, как, сынок, дела с Новымгородом? – спросила княгиня Марья Ярославна, разрезая на блюде горячий курник и подвигая куски его на блюдцах сыну и внуку. – Кушайте во здравие. У тобя, Иванушка, курник-то любимое кушанье, да и внучек его тоже любит…
– Какие днесь у тя дела, Иване? – спросил Иван Васильевич сына, не желая отвечать на вопрос матери.
– Сей часец после завтраку, – ответил Иван Иванович, – прием у меня: будут в передней моей Иван Юрьич да Федор Василич…
– Добре, – весело сказал великий князь и шутливо попросил: – Токмо молю, ты уж прием-то свой днесь отмени и сам вместе с Курицыным и Патрикеевым приходи ко мне думу думать, часа за два до обеда…
Когда молодой великий князь ушел после завтрака, Иван Васильевич заметил, что Марья Ярославна заволновалась, хотя и старалась скрыть это. Наконец, не выдержав, она заговорила с горечью:
– На что руку свою ты подымаешь, Иванушка? Владыка Геронтий сказывал, от святых обителей вотчины отторгаешь ты…
– Отторгаю, матушка, от излишков их, – почтительно и спокойно ответил Иван Васильевич. – Государству сие надобно. Монастырям же государство – защита от разорений татарских и еретических настроений.
Старая государыня только глубоко вздохнула, но ничего не ответила. Помолчав, она спросила:
– А у Софьюшки был?
– Нет, еще не был. Тобя ранее видеть хотел да сыночка. Сей часец иду к ней…
Иван Васильевич встал из-за стола и простился с матерью.
Когда великий князь вступил в хоромы супруги своей, Софья Фоминична, хотя и отяжелела еще больше, все же выбежала ему навстречу с обеими дочками. Она радостно улыбалась, и лицо ее загорелось румянцем.
– Ah! Che piacere! – воскликнула она. – Che piacere!
Иван Васильевич обнял ее и трижды поцеловал, потом приласкал дочек и понес их обеих на руках, следуя за женой в трапезную.
Здесь встретил его дворецкий Данила Константинович и, здороваясь с государем, почтительно поцеловал его руку.
– Данилушка, – молвил великий князь, – Русалка Михаил Яковлич здесь?
– У казначея твоего, государь, – ответил дворецкий, – подарки новгородские твои на хранение ему сдает по описи…
– Сходи к нему со слугой государыни, попроси от моего имени небольшой короб один, он ведает какой, да принеси его сюды.
– Что ты велишь нести Даниль? – спросила Софья Фоминична, сияя улыбкой и догадываясь, что это подарки.
– Сей часец увидишь, – смеясь, ответил великий князь и налил чарку заморского вина себе и жене.
Когда великая княгиня взяла свою чарку, Иван Васильевич чокнулся с ней, молвил:
– Твое здоровье!
– И твой здорофь! – ответила она и, обняв мужа, снова трижды поцеловала его.
Вошел дворецкий, а следом за ним слуга с лубяным коробом. Сорвав с короба крышку, Иван Васильевич достал из сена большой золотой ковш весом две гривенки, украшенный самоцветами, потом большую серебряную мису весом двенадцать гривенок, а в ней – золотые обручи, перстни и серьги с алмазами, изумрудами, яхонтами и жемчугом. Были в коробе и золотые чарки и кубки.
Каждую вещь Софья Фоминична встречала с восторгом и радостью, восклицая, как всегда, по-итальянски:
– Grazia, mio sovrano! Non capisco in me della giora!
Когда все было извлечено из сена, а дворецкий и слуга ушли, унося пустой короб, великая княгиня, восхищаясь подарками, стала расставлять посуду на полки поставцов, а серьги, перстни и обручи укладывать в ларцы.
Иван Васильевич, довольный искренней радостью жены, подошел к ней и сказал:
– Мне надобно думу думать пред обедом в моей трапезной…
Увидя, что Софья Фоминична огорчилась и нахмурилась, добавил ласково:
– Яз отдыхать после обеда приду в твою опочивальню…
Она сразу просветлела и, обняв мужа за плечи, проговорила со смехом ему в самое ухо:
– Sono agli ordini snoi, mio sovrana!
В одиннадцатом часу дня Иван Васильевич был уже в своей трапезной, где его ожидали великий князь Иван Иванович, князь Иван Юрьевич Патрикеев и дьяк Федор Васильевич Курицын.
Встреча была сердечной и радостной, но после обычных приветствий государь сразу же приступил к делу.
– Хребет змее новгородской перебили, – начал он весело, – токмо жало еще не вырвано. С Божьей помощью и сие вборзе содеем.
– Великие дела творишь ты, государь, – радостно отозвались дьяк и наместник, – крепишь Русь православную.
– Не забывает Бог, не забывает нас своей милостью! – воскликнул великий князь и, обратясь к стремянному своему, сказал: – А ну-ка, Саввушка, прикажи вина подать нам и белого и красного из новгородских подарков…
Помолчав немного, государь спросил:
– Готовы ли списки служилых дворян, которых в ратных помещиков обращать будем?
– По мере сил, государь, изделано, – ответил князь Патрикеев.
– Вот, государь, списки, – продолжил Курицын. – В них указаны токмо годные к ратному делу. Мы с князем Иваном Юрьичем тех выбирали, кто в ратях бился и многим воеводам ведомы, яко добрые вои.
Федор Васильевич разложил на столе два объемистых списка, но не равных: один был во много раз толще другого.
– В сем списке, государь, – проговорил дьяк, указывая на меньший, – разные ратные люди: коло ста человек из бедных служилых князей, более воев из Ярославского и Ростовского княжеств, а сверх того разные ратные люди из московских боярских и служилых родов. Их более двух сот…
– А в большом списке? – спросил Иван Васильевич, хмуря брови, но тотчас же просиял, получив ответ:
– Токмо дети боярские, – ответил Курицын. – От многих городов тут они собраны: от Москвы, Ростова, Звенигорода, Юрьева-Польского, Суздаля, Устюжины, Переяславля, Володимира, Костромы, Димитрова, Ярославля и прочих мест! Всего, государь, коло двух тысяч!..
– Добре, добре сие! – радостно воскликнул великий князь. – Обратим мы государство Господы новгородской в государство московских помещиков! Выпьем за новое государство, наливай кубки, Саввушка!..
Но князь Патрикеев и дьяк Курицын онемели от удивления, поразил их неожиданный поворот мысли Ивана Васильевича. Первым пришел в себя дьяк Курицын, встал и, отдав низкий поклон государю, сказал взволнованно:
– Великое дело, государь, тобой придумано! Вся Русская земля тобе за сие поклонится. Ты более, чем Святогор-богатырь, – землю ты святорусскую переворачиваешь!..
– Пока токмо пробую, – усмехаясь, возразил великий князь. – Взял яз для помещиков вотчины токмо у шести златопоясников, которых сюды в оковах прислал, да у двух монастырей богатейших: у Юрьева – семьсот двадцать три обжи, а у Аркажского – триста двадцать три обжи! Не хочу пока гусей дразнить. Бог даст, так дело сие доведем, что сам плод в руки падет, без пролития крови!
Иван Васильевич, как это бывало с ним часто, задумался на краткий миг и забыл обо всем вокруг себя. Вдруг он неожиданно поднялся с места и стал ходить крупными шагами вдоль трапезной.
– Нет, сего не убоюсь! – резко произнес он, остановясь перед собеседниками. – Ежели детей боярских не хватит, наберу лучших из холопов московских, посажу их на землю служилыми людьми! Особливо вдоль рубежей наших! И сии помещики служилые будут во всем равны дворянам и сами потом дворянами станут.
Этим новшеством, которое путало взаимоотношения всех сословий, изумлен был не только родовитый князь Патрикеев, но даже и Курицын, выходец из простого служилого рода. Это грозило развалом всех обычаев, разорением порядка всей жизни государственной…
Выслушав все опасения и возражения, великий князь весело усмехнулся и молвил:
– А вы смелей о сем сказывайте. Чем же сие новшество дивит и пугает вас?
– Государь! – горячо воскликнул князь Патрикеев. – Да как же тогда всем вотчинникам быть? Ведь все наши холопы и послужильцы дворянами быть захотят. Кто же в слугах у нас останется…
Иван Васильевич громко рассмеялся и продолжал:
– Сего не страшитесь! За время живота нашего токмо в Новомгороде и землях его сотворить сие успеем. На Москве же сие сотворят дети и внуки наши. При единодержавстве в государстве не может быть вотчинных государей, а могут быть токмо слуги государевы…
Накрыли стол для обеда и стали подавать кушанья. Проголодавшийся Иван Васильевич с удовольствием потер руки и заметил, смеясь:
– Сие вовремя. Ну, прошу всех за стол. Мыслю, вы так же голодны, как и яз. Для началу же выпьем за всех послужильцев, которых испоместим в новгородской земле!..
За столом беседа повелась о другом.
– Прости, государь, – заговорил Курицын, – не повестил тобя о взятии Бахче-Сарая Ахматом, новые вести о сем пришли…
– Добре, – отозвался великий князь, – яз веровал в истину сего и ранее, когда посол наш Марко Руффо, от царя иранского Узун-Хасана возвратясь, мне о сем сказывал. И посол Господы венецейской Контарини, который с Руффом приехал, тоже о сем ведал. Главное то, что могучий шах посла нашего с почетом великим принимал и, помни Федор Василич, обещал Узун-Хасан помогать нам против Большой Орды. У Хвалынского моря он ведь в соседстве с Ахматовым улусом. В одном досада – стар он, за семьдесят ему, но, бают, могуч еще. От третьей жены сыну его семь лет…
– Посол-то Узун-Хасанов сказывал мне, – добавил дьяк Курицын, – что во младые лета много терпел обид от ханов татарских…
– Верно, – молвил Иван Васильевич, – почет надо великий оказать послу Узун-Хасана. Борзо яз приму его с почетом в передней и отпущу восвояси. Подумай с Ховриным, какие дары достойно дать шаху сему от государя московского. А Хасан нам какие подарки прислал?
– Камка, государь, камни драгоценные – алмазы, изумруды и яхонты, а также добрые сабли булатные в ножнах золотых с каменьями, халаты шелковые китайские, кубки и прочее. Все великой цены.
– Добре, – остановил дьяка Иван Васильевич. – Так же и отдарить надобно…
Великий князь встал из-за стола и, перекрестившись на образа, милостиво молвил:
– Утре после завтраку будьте все у меня. Подумаем и решим, как в новых поместьях, кому из помещенных и сколь обжей земли давать.
У себя на Москве великий князь покоя от Новгорода не ведал. Марта тридцать первого, когда дня уже на два часа прибыло, а лед на реках подтаивать стал, готовясь к подвижке, в Москву прибыл в ночи архиепископ Феофил, чтобы челом бить великому князю от всего Великого Новгорода, все за тех же шестерых сосланных великих бояр новгородских, которые и поныне сидят еще и на Коломне и в Муроме. Со владыкой же были и посадники: Яков Короб, да Яков же Федоров, да Акинф Толстой и многие от житьих.
Привезли новгородские сановники из Господы дары великому князю многие и дорогие.
Повелел Иван Васильевич Курицыну пригласить их к себе на обед.
– Зови всех, Федор Василич, наутре, в понедельник. Ожгу яз их на Марью-то-зажги-снега, – зло молвил он и, смеясь, добавил: – Чаю, подарков опять навезли! Все еще меня купить мыслят, яко хана татарского. Они изолгать мя хотят, яко дите малое, сами же королю Казимиру пороги обивают, да и от Ахмата ждут помощи!..
Великий князь был взбешен, видя упорство Господы новгородской, хотевшей любой ценой освободить вождей своих. Ясно чуял он упорную крамолу и знал – будет еще много распрей и даже крови, но что было сил у него сдерживал себя…
На другой день, апреля первого, был Иван Васильевич за обедом весьма милостив с новгородцами, хотя гнев все еще кипел в сердце его.
В ответ на челобитье владыки Феофила о заключенных боярах государь как бы заколебался и делал вид, что не знает, как отвечать.
– Яз, отец мой и богомолец, – говорил он архиепископу новгородскому, – не хочу зла Новугороду. Страшусь токмо, что народ-то будет против нас. Осудили мы с тобой злодеев его, а ныне вот мы же миловать будем сальников и беззаконников! Дать время надобно народу, дабы гнев его остыл.
За этим и за прощальным обедом седьмого апреля, в вербное воскресенье, одни и те же ласковые речи говорил челобитчикам великий князь, прощаясь с ними и щедро их отдаривая за дары их. Проводил он их восвояси с великим почетом, но никого из заточенных вельмож новгородских не выпустил.
Мая девятнадцатого, за день до праздника Константина и Елены, в воскресенье, после заутрени родилась великому князю третья дочь, которую, как и первую, Еленой же назвали в честь праздника.
В конце же этого месяца, как пошутил Иван Юрьевич Патрикеев, еще «была прибыль» великому князю: прибыли, оставив своего князя тверского, бояре и дети боярские со всеми своими дворами и людьми: Григорий да Иван Никитичи Жито, Василий Данилов, Василий Бокеев, Димитрий Кондырев и многие другие.
– Чуют, что из Москвы сильным ветром подуло, – усмехнувшись, ответил Патрикееву Иван Васильевич, а Курицын добавил:
– Сим ветром не токмо Господу новгородскую, а и князя тверского снесет…
– Как Бог даст, – сказал великий князь, – так и станет. Ежели Господь по благости своей Орду до времени от нас отвратит, а Казимир еще более у чехов и угров завязнет, то лучшего и не надобно…
Иван Васильевич хорошо знал, что из-за всех рубежей злобно глядят на Москву враги ее, да и на самой Руси многие из своих на нее зубы точат. Он понимал, что всякая победа московского князя, всякий успех его по укреплению Руси крепче объединяет врагов Москвы, которым Новгород, Тверь и даже свои удельные с охотой великой дорогу откроют…
– Круг Москвы народу много, – молвил Иван Васильевич своим собеседникам, – и за спиной у всякого нож острый спрятан…
Июля восемнадцатого, перед самым ильиным днем, когда конец косьбе приходит, а жнитву – начало, прибыл на Москву к великому князю из Большой Орды от царя Ахмата посол, именем мурза Бочюка.
Изгнав Менглы-Гирея из Крыма, Ахмат возгордился, поверил в свою силу, решил, что наступило время наказать непокорного великого князя московского, напомнить ему времена Батыя, когда татары жгли, грабили, заливали кровью всю землю русскую, уводили огромные полоны, обращая русских людей в рабов своих или продавая их в рабство на восточных рынках.
Мурза Бочюка въехал в Москву с большой пышностью: находилась при нем дружина из пятидесяти отборных конных воинов в богатом вооружении и на дорогих конях, пятьсот пятьдесят купцов со множеством коней для продажи, с огромным обозом из различных товаров…
На приеме у великого князя гордо вручил мурза Бочюка Ивану Васильевичу дерзкую и надменную грамоту Ахмата. Великий князь, приняв посла по обычаю с честью, внешне спокойно слушал из уст татарского толмача перевод грамоты:
– «Ярлык Ахмата-царя. От высоких гор, от темных лесов, от сладких вод, от чистых полей Ахматово слово к Ивану. От четырех концов земли, от двунадесять поморий, от семнадесять орд, от Большия Орды.
Ведай. Был у меня недруг, который стал на мое царство копытом, так яз сам на его царство стал всеми четырьмя копытами, и убил Бог его своим копьем, а дети его по чужим ордам разбежались. Четверо из них от меня в Крыму отсиделись. Вас же еще царь Батый покорил, а чрез него и яз государь ваш. Посему собери мне в сорок ден дани шестьдесят тыщ алтын, да двадцать тыщ вешней, да шестьдесят тыщ алтын осенней. На собе же носи знак покорности, как при Батые, – колпак с вогнутым верхом. Если же подати мне в сорок ден не сберешь и не будешь носить знамени Батыева, то дворяне мои в сафьяновых сапогах с парчовыми колчанами у тобя будут.
Укрепленные пути твои по лесам мы видели, броды по рекам сметали. Меж сих дорог яз нашел один город твой. Так вот, сведи оттоле царевича Даниара, а ежели не сведешь, то, его ищущи, яз и тобя найду. Яз от Алексина ушел, ибо мои люди были без зимней одежи, а кони без попон. А минет сердце зимы – девяносто ден, – и яз опять на тобя буду, и пить тобе тогда у меня мутную воду».
Великий князь был бледен, лицо его словно застыло с легкой улыбкой на губах, а глаза смотрели мимо людей. О содержании ханской грамоты ему было известно дня за два до приема, а устный приказ великому князю приехать в Орду был понят Иваном Васильевичем как угроза за отказ платить Ахмату дани-выходы, которые Батыем еще установлены были.
Требование же свести, отпустить от себя царевича Даниара, который с конными полками своими всегда мог отрезать Ахмата от Орды или, хуже всего, сделать набег на самый Сарай и даже полонить жен и детей царя ордынского, показало великому князю, что Ахмат весьма боится его служилых царевичей. Ивану Васильевичу стало ясно, что Ахмат без короля Казимира войны с Москвой не начнет, причем и хан и король надеются только на ту войну, которая может начаться сразу с двух сторон, на двух рубежах, а сверх того в том случае, когда внешних врагов поддержат изнутри Новгород, Тверь и удельные князья московские. Все это еще накануне приема Иван Васильевич продумал и принял свои меры и теперь, слушая оскорбительную грамоту, думал о том же.
Неожиданно для всех он вдруг весело улыбнулся, а в мыслях его промелькнуло: «Улита едет, когда-то будет! Пока же время у татар купить надобно. Блеснуть золотом в жадные глаза их…»
Он сделал знак Ховрину, и тотчас же, выйдя из-за рядов стражи, слуги внесли лубяной короб с драгоценностями, потом другой такой же короб, после того стали вносить соболей и поставы ипских сукон и камки. Когда все составили на полу перед троном государевым, великий князь встал и молвил:
– Все сие – дары великому царю Ахмату, да живет он сто лет, и слугам его с почетом и любовью от великого князя московского.
Дьяк Курицын перевел эти слова татарам, которые все в знак удовольствия пощелкали языками и, прижав правую руку сначала к сердцу, потом ко лбу, опустили ее к полу и низко поклонились, на шаг отступив назад.
– Живи, княже, – заговорили татары все разом, – многие тобе лета!
Когда великий князь снова сел на трон, казначей государев Димитрий Владимирович велел поставить на скамью первый лубяной короб и, держа в руках опись содержимого в этом коробе, велел вынимать вещи и ставить на стол.
В это время великий князь, склонясь к сыну, шепнул ему с усмешкой:
– Гляди, как дары новгородские отторгают новгородцев от их же союзников!..
– Дары царю Ахмату, – произнес Димитрий Владимирович и стал перечислять все драгоценные вещи из золота и серебра, украшенные финифтью, чернью, резьбой и чеканкой, сверкающие самоцветами и жемчугом. Тут были золотые чарки весом в гривенку, достаканы и кубки весом от двух до четырех гривенок, блюда, сулеи и мисы серебряные от шести до двенадцати гривенок, сабли в золотых и серебряных ножнах, усыпанных каменьями драгоценными…
– Десять поставов сукон ипских разных цветов, три постава камки, рыбий зуб, – продолжал читать казначей, а слуги приносили называемое, ставили на стол и возле стола с подарками Ахмату…
Среди посольства татарского все это вызывало оживленные разговоры с причмокиванием губами и прищелкиванием языком от восхищения.
– Подарки женам царя Ахмата, – стал читать Ховрин второй список, а слуги стали вынимать из короба украшения женские: перстни и серьги с дорогими каменьями, обручи золотые, булавки с пружинами, гребни из черепахи и прочее, для красы женской нужное.
Потом принесли слуги пять поставов дорогого разноцветного шелка и два постава парчи золотой и серебряной.
Еще более оживления вызвала разборка второго лубяного короба. Вся передняя великого князя загудела, как улей.
Великий князь сам выбрал красивую золотую чарку с бирюзой и жемчугом и подарил из рук своих мурзе Бочюке. Тот прижал ее к груди и ко лбу, низко поклонясь великому князю.
Иван Васильевич, сидя на высоком троне, с презрением щурил глаза на толпу жадных степных хищников и ясно видел всю Орду, которую «Господь уже переменил»:
– Орды не будет, – беззвучно прошептал он…
Великий князь московский в Орду не пошел: Ахматова же посла отпустил он шестого сентября, сказав ему такие слова:
– Великому царю Большой Орды Ахмату-хану, да продлит Бог годы живота его, повестуй: «Отец и повелитель наш! Мы подчинены и послушны вам, а нам на пороге государства важна ваша милость. Дабы вспомнили нас добрым словом, шлем вам в изобилии драгоценные подарки, а покорив врагов своих, посылать еще более даров будем, ибо верны вам, как было сие при Саине-царе, при самом Батые. У нас врагов много, и мы боимся, как бы они не содеяли нам злой западни, сказывая ложные вести. Вы не верьте словам их, пока не получите правдивых вестей от нас. Веруем в вашу благожелательность, посылаем с вашим послом своего посла, боярина Матвея Бестужева».
В этот же день вечером был вызван к государю боярин Бестужев на думу с обоими государями, старым и молодым, и дьяком Курицыным, который со слов Ивана Васильевича уже наказы составил и по утверждении государем послу их вручил при обоих великих князьях.
Прощаясь с Матвеем Бестужевым, Иван Васильевич троекратно облобызал его и благословил.
– Да поможет Господь тобе и в пути и в делах с Ахматом, – проговорил он. – Трудно сие будет, но порадей для Руси православной. Ласкай хана, обещай все, что он похочет. Всякой ценой нам время у Орды купить надобно. Опричь даров, которые хану, ханшам и мурзам предназначены, даст тобе Димитрий Володимирыч корабленников золотых, чарок, кубков, перстней и прочего из мелочи на бакшиш и рушвет ханским вельможам. Долго в Орде не будь, ворочайся борзо. За подарки вельможи татарские тобе в сем помогут…
В то же самое лето тысяча четыреста семьдесят седьмое, с великого поста, февраля двадцать третьего, началось меж Москвой и Новгородом никогда не бывалое. Приехал на Москву посадник Захарий Григорьев со многими новгородцами челом бить великому князю, чтобы дал он им от себя пристава: одним – как ответчикам, другим – как истцам. Докладывая о сем Ивану Васильевичу, престарелый дьяк Степан Тимофеевич Бородатый говорил ему с великим удивлением:
– Не бывало, государь, у них обычая до самого сего дни к великому князю на суд ездить…
Но Иван Васильевич все же принял всех челобитчиков, судил их и своих приставов им дал.
Вслед за ними, на второй неделе поста, еще более новгородцев в Москву понаехало. Были тут посадники Иван Кузьмин да Василий Никифоров и другие, множество житьих людей, много иных новгородцев, и горожан и поселян, были даже вдовы и черницы и вообще все судом новгородским обиженные. Все они челом били великому князю: одни – обиды искать, другие – ответ держать…
Было среди этих жалобщиков много доброхотов московских, особливо из молодших и черных людей, которые преданы Москве были по совести, желали быть под рукой великого князя, а не под рукой Господы и короля Казимира.
От этих людей через дьяка Бородатого и по донесениям наместников своих новгородских узнал Иван Васильевич, что в Новгороде на вече силу взяли молодшие люди, которых все черные люди поддерживают, что Господа уже самовластно распоряжаться не может, что даже сам архиепископ новгородский уж против веча не идет.
Все же, по осторожности своей, великий князь не предпринимал никаких решительных действий. Он внимательно приглядывался и терпеливо ждал, что будет дальше.
И вот в марте нового года, на пятой неделе великого поста, прибыли на Москву к обоим великим князьям, к Ивану Васильевичу и Ивану Ивановичу, послы от архиепископа Феофила и от веча новгородского: Сидор, игумен Николо-Белого монастыря, вечевой подвойский Назарий и вечевой дьяк Захарий били челом великим князьям, были бы они Новгороду не господами, а государями.
Снова пред великими князьями предстал знакомый уж им Назарий, красивый юноша с сияющими глазами.
– Мы, государь, – сказал он великому князю, – все доброхоты московские, ныне объединились крепко со всеми против Господы. Ныне на вече сила у нас. Все молодшие за един стали. Нонечко вече все, без Господы токмо, к тобе нас послало звать тобя государем Новугороду, потому живота в Новомгороде никому нет, опричь Господы. Мы, государи, руки к вам простираем, ко владыкам нашим: протяните и вы нам руку помощи. Содейте сие, государи, пока еще в силе мы, а Господа в страхе великом, не видя собе помощи ни от царя Ахмата, ни от короля Казимира…
Такие же речи говорили и два других посла, подтверждая слова Назария. За это старание и помощь Москве великий князь наградил дьяка и Подвойского вотчинами, а Сидору обещал через митрополита устроить его игуменом в большом монастыре на Москве или близ Москвы.
Великий князь был доволен и решил закрепить это изустное решение веча, на котором в этот раз сила оказалась за молодшими и черными людьми…
– В сих, – молвил он сыну, – оплечье наше против Господы. Поддержать их надобно.
– Как же поддержать-то? – спросил отца Иван Иванович. – Ведь у Господы полки есть, а у доброхотов наших вся сила – токмо они сами…
– Их в свое время московские полки поддержат, – усмехнувшись, заметил Иван Васильевич, – а пока мы вот подумаем, кого в Новгород отпустить послами ко владыке и вечу новгородскому. Мыслю, дьяка да двух воевод с крепкой стражей…
– Яз мыслю, государь, – сказал Курицын, – из дьяков послать Василья Далматова, а из воевод кого – тобе самому лучше ведомо…
– Мыслю, князь Федора Пестрого да Ивана Борисыча Жито, – молвил великий князь. – Далматов тоже тут к месту: разумен и хитр. Пусть пытают они у новгородцев – какого хотят государства от нас? Послов же их пока яз на Москве задержу. Не след им теперь в Новомгороде быть. Чую яз, там нестроения и смуты Господа почнет после запроса нашего.
К концу мая месяца, когда нежданно морозы ударили и лужи по ночам замерзали и только к концу дня успевали оттаивать, послы московские прибыли в Великий Новгород. Всю дорогу они словно поздней осенью ехали, видя, как овощь огородная побита стужей этой необычной и как погибло все обилье садовое…
На другой день после приезда в Новгород, двадцать восьмого мая, послы московские в сопровождении стражи своей, согласно уговору с владыкой и посадником, прибыли на вече, как только зазвонил вечевой колокол.
Они увидели, что народ уже весьма возбужден доброхотами Господы, снова поднявшей голову. Видели послы и московских доброхотов, но их было мало. Воеводы московские переглянулись и знаком подозвали начальника стражи.
– Аким Ипатыч, – тихо молвил князь Федор Давыдович, – будь на чеку на всяк недобрый час…
– Истинно, – ответил Аким Ипатович, – я от Новагорода николи добра не жду, а токмо худа…
Появились члены Господы на помосте степени и пригласили туда послов московских. Когда послы воссели на скамьи, посадник степенный Фома Андреевич Курятник после обычных приветствий народу при открытии совещания закончил свою речь так:
– Сей часец слово за послами господина великого князя Ивана Василича.
Крики толпы прервали его.
– Да живет господин великий князь! – закричали со всех сторон.
Когда же шум начал уж затихать, вдруг явственно послышались голоса небольшого числа людей:
– Да живет государь наш князь Иван Василич!..
Неожиданно эти жидкие голоса были подхвачены мощным ревом великокняжеской стражи:
– Да живет много лет государь наш!..
Это произвело большое впечатление, и толпа сразу стихла. Пользуясь этим, посадник Фома Курятник продолжал:
– Послы скажут слово великого князя…
Поднялся со скамьи и дьяк Василий Далматов, встали вслед за ним и воеводы московские, поднялись со скамей и члены Господы…
– Государь Иван Василич сказывает: «Были у меня послы от богомольца моего владыки Феофила и от веча новгородского, челом били и звали государем Новугороду. Какого же государства вы от меня хотите?»
После мгновенной тишины охватившей всю вечевую площадь, понеслись со всех сторон вопли и крики:
– С тем мы не посыловали!..
– Сие есть ложь!..
– Сие переветники тайно от нас содеяли!
– Бей всех, кто на Москву ездил!
Послы видели с высоты степени, что в толпе началась свалка. Сторонники Господы напали на сторонников Москвы:
– Бей их! Переветники все!
Часть толпы бросилась к степени, и дьяк Далматов увидел – схватили Захария Овинова, которого он по Москве знал, слышал сквозь шум и рев, как Овинов кричал:
– Сие боярин Василь Никифоров содеял! Он князю крест человал от Новагорода…
Толпа оставила Овинова и бросилась искать Василия Никифоровича Пенкова. Овинов скрылся, а через некоторое время с бранью и побоями приволокли к степени Василия Пенкова и, поставив лицом пред всеми, закричали:
– Ты – переветник! Ты был у великого князя! Ты человал ему крест на нас!..
Пенков же, собрав все свои силы, закричал громко:
– Человал яз крест великому князю, дабы служить ему правдой и добра хотеть! На государя же, на Великий Новгород, ни на вас, ни на Господу свою и братию не целовал!.. Оговор сие…
Но пьяный бродяга какой-то, взмахнув топором, рассек ему голову. С ревом подскочили другие и, размахивая топорами, изрубили его в мелкие куски.
Вспомнили тут, что и Овинов на Москве был у великого князя, толпой бросились искать его, а оставшиеся, сгрудившись около самой степени, избивали московских доброхотов и кричали:
– По старине всему быть! Лучше Литве поддадимся!.. Некоторые же явно и дерзко кричали:
– Да живет король Казимир!..
Послы, видя такое безрядье великое, мятеж убийства и грабежи, дали знак страже своей. Московские конники по примеру начальника своего Акима Ипатовича, блеснув обнаженными саблями, стройно развернулись и лавой направились к степени, стоящей посередине площади. Никто не посмел заступить им дороги, очищая место. Очутившись у помоста, конники обернулись лицом к толпе, образуя ход, по которому стремянные подвели коней воеводам и дьяку к самой степени.
Сев на коней, послы в сопровождении стражи спокойно поехали к себе на Городище, где стояли у наместника великого князя.
Безрядье, убийства и грабежи продолжались по всему Новгороду. Убийцы настигли и убили Захария Овинова с братом его Кузьмою на владычном дворе, убили еще некоторых доброхотов московских, а у тех, которых не нашли, дворы разграбили. Многие из сторонников Москвы – бояре, житьи и прочие – разбежались, а иных из них настигли и, схватив, посадили в темницы. Послам же московским и страже их никто из народа никакого зла не сделал: одни не хотели, другие не смели.
Господа чтила послов, но долго не давала ответа, ибо дьяк Далматов по наказу государеву требовал ответ писанный, чтобы всякая измена новгородская вошла бы в изборник новгородских провинностей.
Наконец послов отпустили именем веча с такой грамотой, обращенной к обоим великим князьям. Главное из нее прочел дьяк Далматов обоим воеводам:
– «Вам, господам своим, челом бьем, а государями вас не зовем; а суд вашим наместникам на Городище по старине; а вашему суду великих князей и ваших тиунов у нас не быть. Дворища Ярославля вам не даем. На чем на Коростыни мир кончали, по тому докончанию хотим с вами и жить…»
Старый воевода князь Федор Давыдович, выслушав это, покачал головой и со вздохом сказал:
– Сами собе смерть подписали…
Только июля тринадцатого послы государевы воротились в Москву и привезли с собой ответную грамоту Господы новгородской.
Иван Васильевич, хотя давно уж знал все о делах новгородских от наместников своих и бежавших доброхотов московских, был весьма рад этой грамоте. Передавая ее дьяку Курицыну, Иван Васильевич сказал:
– Пусть дьяк Гусев переписать велит грамоту для изборника о воровстве новгородском. Моим судом судились, государем звали, а тут от всего отрекаются…
На другой день после этой беседы, когда грамота была переписана, дьяк Курицын за ранним завтраком снова принес ее государю. Великий князь повелел Саввушке немедля заложить колымагу.
– Поедем мы с Федор Василичем к митрополиту, – сказал он, – и ты с нами, взяв малую стражу…
Владыка Геронтий встретил государя у красного крыльца в сопровождении духовных чинов, которые при митрополичьем дворе служат ему.
Приняв благословение от митрополита, государь и дьяк Курицын поднялись в переднюю владыки. После краткой молитвы Иван Васильевич сел на государево место и сразу начал беседу о деле.
– Отец мой и богомолец, – обратился он к владыке, – новгородцы крамолу куют, как перед Шелонью, мятежи зачали и под короля Казимира идти хотят. От всего, в чем крест целовали, отрицаются, а на нас лжу положили и всякое бесчестье…
Митрополит Геронтий, пораженный словами государя, крестился и говорил скорбно:
– Аще кого Господь наказать хощет, лишит первей всего разума. Сии же бесы богоотступники совсем без разума стали…
– Отче святый, – продолжал Иван Васильевич, – прочти сию дерзкую грамоту.
Митрополит взял новгородскую грамоту из рук Курицына и, читая ее, восклицал:
– Воровство у них на уме, воровство!.. Не токмо в словах своих отрицаются, а и в том, что было! В судах твоих, государь, отрицаются. К Литве захотели, а Рым к ним руку тянет через короля Казимира.
Сокрушенно качая головой, владыка Геронтий возвратил грамоту дьяку Курицыну.
– Истинны слова твои, отец мой и богомолец! – воскликнул Иван Васильевич. – Помощи твоей и церкви святой жду яз ныне! Русь православную спасать надобно от скверны латыньской! Клянусь пред Богом радеть о сем, живота не щадя!..
Государь встал и, несколько раз перекрестясь на образа, продолжал:
– Отче святый! Молю тя, скажи утре во храме слово о сем, хочу меч карающий обнажить на веры отступников и крестного целования преступников…
– Да поможет те Господь в сем деле святом, сыне мой! – воскликнул митрополит.
– Аминь, – отозвался великий князь и добавил: – Ныне же молю тя, подумай малое время с Федор Василичем, которого тут тобе оставляю. Он тобе, отче, все подробно о зле новгородском расскажет. Яз же за благословением на рать великую к матери своей поеду.
На другой день вся Москва, посады и пригороды загудели церковным звоном, от всех церквей пошли крестные ходы в Кремль к собору Михаила-архангела, где должен был служить обедню сам митрополит Геронтий и сказать слово о зле новгородском.
В Кремле все площади, улицы и переулки около церквей были полны народом. Стояли плечо к плечу, а в церкви и войти уж нельзя – столько людей там.
Гул колокольный и шум толпы был непрерывный, и только после обедни вдруг везде тихо стало: колокола смолкли, пения церковного не слышно, и на улицах в толпе тишина, словно вымерло все кругом. Это слово свое о зле новгородском начал митрополит Геронтий, но слово его слышно было только в соборе. Все же на улицах было тихо, говорили вполголоса, ибо слова владыки передавали по рядам от Михаила-архангела во все стороны.
Митрополит горячо призывал всех на защиту Руси и веры православной, говорил, что великий князь снова становится карающим мечом в руке Божьей против латыньства Господы новгородской.
В конце слова своего Геронтий повелел всему духовенству по всей Руси православной – во всех церквах и монастырях призывать народ на рать с новгородцами, от веры отступающими и крестоцелование преступающими.
После этого митрополит и служившие с ним епископы и священники в полном облачении вышли из собора вслед за великим князем, но государь вместе со всем семейством своим остался на паперти. Они же, сойдя на площадь, отслужили молебен о даровании победы московскому воинству.
Под звон колоколов, принимая благословение крестом от священников, стоявших на паперти, народ, взволнованный и возмущенный новой изменой новгородцев, в суровом молчании медленно стал расходиться по домам.
Иван Васильевич, все семейство его, старая великая княгиня Марья Ярославна и братья государя Андрей меньшой да Борис в колымагах своих поехали в хоромы великого князя.
Когда народ узнавал ехавших впереди обоих великих князей, Ивана Васильевича и Ивана Ивановича, громкое «ура» потрясало кремлевские улицы, прорываясь сквозь гул колоколов. Иван Васильевич, склоняясь к уху сына, прокричал ему:
– С сего дни проповедь митрополита пойдет по всей Руси. Слова его, яко незримые воины, почнут бить новгородцев за измены их. Народ за нас будет, а в сем главная сила для полков наших…
В ближайшие же дни после молебствия на площади принялся великий князь за приготовления к войне. Прежде всего послал он гонца к великому князю тверскому Михаилу, брату покойной Марьюшки.
– Узрим вборзе, что и как дядя твой родной для нас содеет, – сказал он сыну, – он тоже от нас в зарубежную сторону глядит…
– Не посмеет, чаю, в помощи нам отказать, – неуверенно произнес молодой великий князь.
Иван Васильевич усмехнулся.
– Днесь с часу на час жду ответа, – сказал он, нетерпеливо потирая руки. – Первая ласточка будет…
Дверь в покой государя отворилась, и начальник княжой стражи Ефим Ефремович ввел боярского сына Леваш-Некрасова, которого Иван Васильевич посылал в Тверь.
– Сказывай, – приказал великий князь.
– Великий князь тверской тобе повестует: «Будь здрав брат мой, подай Бог тобе успеха. Шлю яз тобе воеводу своего знатного князя Михайлу Федорыча Микулинского со многими полками. Будешь идти землей моей, везде полкам твоим корм готов будет: и людям и коням. Яз же сам рад буду за столом у собя брата моего видеть…»
– Добре! – воскликнул радостно великий князь и, налив кубок вина подал его вестнику.
– Пей, Трофим Гаврилыч, во здравие да иди отдыхать. Вижу, вельми устал…
– Будьте здравы, государи, – проговорил вестник и, выпив, вышел с поклоном…
– Теперь, Иване, других твоих дядей звать буду, – весело продолжал Иван Васильевич, – Андрея большого да Бориса. Андрей-то меньшой и сам пойдет. А о старших братьях придется мне бабке твоей челом бить. Ее послушают – она их опора…
В хлопотах этих предвоенных и август прошел, и в последний день его журавлиный отлет начался. Наступил и сентябрь-ревун, и встретила Русь на первое число праздник Семена-летопроводца. Начались уж в деревне посиделки и осенние хороводы, а великий князь все еще не начинает похода, давно уж решенного. Все с воеводами думает и все карты, которые чертили еще для шелонского похода семь лет назад, снова разглядывает. Воеводы же волнуются и, не смея сказать Ивану Васильевичу, сыну его Ивану Ивановичу докучают, что время зря государь упускает, новгородцам дает к войне подготовиться…
Не выдержал молодой великий князь и сентября десятого сказал осторожно об этом родителю своему, якобы от себя…
Рассмеялся великий князь и спросил, глянув в лицо сыну:
– Воеводы подучили?
Иван Иванович вспыхнул от смущения и признался отцу.
– Докучали, государь, – ответил он, смеясь, – но и яз сам промедления сего страшусь…
– Эх, сыночек, – сказал Иван Васильевич с ласковым упреком, – поспешишь – людей насмешишь, а то и хуже – сам наплачешься. Вот сей часец придут воеводы на думу, яз с ними и поговорю.
Увидев тревогу на лице сына, он весело добавил:
– Не бойся, сговор ваш не открою…
Часа за два до обеда собрались воеводы в трапезной великого князя, где уж по всем столам были разложены военные карты.
– А ведаете, воеводы, – неожиданно среди начавшейся беседы спросил Иван Васильевич, – днесь сынок меня попрекнул, что медлю идти к Новугороду?
– А что ж, государь, – откликнулся воевода Иван Димитриевич Руно, – право молодой государь баит. Изгоном на ворогов пасть надобно, сам ты нас сему учил…
– Каюсь, Иван Митрич, учил сему, – с усмешкой ответил великий князь, – да, видать, не всему выучил…
– Изгон-то изгоном, – заметил князь Федор Давыдович, – на таком дальном пути мыслить о нем рано. Нечаянность добра, когда уж бой идет, но все же, государь, пошто ворогам время давать. Сам ведаешь, город крепят, с королем Казимиром сносятся всяк день…
Видя, что все воеводы согласны с князем Федором и готовы поддержать его, Иван Васильевич насмешливо сощурил глаза и спросил:
– А с царем Ахматом они сносятся? Тыл-то у нас есть аль нет?
Воеводы смутились, а Федор Давыдович хлопнул себя ладонью по лбу и воскликнул:
– Ах, яз, старая колода! Прости, государь, – о малом, об Орде забыл! Орде ведь, чем ближе к зиме, поход-то на нас трудней, а нам – легче…
– Истинно, – смеясь, одобрил Иван Васильевич, – ведь сам Ахмат о сем в ярлыке своем пишет, баит там о сердце зимы, о девяноста днях. Мыслю, зимой-то тыл спокоен у нас будет. В крымских же степях, да и у Хвалынского моря тепло и зимой, и там турки, а может, и Узун-Хасан с Ахматом заратятся. Посему хочу ждать до конца сентября. Может, вести какие пришлет еще нам Матвей-то Бестужев. Будет все крепко в тылу, можно будет и царевича Даниара с его полками к Новугороду взять. Хватит на Оке-то и одного царевича Муртозы…
– Когда же идти-то, государь, намечаешь? – спросил князь Данила Холмский.
– На всяк день готовыми быть надобно, – ответил великий князь, – а наипозднее – в самый конец сентября, в самый Маремьянин день…
Сентября двадцать пятого прибыл из Торжка на Москву гонец от наместника государева, от Василия Ивановича Китая.
Вестник этот обоим государям в присутствии воеводы князя Патрикеева и дьяка Курицына поведал:
– Повестует наместник твой, государь, Василь Иваныч Китай: «Будьте здравы, государи. Днесь пригнал ко мне из Новагорода Федор Калитин, староста с Данславской улицы, бил челом об опасе ему на Москву к вам, государи, ехать. Баил, челом вам бить будет от архиепископа Феофила, дабы дали вы опасную грамоту владыке, богомольцу своему, яко послу новгородскому у вас с челобитьем быть…»
Великий князь весело усмехнулся и молвил:
– Из сего уразумел яз, что нету у Новагорода помощи ни от Казимира, ни от Ахмата. Оба они вязнут в своих делах.
Потом, обратясь к гонцу, приказал:
– Повестуй наместнику моему: «Будь здрав, Василь Иваныч! Опасчика, старосту того, держи у собя в Торжке до прихода моего». Иди отдыхай, а утре в Торжок гони…
– Ну, пиши, Федор Василич, складную Новугороду. Добре обмысли, да в Маремьянин день и пошлем. Токмо с кем грамоту отсылать?
– Мыслю, государь, – сказал Курицын, – с подьячим Родионом Богомоловым…
– Добре, – согласился государь, – пущай Богомолов едет.
– Как у тобя, отец, всегда все точно исчислено! – восторженно заметил Иван Иванович. – Так как воеводам наметил Маремьянин день, так и выходит…
Наступил октябрь-свадебник. С покрова уж Богородицы девки свои косыньки на две расплетают, головы бабьим повойником кроют. Зазимье начинается, пастухам расчет дают, а скот в хлева на зимний корм ставят.
Целую неделю совещается с воеводами своими великий князь, вызвав к себе и Даниара-царевича, определяет, кому, как и какими дорогами идти. Девятого же октября великий князь оставил на Москве при митрополите Геронтии и дьяке Курицыне вместо себя только сына своего, ибо Марья Ярославна постриг принять собиралась и в монастыре затвориться, воеводам приказал в поход идти.
После краткого молебна пред полками у собора Михаила-архангела Иван Васильевич в тот же день выступил из стольного града Москвы к Новгороду, чтобы казнить войной от веры отступников и клятвопреступников.
За четыре же дня до этого по велению государя вышел в поход царевич Даниар. Ему приказано было идти на Клин, потом к Твери и Торжку и вестниками с великим князем непрестанно ссылаться.
Сам великий князь с братом Андреем меньшим пошел на Волок и октября четырнадцатого остановился там, слушал обедню, ел и пил у брата Бориса, князя волоцкого.
В Волок же пригнал по приказу князя тверского боярский сын, именем Хидырщик, с людьми своими, дабы кормы отдавать войску московскому.
Иван Васильевич был доволен: чувствовал он силу свою.
Отсель через град Микулин Иван Васильевич пошел к Торжку, повелев Андрею меньшому идти туда же, но через градец Старицу.
На первом же стане от Волока, в селе Лотошине, встретил государя с великой честью князь Андрей Микулинский, посланный великим князем тверским «звать его хлеба ести».
Полки великого князя двигались весьма быстро: день в день, час в час приходили, куда им было указано. К Твери подъезжал великий князь октября шестнадцатого, когда около полудня прискакал вестник из Торжка с известием о приезде нового посла, Маркова Ивана Ивановича, от владыки и от веча челом бить о даровании охранной грамоты для самого архиепископа новгородского.
Иван Васильевич рассмеялся и воскликнул, обращаясь к ехавшим рядом воеводам:
– Слабеет духом Господа новгородская! Нету им ниоткуда помощи! Сказывал яз, высокоумия у них много, а ума мало.
Великий князь помолчал, слегка хмуря брови.
– Скажи Китаю Василь Иванычу, – обратился он к вестнику, – пусть сего Маркова вместе со старостой Федором Калитиным до меня держит. Вборзе сам буду. Иди…
Великий князь заметил вдали собор Св. Спаса, в котором он обручался с Марьюшкой и который с детских лет не видал. Вспомнились ему ночные факелы, гром пушек, гремевших во тьме зимней ночи привет его слепому отцу, бежавшему с семьей из вологодской ссылки. Но все в этом городе, когда теперь он ехал по его улицам, казалось ему маленьким, скучным и серым.
На миг только защемило сердце, когда вдруг привиделись снежные горы, которые Илейка с Васюком им делали, и потом ярко так вспомнился обряд обручения, когда он, еще маленький, и рядом ласковая девочка, еще меньше его, а кольца у них на руках большие обручальные, внутри воском облеплены, чтобы с пальчиков детских не падали…
– Марьюшка, – шепнул он со вздохом и насильно забыл свое детство, такое радостно-печальное для всех, давно переживших его.
За трапезой у великого князя Михаила, так же как прежде у отца его, великого князя Бориса, много пили и ели, и слуги в таких же парчовых кафтанах подавали и разносили кушанья.
Неизвестно отчего, Ивану Васильевичу становилось все скучней и тоскливей, он с радостью вышел из-за стола, как только обед кончился. После обычных обильных благодарностей, пустых разговоров и прощаний, с пьяными уже объятиями и поцелуями, Иван Васильевич, провожаемый хозяином, сошел с красного крыльца. Здесь, садясь на коня, он взглянул нечаянно в глубину двора и вдруг ясно вспомнил то место около большого сарая, где когда-то строил он снеговую гору. Вот он один на верхушке горы садится в санки и видит внизу грустное личико Дарьюшки и слезы обиды в ее милых глазах…
Медленно, не оглядываясь, выехал Иван Васильевич со двора тверского князя, словно хоронил здесь дорогие призраки детства, на миг воскресшие в его сердце…
В воскресенье, октября девятнадцатого, въехал великий князь в Торжок при звоне колокольном во всех церквах. Встречен был он крестным ходом и своим наместником, а также послами псковскими, которые ожидали здесь его приезда.
В тот же день прибыли в Торжок знатные бояре новгородские – Лука да Иван Клементьевы и челом били государю в службу со всеми людьми своими и вотчинами.
Во вторник, октября двадцать первого, отпустил он во Псков, по просьбе веча псковского, князя Василия Шуйского наместником своим и воеводою.
Октября же двадцать третьего выступил великий князь со всеми своими силами и пошел через Волочок дорогой меж Яжолбицами и рекой Мстой к Новгороду.
Царевичу Даниару приказал он идти рекой Мстой, по правому ее берегу, а с ним послал воеводу своего Образца-Симского, князя Василия Федоровича.
По своей стороне, вдоль левого берега Мсты, повелел идти князю Даниле Холмскому, а с ним многим детям боярским от своего двора, со всеми владимирцами и костромичами. Там же велел идти боярам своим, тверичам Григорию да Ивану Никитичам с димитровцами и кашинцами.
По правую руку, меж своей дорогой и Мстою, велел идти князю Семену Ивановичу Ряполовскому с суздальцами и юрьевцами.
По левую руку от себя, из Торжка на Демань, приказал он идти брату, князю Андрею меньшому, а с ним воеводе Василию Сабурову с ростовцами и ярославцами, да воеводе княгини Марьи Ярославны Семену Пешку со всем двором государыни.
Меж Деманьской и Яжолбицкой дорогами повелел великий князь идти князю Борису Оболенскому с можайцами и волочанами да князю Александру Оболенскому с калужанами, москвичами и глуховцами…
Всю землю новгородскую от Волочка и от берегов Мсты до Яжолбицкой дороги и Демани должны занять войска великого князя и почти сплошным валом катиться к Русе и Новгороду, все затопляя собой, словно река в половодье.
Страх охватил новгородцев перед этой силой великой, и с двадцать седьмого октября, когда в селе Волочне встречал и бил челом в службу великому князю старый посадник новгородский Григорий Тучин, пошли потом такие же встречи и челобитья на всем пути, особливо от молодших и черных людей.
В субботу второго ноября, когда в деревнях начинают топку печей в овинах, прибыл в Турны, в стан государев, посол от Пскова Харитон Качалов и привез с собой грамоту.
Узнав об этом, сказал великий князь дворецкому своему Русалке Михаилу Яковлевичу:
– Грамота, баишь, есть? Знать, молить будут отсрочки походу. Зови Качалова.
После весьма почтительных поклонов и приветствий псковский посол спросил:
– Могу ли яз, государь, читать тобе грамоту?
– Читай, – с улыбкой ответил Иван Васильевич.
Посол достал из плоского деревянного ларца небольшой кусок пергамента и прочел: «Господину великому князю Иван Василичу, государю всея Руси. Посадник псковский степенной, старые посадники и сынове посадничьи, и бояре, и купцы, и житьи люди, и весь Псков, вотчина ваша, своим государям, великим русским государям, челом бьем. По вашему государеву велению мы складную грамоту послали Новугороду, и наши взметчики в Новомгороде взметнута положили, да и во Псков приехали. Ноне же за наши грехи весь город Псков выгорел, и мы вам, своим государям, со слезьми являем беду свою, а возлагаем упование на Бога да на вас, своих государей. Вотчина ваша, добровольные люди, весь Псков челом бьет».
Иван Васильевич, зная, что устно посол будет просить об отсрочке выступления псковичей в поход, молвил:
– Добре, иди отдыхай. Далее со мной поедешь.
Государь протянул послу руку, которую тот почтительно облобызал…
Ноября четвертого, когда Иван Васильевич в Бобловых станом стоял, пришел туда в помощь ему князь Михаил Федорович Микулинский. Принял его государь с великим почетом и повелел ему вслед за собой тем же путем идти к Новгороду.
Восьмого ноября в стане своем в Еглине у Спаса, повелел великий князь дьяку своему Василию Далматову привести новгородских послов Федора Калитина и Маркова Ивана Ивановича.
Войдя к великому князю, оба новгородца степенно на образа помолились и, обратясь к Ивану Васильевичу, низко поклонились и не господином, а государем назвали.
– Будь здрав, государь, на многие лета, – сказали они, – челом тобе бьем от владыки и от Новагорода.
Государь чуть заметно усмехнулся и спросил:
– О чем челом бьете?
– Пожалуй, государь, дай охранную грамоту для владыки Феофила и послов новгородских, – отвечали послы, – дабы могли приехать к тобе и отъехать добровольно…
Великий князь пожаловал их, велел Далматову выдать грамоту и отпустил послов к Новгороду. Далматову же приказал, если будут еще послы от Новгорода, отвечать им, что опасная грамота уже выдана, и давать им приставов, дабы, пройдя войско государево, могли восвояси возвратиться.
Ноября девятнадцатого, не доходя ста двадцати верст до Новгорода, стал станом великий князь на Палинах. Здесь решил Иван Васильевич, созвав всех воевод, походный порядок войска своего в боевой перестроить.
Собрались в шатре государя, как заранее было указано, три брата родных его да два брата двоюродных – князь Иван Патрикеев и князь Василий верейский – и все прочие воеводы.
– Сейчас позавтракаем и к делу приступим, – сказал Иван Васильевич, крестясь и садясь за стол, – берите все сами. По-походному. Не ждите.
Во время завтрака государь только сообщил кратко, что боевые действия начинать он хочет отсюда, неожиданно для новгородцев.
Воеводы спешили с едой, и, когда кушанья были съедены, государь повелел Саввушке убирать все со стола и разложить пред ним большую карту, на которой начертан был Новгород и его окрестности.
Глядя на карту, Иван Васильевич заговорил громко и властно:
– Брату моему Андрею меньшому в передовом полку быть. Воеводы под его рукой: князь Данила Холмский с костромичами; князь Федор Давыдыч Пестрый с коломичами; князь Иван Василич Стрига-Оболенский с володимирцами.
Брату моему Андрею большому быть в правой руке у меня. Воеводы под его рукой: князь Михаил Федорыч Микулинский с тверичами; воевода Григорий Никитич Жито с димитровцами; воевода Иван Никитич Жито с кашинцами.
Брату моему Борису в левой руке у меня быть. Воеводы под его рукой: князь Василь Михалыч верейский со двором своим; Семен Пешек, воевода княгини Марьи Ярославны, с двором государыни.
У собя в полку велю быть князю Ивану Юрьичу Патрикееву; Василью Федорычу Образцу-Симскому с боровичами; князь Семену Ряполовскому с суздальцами и юрьевцами; князь Александру Василичу Оболенскому с москвичами и новоторжцами да князь Борису Михайлычу Оболенскому с можайцами, волочанами и звенигородцами.
Великий князь помедлил некоторое время и спросил:
– Добре ли запомнили, братья мои и воеводы, кому у кого и с кем быть?
– Добре, добре, государь, – ответили со всех сторон.
Великий князь опять стал глядеть в карту, изучая заново окрестности Новгорода. Потом встал из-за стола, перекрестился на икону, что висела в шатре возле полкового знамени, и молвил громко:
– Ну, воеводы мои, зачинаем с Божьей помочью. Отпускаю всех вас прямо со стана сего на Палинах к Новгороду. Займите там Городище и все монастыри, дабы новгородцы не пожгли их. Воеводам же князь Холмскому, Пестрому и Стриге-Оболенскому, а такоже Григорью и Ивану Микитичам Жито идти к Бронницам, что возле Городища, и ждать там приказов моих. Прочим же всем стать у полуденного берега Ильмень-озера на Взвадне и на Ужине и также вестей от меня ждать…
Ноября двадцать первого стоял великий князь в Тухоле и послал оттуда во Псков посла своего Петелю Паюсова, а с ним отпустил посла псковского Харитона Качалова.
Призвав к себе в одно время Паюсова и Качалова, государь гневно сказал послу своему:
– Гони ямским гоном и посла псковского с собой вези. Оба вы во Пскове наместнику моему князю Василь Василичу скажите: «Приказываю тобе, княже, немедля вести полки псковские к Новугороду ратию с пушками, пищалями и самострелами, со всей приправою, с чем ко граду приступать. Пришедши же на устье Шелони, ты бы в тот же час весть мне прислал, и яз тобе укажу, где тобе быть. А не учинишь сего, как мне надобно, сам ведаешь, что всем за сие бывает в ратное время».
Отпустив послов во Псков, Иван Васильевич в тот же день пошел в Сытино, что в тридцати верстах от Новгорода, расположился там станом и стал ждать послов, для которых охранную грамоту выдал.
В воскресенье, ноября двадцать третьего, прибыли в Сытино владыка Феофил, а с ним посадники: Короб, братья Федоровы, Полинарьин; житьи: Климентов, Медведнов, Арзубьев, Кильский да купец Царищев.
Иван Васильевич принял всех их у себя в походном шатре в присутствии брата своего Андрея меньшого, князя Патрикеева, братьев Морозовых, дьяка Василия Далматова и воеводы Ивана Руно, который был при новгородцах в войске московском приставом от государя.
Вновь увидел великий князь всех заклятых своих врагов. Смущены они были и покорны, но чуялась в них скрытая злоба, таилась хитрость, дабы снова обмануть.
Первым говорил архиепископ от всего духовенства новгородского, называя Ивана Васильевича «государем своим и великим князем всея Руси». Говорил он пространно и книжно, моля государя, «меч бы свой унял и огнь утолил, и кровь бы христианская не лилась…»
Великий князь, стискивая зубы от гнева, слушал все лицемерные слова эти и взывания к нему о жалости, но молчал, и суровое лицо его было неподвижно.
Затем владыка Феофил неожиданно для великого князя с горестью и жалобой воскликнул:
– Аз, господине государь, с архимандритами и игумнами и со всеми священниками тобе, государю своему, со слезьми челом бьем. Разгневался ты на бояр новгородских первым приездом, свел их на Москву из Новагорода. Молим тя, государь, ты бы пожаловал, смиловался, тех бы бояр великих отпустил в свою вотчину, в Великий Новгород…
Поднял высоко брови великий князь, удивляясь глупости и несообразности этой просьбы, будто не знали и не ведали новгородцы, что вокруг них делается. Не сказал он и тут ни единого слова.
После владыки Феофила говорил от посадников, от житьих людей и прочих старый посадник Яков Короб.
– Господине государь, князь великий Иван Василич всея Руси, – начал он. – Богомолец твой владыка Феофил пред тобою стоит. Посадник степенный Фома Андреич и старые посадники, тысяцкий степенный Василь Максимов и старые тысяцкие, бояре и житьи, купцы и черные люди, весь Великий Новгород, вотчина твоя, все мужи вольные челом бьют тобе, своему государю, дабы ты, государь, пожаловал, смиловался…
Иван Васильевич насторожился, думая услышать что-либо новое от светских властей новгородских, от самой Господы и веча, но этого не случилось. Яков Короб повторил все то же, о чем просил архиепископ, – об освобождении бояр – вождей Господы.
Когда все речи новгородские кончились, Иван Васильевич долго сидел молча, а новгородцы растерянно меж собой переглядывались. Наконец выступил вперед посадник Лука Федоров и бил челом ото всех государю, дабы пожаловал он, повелел им «поговорить с боярами его».
– Добре, – усмехнувшись, ответил великий князь, – говорите. Пока же говорка сия идти будет, пейте и ешьте у меня.
Поблагодарили государя послы новгородские и вышли из шатра, сопровождаемые своим приставом Иваном Руно и Русалкой, дворецким великого князя. Следом за ними вышла и стража государева.
Как только послы вышли, великий князь в гневе вскочил с места и стал быстро ходить вдоль шатра. Андрей меньшой, Патрикеев, братья Морозовы и дьяк Далматов с тревогой следили за ним.
– Разумею яз, – заговорил, поборов гнев свой, Иван Васильевич, – хотят они затянуть время, все еще блазнят собя помочью Казимировой. Нам же надобно с Новымгородом борзо кончить, и не словами, а делом.
Успокоившись, великий князь сел на свое место и продолжал:
– Говорку мы им дадим, хоша все сие будет токмо словоблудие.
Иван Васильевич рассмеялся и добавил:
– Вам всем, опричь князя Андрея, с ними, скоморохами, в словесную игру играть придется, дабы в Сытине их задержать подоле, дабы Новгород эти дни, хоша без плохой, а все ж без головы был бы…
Иван Васильевич задумался, и все сидели молча, чтобы не мешать ему, но великий князь через самое малое время продолжал:
– Андрей-то у меня останется, а ты, Иван Юрьич, со всеми, кто тут, иди в шатер для дьяков. Там яз велел для говорки почетный обеденный стол собрать. Угощайте их там от моего имени с честью.
Когда все ушли, великий князь сказал брату:
– Днесь самое трудное наступает в нашем деле, Андрюша. Надобно нам, пока словоблудие сие будет идти, все полки подвести к Новугороду, а потом с каждым днем крепче петлей затягивать. Скажи о сем братьям и с ними вместе прикажи воеводам всем быть у меня после обеда на ратной думе…
На другой день, в понедельник, началась говорка с послами новгородскими князя Патрикеева, братьев Морозовых и Далматова.
Опять длинно и пространно говорили послы, начиная с владыки, то же самое, что в первый раз говорили пред лицом великого князя. Называя его государем, просили о прекращении войны, об освобождении новгородских великих бояр из заточения, настаивали на отказе великого князя от судов в Новгороде и от вызовов новгородцев к себе на суд в Москву. Предлагали ему ездить в Новгород каждые четыре года для суда и сбора податей. Просили все то, чем в Коростыни семь лет назад мир заключили…
Последним говорил Яков Короб и, понимая, что новгородцы требуют того, чего требовать теперь невозможно, окончил речь свою словами:
– Пожаловал бы государь свою вотчину, как Бог положит ему на сердце…
С усмешкой выслушал великий князь вести об этом от князя Патрикеева после обеда, когда уже воеводы его собрались на думу.
– Слышите, воеводы, – молвил жестко Иван Васильевич, – бают они с нами, яко победители. Подкрепляю днесь приказ свой: Городище и монастыри занять все. Повелеваю воеводам: князьям Даниле Холмскому, Федору Пестрому, Ивану Стриге-Оболенскому да Ивану и Григорию Жито, с полками своими идти из Бронниц прямо к городу. На другую же сторону Новагорода, к Юрьеву и Аркажу монастырям, идти повелеваю воеводам князьям Семену Ряполовскому, Александру Оболенскому, Борису Оболенскому и боярам Василью да Елизару Гусевым, а с какими полками, приказано будет…
После этого начались подробные беседы с рассмотрением чертежей Новгорода и окрестностей, чтобы лучше приказ государя выполнить. Иван Васильевич одобрил все решения воевод своих, но требовал выполнения этих решений к утру ноября двадцать пятого…
– Хочу, – сказал он строго, – чтобы завтра за ранним завтраком об исполнении сего мне было ведомо…
На другой день, когда государь сел завтракать, примчался гонец от князя Данилы Холмского и вслед за ним другой – от князя Ряполовского. Сообщили они, что воеводы с той и другой стороны всю ночь переходы делали вдоль берега Ильмень-озера, а где нужно, и по льду озера идя, заняли к утру Городище и все монастыри вокруг Новгорода.
Иван Васильевич перекрестился и, велев дать гонцам по чарке крепкой водки и пирога на закуску, весело воскликнул:
– Передайте поклон мой всем воеводам и воям их! Да скажите, велит-де государь во всех полках днесь праздничный обед изготовить!..
– Ныне главное-то добре изделано, – молвил Иван Васильевич, отпустив гонцов и обращаясь к Патрикееву, который вместе с другими ожидал его приказаний для беседы с послами новгородскими.
– Лучше того и быть не может, – весело подтвердил князь Иван Юрьевич, – петля на шею накинута. Уже затягивать, чаю, можно…
– Пождем малость, – возразил Иван Васильевич, – не все еще полки подошли наши, да и псковичи с пушками надобны. Может, осаду поведем…
Помолчал великий князь и продолжал насмешливо:
– Владыка – богомолец мой чрезмерно усердный, да Господа его, вишь, ответа все ждут. Так спросите днесь их о посольстве Захария да Назария, которые от них в Новгород государями нас звали. В сем бы посольстве не запирались, а повинились и челом били, а яз их пожалую. Ну, да сами вы ведаете, что от них нудить надобно. Скажут пусть, какого государства от нас хотят. От меня же передайте: молвил-де великий князь, что вотчина наша новгородская ведает, как надо ей челом бить.
На этот раз говорка была с послами недолгая. Прослышали новгородцы о передвижениях полков государевых и стали бить челом Ивану Васильевичу, отпустил бы их в Новгород поразмыслить, и попросили для-ради охраны приставов им дать. Государь пожаловал их, повелел Ивану Руно проводить послов до города. Сам же через день, ноября двадцать седьмого, времени не теряя, взяв с собой брата, князя Андрея меньшого, пришел с полками своими под город и, перейдя Ильмень-озеро по льду, стал станом в селе Лошинского, у Троицы на Паозерье, в трех верстах от Новгорода. За день раньше сюда же пришел князь Василий верейский и стоял тут же поблизости в монастыре на Лисичьей горке. Князю Андрею меньшому Иван Васильевич велел стать в монастыре у Благовещенья, прочим же воеводам своим так велел встать вокруг города: князю Ивану Патрикееву – в Юрьеве монастыре, князю Дмитрию Холмскому – в Аркаже монастыре, Василию Сабурову – в монастыре у Пантелеймона, князю Александру Оболенскому – в монастыре у Николы на Мостищах, князю Борису Оболенскому – в монастыре Богоявления на Сукове, князю Семену Ряполовскому – на Стипе, по левой стороне реки Пидбы. На Городище же повелел Иван Васильевич стоять князю Федору Пестрому, князю Ивану Стриге-Оболенскому да Ивану и Григорью Никитичам Жито.
Ноября же двадцать девятого пришел с полками своими брат государя Борис Васильевич, которому великий князь велел стать во владычном селе на Кречневе, вниз по Волхову.
Таким размещением полков кольцо вокруг Новгорода замкнулось, и великий князь вновь, со вниманием проглядев карту Новгорода и его окрестностей, повелел с тридцатого ноября всем воеводам только половину людей своих при себе держать, а остальных по корм посылать для полков. Срок на это дал государь десять дней. Все воины на местах своих были под городом на одиннадцатый день, в четверг после Николина дня. В этот же день Иван Васильевич весть получил от гонца своего Севастьяна Кушелова, что наместник государев во Пскове князь Василий Шуйский уж Сольцы прошел и ведет полки псковские вниз по Шелони с пушками и со всею приправою к Новгороду.
Иван Васильевич всем этим был весьма доволен и говорил шутливо с воеводами:
– Могут ныне новгородцы баить по-всякому, молить и грозить сколь им угодно. Все едино податься уж им некуда…
Словно в ответ на шутку государеву, декабря четвертого владыка Феофил, все с теми же послами, с которыми ранее бывал, прибыл к Троице на Паозерье. Били челом послы государю, чтобы пожаловал, дозволил с боярами своими говорить.
Великий князь выслал им на говорку князя Ивана Патрикеева, князя Федора Пестрого и князя Ивана Стригу-Оболенского, которые оба на вече были в Новгороде, да братьев Морозовых. Опять шли те же разговоры, что и перед этим, и опять послы просили, указал бы великий князь своей вотчине все, как Бог положит на сердце свою вотчину жаловать.
Иван же Васильевич ответил им то же, что и ранее:
– Сами ведаете, как и о чем челом мне бить…
Понимал государь, что новгородцы не хотят говорить первыми об условиях. Как на торге, они боятся продешевить, запросить меньше, чем может дать им он сам.
Поняли и новгородцы, что великого князя не переупрямишь, и просили поволить им ехать в город да опять к государю вернуться с той же охранной грамотой, и он поволил.
– Того не разумеют, – сказал Иван Васильевич дьяку Далматову, – что с каждым полком, который к Новугороду подходит, их дела хуже, а наши лучше…
Дверь отворилась, и в покой вошел дворецкий Русалка.
– Государь, – сказал Михаил Яковлевич, – полки Даниаровы и боровичи воеводы Василь Федорыча Образца под городом…
– А где сами царевич и воевода? – спросил радостно великий князь.
– Туточки, государь, во дворе твоем, а с ними и приставы царевичевы – князь Петр Оболенский и князь Иван Звенец…
– Зови всех!
Иван Васильевич сердечно встретил прибывших воевод и, выпив вместе с ними по кубку вина, тут же назначил им места под городом.
– Рад вам, вельми рад, – говорил он, – вот станы ваши: Даниару стать в Кириллове монастыре да в монастыре у Андрея на Городищенской же стороне, а обоим приставам его стать в монастыре на Ковалеве. Воеводе же Василь Федорычу Образцу стать в монастыре на Волотове. Идите же по местам своим и пока отдыхайте с пути…
Не прошло после этого и часа, как пришел под город брат государя князь Андрей Васильевич большой вместе с воеводой тверским князем Михаилом Микулинским. Еще более рад им был Иван Васильевич, чем Даниару-царевичу.
Повелел он стать брату своему князю Андрею большому с угличанами в монастыре у Воскресения на Деревянице, а тверскому воеводе князю Михаилу с тверичанами велел стать в монастыре у Николы на Островке.
Видя в войске своем полки всех братьев своих и полки великого князя тверского, Иван Васильевич был доволен более всего тем, что те, которые должны были быть союзниками против него, будут ныне действовать как раз наоборот: будут, ослабляя силы друг друга, укреплять его мощь – мощь великого князя московского…
В самый канун Николина дня, декабря пятого, приехал из Новгорода в Паозерье к великому князю владыка Феофил все с теми же посадниками и житьими, что и ранее с ним были.
Иван Васильевич принял посольство в присутствии всех трех братьев своих, у него в этот день обедавших.
– Господине государь, – говорил владыка Феофил, – князь великий всея Руси, челом тобе бьем от всего Новагорода. – Виновны мы пред лицом твоим, молим: пожалуй, помилуй. Винимся мы, посылали к тобе и к сыну твоему Назария и дьяка Захарию в государи Новугороду тобя звать, а потом от сего отрицались. Прости и помилуй. Скажи, государь, сам, какого государствования ты хочешь.
– Рад яз, – ответил великий князь, – что вы покаялись в вине своей. Обмыслив, днесь же ответ вам с боярами своими пришлю.
Взглянув на братьев, заметил Иван Васильевич, что у них страх, который передался им от новгородцев, а у Андрея большого и зависть к себе великую увидел.
Новгородцы ушли удрученные и покорные, горести своей не скрывая.
– Иван Юрьевич, – сказал Иван Васильевич князю Патрикееву, – ответь им от моего имени: хочу-де государствовать в Новомгороде, как на Москве государствую. Пусть с вечем о сем размыслят. Срок же яз им даю – от сего дни на третий день дать мне ответ.
Иван Васильевич помолчал и добавил:
– Да поищи, Иван Юрьевич, толмача собе по-фряжски баить и прикажи маэстро Альберта, которого яз с собой из Москвы взял, добрый мост построить под Городищем к Новугороду для приступа. Да таков мост-то дородный, чтобы и пушки по нему возить было можно и конным скакать слободно. Вишь, Волхов-то какая река: и в морозы не вся замерзнет…
Только ушел Патрикеев, как вошел дворецкий Русалка и доложил:
– Полки псковские, государь, подходят к Новугороду. Пригнал к тобе от войска и наместника твоего посадник псковский Василь Епимахов.
– Зови! – крикнул радостно великий князь, вставая с места. – Сие сугубо нам важно и ради стрельбы огненной и ради кормов из Пскова!..
Посадника Епимахова государь встретил весьма приветливо, спросил имя и отечество и звал его Василием Сидоровичем.
– Ну, сказывай, Василь Сидорыч, – молвил государь, – садись с нами за стол попросту, по-походному.
Испив кубок за здравие великого князя, посадник доложил ему:
– Яз, государь, к тобе от наместника твоего князя Василья Шуйского и ото всего войска псковского.
Посадник встал из-за стола, поклонился Ивану Васильевичу и продолжал стоя:
– Пришли мы все на твое государево дело с пушками и со всем, с чем повелел нам к тобе быть, со всею приправой ратной. Где повелишь нам у Новагорода стать? Полки свои разместив, наместник твой князь Василий сам тобе обо всем челом бить будет…
Отпуская посадника псковского, великий князь повелел:
– Князю Василью стать в Бискупицах, а посадникам с лучшими людьми стать в Федотьине, в селе вдовы Полинарьина. Прочим же псковичам стать в монастырях: у Троицы на Варяжки да на Клопске…
Декабря седьмого архиепископ Феофил возвратился в стан великого князя у Троицы с теми же послами, что были и ранее, но взяв еще с собой выборных от черных людей от всех пяти концов города.
Когда на этот раз вышли от государя к посольству князь Патрикеев, князь Стрига и братья Морозовы, заметили они, что новгородцы сильно пали духом, особливо владыка Феофил. Бледный, удрученный, стоял он все время в скорбном молчании, говорили только посадники.
Они били челом о том, как судить наместнику московскому в Новгороде, предлагали ежегодную дань со всех волостей новгородских, по гривне с двух сох. Суд был бы по старине и не звал бы государь никого судиться в Москву, из новгородских земель людей не выводил, а в вотчины и земли боярские не вступался. Не звал бы на службу, а поручал бы им только оберегать рубежи Руси, северные и западные, от иноземцев.
Выслушав эти челобития, государь нахмурил брови и резко сказал боярам своим:
– Повестуйте им так: «Что, богомолец наш и весь Великий Новгород, меня с сыном государями своими признали, а ныне хотите мне указывать, как у вас государствовать?»
Архиепископ, посадники и тысяцкие, испугавшись своей дерзости, отвечали:
– Мы государям своим не указываем, а токмо хотим государева указания, ибо обычаи и пошлины московские не ведаем…
Получив такой ответ, Иван Васильевич смилостивился и велел передать новгородцам:
– Мы государство свое доржать так будем по обычаю московскому: вечу не быть, посаднику не быть, а все государство держит государь – великий князь, которому для господарства, как на Москве, волости и села надобны. Древние же земли великокняжеские, которые Новгород неправо взял за Святу Софию, ныне за собя, великого князя, беру. Яз же по мольбам вашим обещаю: не выводить людей из Новагорода, не вступаться в вотчины и земли боярские, а суд по старине оставить…
Прошла целая неделя и в течение ее изо дня в день гудел Великий Новгород, как улей, неистово споря, крича от обиды и ярости, хватаясь за оружие и снова смиряясь пред силой, оковавшей железным кольцом весь город, лишившей его граждан свободного выхода, лишившей пищи и тепла. А под самыми стенами города великокняжеский стан шумел праздничным торжищем, утопая в изобилии пирогов, калачей, рыбы и мяса, меда, караваев хлеба и прочей снеди, привезенных сюда псковскими купцами и торговцами…
Декабря десятого пришел к Ивану Васильевичу после раннего завтрака князь Патрикеев и доложил:
– Государь, фрязин-то мост уж изделал. Зело дороден и баской мост-то.
Великий князь тотчас же велел подать коней и вместе с Иваном Юрьевичем поскакал к Городищу.
День был морозный, но солнечный, бодрил и радовал. Со льда Ильмень-озера пред всадниками во всей красе своей открылся Новгород с высокими стенами и каменными башнями, из-за которых блестели кресты многочисленных церквей и, ослепляя глаза, сиял огромный золоченый купол Св. Софии.
– Краса великая в граде сем, – воскликнул Иван Васильевич, – а зла более того!
У Городища уже ждали великого князя. Впереди толпы плотников, собранных из воинов всего войска государева, стоял сам маэстро Альберти.
– Будь здрав, государь! Ура, государь наш!..
Великий князь приветствовал всех движением руки и, подъехав к маэстро Альберти, без толмача крикнул по-итальянски:
– Grazie, maestro, grazie!
Потом приказал дать маэстро и толмачу коней и ехать всем к мосту, простершемуся величественной широкой дорогой через могучую реку, которую бессильны сковать льдом даже самые крепкие морозы. Только у берегов ее образуются ледяные кромки, а посредине реки темные воды ее текут непрерывно…
Подъехав ближе, Иван Васильевич понял, как устроен мост. Лед у городищенского берега и новгородского был вырублен в ширину моста вплоть до воды, и в проруби этой, начиная от самого берега, установлены большие плоскодонные лодки на мертвых якорях поперек всей реки до другого берега. Лодки же скреплены меж собой цепями и двойным настилом из толстых досок.
Проехав до середины моста и полюбовавшись на красоту Новгорода, государь вернулся на берег и, подозвав к себе маэстро Альберти, громко воскликнул:
– Браво, маэстро, браво!
Потом сняв с руки своей перстень с дорогим алмазом, передал его маэстро Альберти.
– Gliene sone molto tenuto, sovrano! – с восхищением крикнул маэстро по-итальянски и, поцеловав перстень, надел его на указательный палец правой руки…
Наконец декабря четырнадцатого, когда нежданно морозы ударили, прибыл в Паозерье владыка Феофил со всеми новгородцами, что были с ним в последний раз у великого князя.
Сам государь Иван Васильевич не принял их, говорили они только все с теми же боярами государевыми.
От лица всего Новгорода произнес краткую речь только один владыка. В речи этой он сказал, что новгородцы навсегда отказались от веча и посадника, и бил челом о том, что уже государь сам обещал Новгороду. Все же прочие, бывшие с ним, втайне боясь, как бы великий князь не отперся потом от обещаний своих, просили, чтобы он поклялся. Великий князь дал слово.
Послы стали просить крестоцелования. На это государь кратко ответил:
– Не быть моему целованию.
Тогда послы челом били, чтобы государь приказал крест целовать боярам своим или наместнику своему в Новгороде. Иван Васильевич и в том отказал. Просили послы еще опасной грамоты, но и того им не дали, а бояре московские объявили им, что переговоры закончены, и отпустили их в город.
Опять начался шум и распря в Новгороде. Встрепенулся народ новгородский, видя гибель старых обычаев и вольностей, которые, хоть на словах только, были все же близки сердцу его. Внушал страх и отказ великого князя крест целовать. Более же всех волновались бояре-вотчинники: не стояли они ни за вечевой колокол, ни за посадника, но стояли крепко за вотчины свои. Выпускали они на площадь по-прежнему горлопанов своих наемных и с ними кричали на вече:
– Силой пойдем на великого князя! Биться будем, пока помочь нам подоспеет! Умрем за вольность и за Святу Софию!..
Но черные люди на собственной шкуре знали заботу бояр о вольностях и не верили им.
– Ишь каким вороньем разорались толстопузые! – говорили они меж собой.
– Оно, может, и не хуже будет за государем-то, – надеялись другие, а третьи, более озлобленные, шипели с досадой:
– Держи карман! Меняем кукушку на ястреба!
Воевода же новгородский, верный защитник веча и Господы, видя развал кругом полный и не дела, а только крики и вопли, сложил перед вечем звание воеводы новгородского, сказав, что ему в Новгороде служить некому.
После этого случая еще больше пошло все вразвал, а двадцать девятого декабря вновь прибыли к Ивану Васильевичу послы от веча – владыка Феофил, знатнейшие граждане и черные люди, хотя никакой охранной грамоты у них не было.
Все они молили допустить их пред лицо государя, чтобы сам он, из уст своих, сказал, чем он жалует вотчину свою, землю новгородскую.
Великий князь повелел их пустить пред свои очи и, встав, сказал торжественно:
– Что яз обещал вам, когда ты, богомолец мой, посадники, житьи и черные люди челом били, то и ныне то же вам обещаю. Не буду звать вас судиться в Москву, а суд вам по старине. В земли и вотчины ваши вступаться не буду. На службу в Низовские земли к себе ни брать, ни выводить людей не буду из новгородской земли…
Послы ударили челом и вышли довольные, с верой в слова великого князя.
Бояре же московские, выйдя следом за ними, напомнили им, что государю надобно дать волости и села.
Новгородцы предложили Луки Великие и Ржеву Пустую, но Иван Васильевич этих земель не принял. Тогда предложили они десять волостей архиепископских и монастырских, но государь и тех не взял.
– Избери же, что тобе самому угодно, – сказали наконец послы, – полагаемся во всем на Бога и на тобя.
Великий князь потребовал половину всех волостей владычных и монастырских. Новгородцы согласились, но просили у некоторых бедных монастырей земли не отнимать.
Иван Васильевич потребовал тогда точной описи всех волостей, что и было исполнено. Государь, просмотрев со своими боярами все описи, взял в знак милости из владычных только десять волостей, половину монастырских и все новоторжские, кому бы они ни принадлежали.
Что касается дани, то великий князь установил, по соглашению с новгородцами, по одной полугривне на каждого земледельца в год с сохи как в новгородских волостях, так и на Двине и в Заволочье.
Затем великий князь потребовал немедленно очистить двор Ярослава и привести весь народ на верность государю крестным целованием.
На третий день бояре ответили:
– Двор Ярослава – наследие государей. Могут они взять его вместе с вечевой площадью, когда им угодно. Народ же готов целовать крест государям своим.
С тринадцатого по пятнадцатое января длилось приведение к присяге государям всех граждан, от бояр до черных людей, с их женами, детьми и слугами. После чего вече навсегда прекратилось.
Января восемнадцатого все бояре, дети боярские и житьи люди новгородские били челом великому князю, дабы взял он их в свою службу.
Государь принял их челобитье, взяв дополнительную присягу, дабы берегли государево дело и все, что будут их братья-новгородцы говорить и делать, до государей доводили, а государевы слова и дела хранили втайне.
В этот же день приказал Иван осаду с Новгорода снять и гражданам разрешил свободно из града выходить во всякое время.
Января двадцатого послал великий князь из Новгорода на Москву вестником князя Ивана Слыха к матери, ныне инокине Марфе, к митрополиту и к сыну своему, великому князю, сказать им от лица государя:
– Яз вотчину свою Великий Новгород привел во всю свою волю. Учинился на ем государем, как и на Москве…
Весть эту князь Слых привез в Москву через неделю, января двадцать седьмого, и во всех церквях кремлевских и посадских в этот день служили молебны и гудели колокола.
В Великом же Новгороде на другой день после отправки посла, января двадцать первого, Иван Васильевич допустил к себе бояр, житьих людей и купцов, со многими дарами в стан его пришедших, как было это и в прошлый приезд государя.
В этот же день приказал государь князю Ивану Стриге-Оболенскому занять двор Ярослава и жить в нем как наместнику великого князя московского.
В самом конце января, в четверг на масленой, великий князь с тремя своими братьями и с князем Василием верейским впервые въехал в Новгород, где у Св. Софии отслушал обедню, которую служил сам архиепископ Феофил.
Возвращаясь к себе на Паозерье, государь пригласил на обед архиепископа и всех знатнейших новгородцев.
В трапезной великого князя, перед тем как сесть за стол, поднес владыка Феофил в дар государю панагию, обложенную золотом и жемчугом, кубок, чарку сердоликовую, окованную серебром, и хрустальный бочонок да мису серебряную весом двенадцать гривенок и двести золотых корабленников. За обедом государь был разговорчив и весел.
От бояр же и прочих сословий подарки, словно река, лились всякий день непрерывно в стан государя.
Тихо и мирно становилось все в Новгороде, но февраля первого пошли опять тревоги. Приказал в этот день государь схватить купеческого старосту Марка Панфильева, а на другой день – Марфу Борецкую с внуком Василием Федоровым, отец которого умер в темнице муромской в заточении, а из житьих людей – Григория Киприянова, Ивана Кузьмина, Акинфа с сыном Романом и Юрия Репехова да отвезти всех задержанных на Москву в оковах, а вотчины и все имущество их отписать в казну государеву.
Никто не посмел вступиться за них, ибо явные были они сторонники короля Казимира и враги Москвы.
В эти же дни наместник государев князь Иван Стрига-Оболенский по приказу Ивана Васильевича нашел и доставил ему все договорные грамоты новгородцев с Казимиром.
Снова после этого все стало тихо и спокойно в Новгороде, но государь еще двух своих наместников прислал – Василия Китая, бывшего наместника своего новоторжского, да боярина Ивана Зиновьева для соблюдения еще пущей тишины, повелев им занять владычные палаты каменные…
Февраля восьмого великий князь поехал опять в храм Св. Софии к обедне с братом князем Андреем меньшим и пригласил к обеду в Паозерье владыку, многих бояр и житьих людей.
А за обедом владыка, угодить желая великому князю, позвал его в Св. Софию к обедне февраля двенадцатого, в день памяти Св. Алексия, митрополита московского. Государь был весьма доволен и обещал быть непременно.
В этот день встретили государя в храме торжественно, всем клиром, с крестами и с почетной стражей из владычного полка. Сам владыка стоял посредине церкви в полном облачении, готовый к служению.
Благословив великого князя, владыка сделал знак софиянам, слугам своим, и сей же час подали заготовленные дары.
– Поздравляю тя, государь, – торжественно произнес Феофил, – со днем святого Алексия, митрополита московского, защитника и хранителя твоего стольного града, чудотворца и угодника Божия…
И повелел владыка слугам своим подавать подарки, а государь страже своей – принимать: цепь золотую, чарки золотые, большую кружку серебряную золоченую, кубок складной золоченый, мису серебряную, пояс золоченый, всего серебра весом шестьдесят четыре гривенки да сто золотых корабленников…
Рано утром во вторник, февраля семнадцатого, оставив у наместников своих крепкие заставы, выехал великий князь из Новгорода к себе на Москву. Наместникам повелел он снять с башни вечевой колокол и следом за ним послать на Москву же.
Ехал Иван Васильевич медленно, так как шел за ним огромный обоз, почти из трехсот саней, груженных золотом, серебром, каменьями, дорогими сукнами, хрустальными изделиями и прочим.
Первый стан у великого князя был в Ямнах, и приехал сюда проводить его владыка Феофил с боярами, а проводного дал бочку вина да жеребца дорогого. Бояре же дарили ему проводного по меху вина и меда. Все ели и пили у государя, и, одарив владыку и бояр, отпустил он их всех с честью.
Через семнадцать дней, в марте, на пятый день нового тысяча четыреста семьдесят восьмого года, подъезжал Иван Васильевич к Москве, миновав уже село Мячкино. Как после похода миром, так и теперь встречали по пути его везде колокольным звоном, а перед Москвой толпы народа из столицы и от всех подмосковных.
Версты за две от столицы, когда по ветру слышен уж был гул колоколов московских, примчался навстречу государю великий князь Иван Иванович со стражей своей. Обнимая и целуя отца, он восторженно крикнул ему в ухо:
– Нет уж ныне осиного гнезда!
Глаза Ивана Васильевича засияли от этого взрыва сыновней любви и преклонения пред отцом.
– Да, сынок, осиного гнезда нету, да осы остались. У каждой из них надо жало вырвать, – сказал государь, но вдруг, отмахнувшись рукой, воскликнул: – Да ну их пока к бесу! Сказывай, как там бабка твоя, как девки мои малые, княгиня…
С жадностью слушал он все семейные и московские новости, и становилось ему теплей и уютней, и так он въехал в Кремль, с детства любимый.
Вскоре после приезда великого князя на Москву прибыл из Новгорода и вечевой колокол, сердце вольности новгородской, и взнесли его на звонницу Успения соборного, дабы с прочими колоколами московскими звонил он согласно.
