12. В котле Европы

К весне 1813 года Наполеон уже был способен расправить крылья своих «орлов» над рядами новой полумиллионной армии. Конскрипция была жестокой: допризывники стали призывниками. Этих нежных юношей, почти мальчиков, прозвали «мариями-луизами». Наполеон взял из казны 300 миллионов, в подвалах Тюильри у него осталось еще 160 миллионов – его личные деньги:

– Этого пока хватит, чтобы вернуться на Вислу…

По дорогам провинций шатались конные жандармы, вылавливая дезертиров. Чтобы избежать конскрипции, деревенские парни клещами выламывали себе передние зубы, отрубали себе пальцы. Наконец, поскольку молодоженов не брали в армию, все мужчины мигом переженились. Когда невест не осталось, нарасхват пошли под венец с юношами и вдовые старухи.

– Бертье, – указал Наполеон, – всех беззубых и беспалых взять тоже… они вполне могут служить в обозах!

Люди тогда понятия не имели о «тотальной войне», но именно такую войну император для них и готовил. В январе 1813 года Наполеон снова виделся с флигель-адъютантом Михаилом Орловым, присланным в его ставку. Но зачем Орлов ездил, о чем говорил с императором – это навеки осталось тайной…

Течения рек Европы как бы заранее определяли естественные этапы освобождения – Висла, Одер, Эльба и Рейн (старая граница старой Франции). Висла была уже за нами, князь Шварценберг оставил Варшаву, но, щадя самолюбие «гоноровых» поляков, русские войска в Варшаву не входили. Освобождение начиналось с Пруссии: «Шумели в первый раз германские дубы. Европа корчилась в тенетах. Квадриги черные вздымались на дыбы на триумфальных поворотах…»

Кутузов привел в Калиш всего 18000 солдат.

– И это все? – спрашивали его.

– Грязь на дорогах задерживает подход резервов…

Стратегия совмещалась с политикой. Англия уже воевала с Америкой, а ружья продавала России за наличные. Князья Рейнского союза продолжали кланяться в сторону Парижа, как мусульмане в сторону Мекки. Бернадот еще не высадил в Померании шведских десантов. Меттерних не верил в поражение Наполеона, сначала он решил, что бегством из России тот выманивает русских на легендарные поля аустерлицев и ваграмов. По мнению Меттерниха, пусть Россия и Франция бьются до потери сознания, а потом Австрия, во всем ее блеске, займет в обескровленной Европе первенствующее положение. Наполеона он хотел заменить на престоле Франции его австрийской женою Марией-Луизой, а уж с нею-то Вена всегда поладит. Но – как бы в отмщение планам Меттерниха! – уже раскручивались крылья Пошерунской мельницы. Пруссаки еще не убивали оккупантов, но уже стали поколачивать. У французов отнимали ружья со словами: «Поносил – и хватит. Теперь будем носить их мы…» Пруссия, независимо от решения короля, строилась в колонны. Рядом с профессором шагал булочник, подле учителя вышагивал парикмахер. Фридрих-Вильгельм III просил у Наполеона прощения за «измену» Йорка, обещал его повесить, а перед Кутузовым он льстиво заискивал. Полководец нуждался не в короле, а в народном ополчении Пруссии, высоко оценивая отвагу старого Блюхера, светлые головы Шарнхорста и Гнейзенау. Эти замечательные в прусской истории люди, уже опозоренные Наполеоном, клялись: «Кровью смоем позор Йены и Ауэрштедта!»

Наполеон забросал Пруссию листовками: «Я недоволен вами, – писал он. – Я оказал вам честь, возвысив вас до французов. Но я могу и лишить вас благ моей конституции… Я опустошу ваши земли, заселив их другими народами, вы настрадаетесь». Фридрих-Вильгельм от подобных угроз трепетал.

– Ах, бедная моя Луиза! – прослезился он. – Какое счастье, что ты не дожила до этих ужасных дней…

Александр припугнул коллегу: если и далее сдерживать гнев народа против Наполеона, то весь гнев Пруссии может обернуться против короля, а тогда возможна и… революция. Наверное, революции он боялся все-таки больше Наполеона, а потому уступил. Кутузов оформил боевой союз с Пруссией, из Калиша он обратился к пруссакам с воззванием – к оружию, братья! Кавалерия Чернышева ворвалась в улицы Берлина, жители Дрездена вывезли саксонского короля из города на тачке, как вывозят мусор на свалку. Одер остался позади – Эльба уже слышала шелест знамен России и Пруссии. Русские партизаны вломились в Гамбург, горожане сами разделались с гарнизоном французов, но, стреляя в них, они кричали странные слова: «Ура! Теперь-то мы попьем кофейку с сахаром…» Кутузов долго смеялся, когда ему рассказали об этом:

– Кому что дорого! Немцы без кофе дня не проживут, как мы, грешные, без чаю, а Наполеон кофе пить запретил…

Полководец готовился ехать в Дрезден, где саксонцы рады были его видеть гостем. Лейб-медик Виллис давно внушал Кутузову: «Не пренебрегайте шинелью, ваше сиятельство. Что вы – как поручик, в одном мундирчике…» Но старик верхом поехал в Дрезден, опять в мундире. Александр пригласил его в свою теплую карету. Качаясь на мягких диванах, Кутузов снова доказывал, что надобно усилить политический нажим на коварную Вену, ибо с одними пруссаками пройти Европу из конца в конец – иметь неприятности.

– Легче всего лезть за Эльбу, но как воротимся? Будет рыло в крови, – именно так он и сказал царю…

Но Вена еще уклонялась от союза. Таурогенское соглашение Йорка с русскими, Кадишское воззвание Кутузова к пруссакам – все это казалось Меттерниху и прочим меттернихам актами разрушительного, почти якобинского значения. Народ, по их мнению, должен оставаться за оградой политики. А партизанская война из лесов России была уже перенесена Кутузовым на просторы Европы, где и городов побольше и дороги получше. Как иголка, блуждающая в теле человека, пока она не коснется его сердца, – так же для Наполеона были очень опасны глубокие, всегда неожиданные уколы партизан в тылу его армии, на его же коммуникациях. Конечно, русским партизанам помогало превосходное знание французского и немецкого языков, их гуманное отношение к жителям… Вскоре из кавалерийского рейда на берегах Заала вернулся богатырь Михаил Орлов – уже в чине ротмистра гвардии.

– Ваше сиятельство, – доложил он Кутузову, – своими глазами вчера видел Наполеона. Скакал как бешеный с Дюроком и мамелюками. На Заале уже собраны его силы, и, ударь он покрепче, боюсь, не примкнула бы к нему и Вена…

– Ожидаю от Меттерниха всяческих пакостей!

– А вы не больны ли, ваше сиятельство?

– Что-то недужится, но терпеть можно…

Не доехав до Дрездена, Михаил Илларионович остановился в силезском городишке Бунцлау, где прусский майор фон Марк уступил ему второй этаж своего дома. Был апрель, по утрам пели птички. Встревоженный, в Бунцлау приехал Виллие, лучший врач армии, а прусский король срочно прислал к больному своего лейб-медика Гуфеланда, и тот сказал Виллие:

– Простите, коллега, я вас оставлю. У меня репутация лучшего врача в Европе, и на старости лет не хотелось бы запятнать ее смертью столь великого человека…

Весь израненный в битвах, истощенный волевым напряжением героики 1812 года, Кутузов отвергал все лекарства.

– Съешь сам, если ты меня любишь, – говорил он Виллие.

Он еще был способен диктовать адъютантам по нескольку страниц кряду, все помня, не ошибаясь в деталях. Но подписывать бумаги уже не мог. Царь встал перед ним на колени:

– Простишь ли меня, Михаила Ларионыч?

– Я уже простил тебя, государь, – ответил полководец. – Но зато Россия никогда не простит.

Он ушел из жизни непобежденным, его имя навеки осталось свято в русском народе. Его похоронили на Невском проспекте Петербурга – в Казанском соборе, куда свозили военные трофеи, и он спит мертвым сном под шелест знамен поверженного противника. Но после его кончины русская армия стала терпеть поражения – непростительные для ее чести!

Дрезден, как и вся Саксония, нравился русским: всюду чистота, саксонки очаровательны, еда в трактирах дешевая, вкусная, ребятишки с горшками ходили по русским караулам, угощая солдат горячим супом. «Меня прислала к вам мама, попробуйте, это она сварила для вас!» – говорили они. Зазевайся офицер или солдат на улице, его сразу обступали добрые, вежливые люди, иные знали русский язык:

– Не угодна ли помощь? Если вам стало скучно, не навестите ли мою семью? Мы вместе пообедаем, выпьем пива…

Командующим русско-прусской армией был назначен генерал Витгенштейн; лейб-медик Виллие застал его в Дрездене.

– Кутузова нет. Государь просил не разглашать войскам это печальное известие до тех пор, пока вы, Петр Христианович, не одержите над Наполеоном хотя бы одну победу…

Наполеон – через лазутчиков – все уже знал.

– Прекрасная новость! – воскликнул он, обращаясь к Бессьеру. – Вы, герцог, оповестите об этом наши войска, чтобы не один я пыхтел здесь от радости…

Бессьер, герцог Истрийский, командовал его кавалерией. Честный человек, он сказал, что благороднее будет послать трубача в русский лагерь с соболезнованием.

– Не будь бабой! – обругал его император. – Дюрок, пошли лазутчиков, и пусть они испортят настроение русским…

Наполеон сильно сдал, он как-то обрюзг, отяжелел, сделался сонливым; Бертье стал многое забывать, путался в бумагах, брюзжал. Наполеон выехал из Веймара к армии со словами:

– Наполеона нет – я снова генерал Бонапарт!

Сражение при Люцене открыли русские, им противостоял маршал Ней, на глазах которого Бессьера убило ядром. Это же ядро повалило еще кого-то, но кого? Ней не рассмотрел.

– Послать гонца по шоссе к Веймару, чтобы император пошевеливался! – кричал Ней. – Пусть он не думает, что здесь фуражиры дерутся из-за сена – сейчас будет бойня…

Наполеон прискакал, а Ней был уже весь в крови.

– Ты ранен? – спросил император.

– В ногу. Это кровь лошадей, убитых подо мною… Юные «марии-луизы» не отваживались бежать под градом русских ядер, и тогда Наполеон сам повел их за собою:

– Или вы решили прожить сто лет? Не выйдет… Чего бояться? Кому придет свой час, тот умрет и без помощи ядер!

Он все время подтягивал с .Заалы резервы, и к вечеру его силы намного превысили мощь союзников. Когда царь ехал с поля битвы, ему освещали дорогу фонарем, чтобы конь не наступал в темноте на умирающих. Рано утром он разбудил прусского короля и сказал, что сражение при Люцене нет смыслу возобновлять вторично – лучше отступить…

Фридрих-Вильгельм предался отчаянию.

– Я знал, чем это кончится. Наполеон велик, а все мы – ничтожны… Шарнхорст, вы слышите меня?

Шарнхорст, раненный при Люцене, лежал в соседней комнате и еще не знал, как близка его смерть.

– Я все слышу, – ответил он. – Если Attila modern пойдет на Берлин, сжигайте его, как сожжена и Москва, только не порывайте с Россией – она последняя надежда нашей Пруссии!

Наполеон вступил в Дрезден с саксонским королем, покинувшим свою столицу на грязной тачке. Не зная, чем умилостивить зверя, горожане прислали к императору депутацию почтенных людей, чтобы он отказался от мщения городу.

– Не распинайтесь! – оборвал он их речь. – На окраинах ваших квартир еще висят гирлянды, развешенные в честь татарских полчищ Александра, мостовые Дрездена еще осыпаны цветами, которыми ваши же дочери закидали казачьих лошадей… Кого хотите обмануть? Меня? Стыдитесь, господа…

Утром 8 мая в замке Вушен, где расположилась Главная квартира царя, услышали залпы пушек со стороны Бауцена.

– Теперь он от нас не отвяжется, – сразу приуныл прусский король. – Зачем я связался с русскими? Французы снова загонят меня в Мемель, где я буду сидеть на одной салаке с вареным картофелем… Ужас, ужас!

Александр велел Витгенштейну, поспешить к войскам:

– Скачите к Бауцену, я выезжаю за вами.

– Но я не могу покинуть ваше величество…

Командующий как прилип к царю, так уже и не отлипал во все время битвы. Сам не решался командовать, зато бравым голосом четко передавал приказы императора. Александр заметил вдали маршала Нея со свитой, крикнул на батареи:

– Никитин! Видишь ли ты эту блестящую кучу генералов? Свали мне хоть Нея, и я ничего для тебя не пожалею…

Ней доложил Наполеону:

– Опять эти дьявольские батареи Никитина! Вчера Бессьера, а теперь – Дюрока… Можете полюбопытствовать сами, сир: Дюрок таскает по земле все свои кишки…

Дюрок, почти обезумев, старался запихнуть в себя обратно выпадающие внутренности, уже измазанные в грязи.

– Сир! – вопил он. – Это конец… конец! И не только мне, всем конец… Разве Ланн не просил вас перед Ваграмом? Теперь прошу я: не мучайте больше Францию! Я так хочу еще жить, сир… застрелите меня, сир! Это конец…

Наполеон понял, что хирурги тут не помогут:

– Терпи, Дюрок: у каждого из нас своя судьба…

– Яду! Отравите меня, застрелите меня… умоляю! Даже раненых лошадей, и тех пристреливают из жалости.

– Нет, Дюрок, умри, сам…

Наполеон снова побеждал, но уже не мог закреплять свои победы кавалерией, которая почти вся полегла в сугробах России. Был уже пятый час вечера, и генерал Витгенштейн, охрипший от крика, признал свое поражение:

– Ваше величество, не пора ли вам заменить меня графом Милорадовичем или Барклаем-де-Толли? Счастлив служить вам, но вы и сами видите, что Бауцен мною проигран.

– Хорошо, – ответил царь (и через подзорную трубу он долго разглядывал Наполеона). – Я не желаю быть свидетелем своего поражения. Воля господня, прикажите отступать…

Наполеон, заложив руки за спину, издали невооруженным взором молча пронаблюдал, как на лошадях отъехали прочь русский царь и прусский король. Саксония оставалась в его руках, он стал подсчитывать свои потери и ужаснулся:

– Еще один Люцен, еще один Бауцен, и мы, Бертье, можем укладывать ранцы… Каковы же наши успехи, Бертье?

Бертье сказал: пленных нет, трофеев нет. Русские и пруссаки отступили в идеальном порядке, не потеряв и фургона.

– Как? – удивился Наполеон. – Эти негодяи не оставили мне даже гвоздя с веревочкой? Хорошенькая война… Меттерних прислал ему поздравление с победами, но предупредил: боевой союз Австрии с Францией был действителен до тех пор, пока эти страны сражались на территории России. Наполеону много не надо, чтобы понять этот намек.

– Мерзавцы! – сказал он. – Я дал их Шварценбергу жезл своего маршала, хотя в Париже из него мог бы сделать швейцара. Пусть этот боров прется куда хочет: куда придет, оттуда и убежит… Нет, я не побежден! Барклай с Блюхером могут отрезать меня даже от Франции – для меня важнее всего остаться здесь – на Эльбе, у Дрездена и Лейпцига.

Однако обоюдное истощение требовало перерыва в боях, потому в Плесвице маркиз Коленкур договорился с русскими о временном перемирии. Наверное, ему, блистательному дипломату талейрановской школы, было неловко вести переговоры с молодыми адъютантами царя – Михаилом Орловым и графом Павлом Шуваловым… Опечаленный, он им сознался:

– Вы напомнили мне самые счастливые дни моей жизни – Петербург весь в снегу, волшебная музыка балов, оголенные плечи красавиц… О-о, как бы хотелось вернуть эти блаженные дни! Но уже все кончено. Император прав: он упадет, если остановится. Остановить же невозможно.

– Разве он не остановлен? – спросил Орлов.

– Но еще не падает, – ответил Коленкур. – Он еще велик, как и Вандомская колонна в Париже, спаянная из стволов ваших же пушек, отгремевших при Аустерлице…

Меттерних встретился с Наполеоном в Дрездене, где еще недавно он, льстящий, провожал императора в поход на Москву. На этот раз все было иначе, иным казался и Меттерних.

– Вы захотели войны? – хохотал Наполеон. – Именно вас мне и не хватало. Я разбил русских и пруссаков, теперь очередь за вами… увидимся в Вене! Я расколочу все стекла в окнах вашего Шенбрунна. Мой сынок, Римский король, давно уже спрашивает: «Папа, когда пойдем лупцевать венского дедушку?» Я женился на дочери вашего императора, хотя сердце уже тогда подсказывало мне: не делай этой глупости, ибо Вена изменчива, как и все ваши венские женщины.

– Мир или война зависят от воли вашего величества.

– Так чего вы хотите? Чтобы я отказался от завоеваний? Рожденные на престолах вправе быть разбитыми. Даже разбитые вдребезги, они утешаются возвращением на свои престолы. Но я, сын звезды счастья, я так не могу… нет! – сказал Наполеон. – Я существую до тех пор, пока меня боятся. Моя армия, да, простудилась в России, но она верит в меня.

– Ваша армия устала, она тоже мечтает о мире.

– О мире могут мечтать только мои маршалы, скучающие по своим перинам. Я же видел, Меттерних, как самые храбрейшие плакали под Смоленском, как молочные младенцы…

Меттерних рассуждал продуманно: если у Наполеона и поражения и победы одинаково ведут только к войне, а мир является лишь передышкой, Европе никогда не видать мира.

– Поберегите хотя бы свою нацию! – сказал он.

– Молчать! – ответил Наполеон. – Вы имеете дело с человеком, для которого один или два миллиона людей ничего не значат. – Он отпустил грязное выражение, и Меттерних постыдился запечатлеть его в записи этой беседы. – В походе до Москвы я сохранил французов, я спас всю старую гвардию, за меня расплачивались поляки и вы… немцы. Вы, Меттерних, не пожалели для меня своих же немцев, так не смейте сейчас жалеть и моих французов. Да-да! – вызывающе продолжал Наполеон. – Я теперь жалею, что женился на вашей эрцгерцогине, но ваш император… А кстати, чем он сейчас занят?

– Играет на скрипке в оркестре на водах Теплица..

– Пусть играет и дольше. Надеюсь, он и без вашей подсказки допрет своим умишком, что, свергая с престола меня, своего зятя, он свергает свою же дочь. – Помолчав, Наполеон спросил: – Выкладывайте! За сколько продались Англии?

Меттерних, даже оскорбляемый и обруганный, умудрялся хранить невозмутимое спокойствие, что делало ему честь.

– Я ехал в Дрезден, сир, глубоко жалея вас, как великого человека. Теперь я окончательно убежден: вы погибли!

Наполеон сложил на груди руки, спокойный:

– Если даже и так, то под руинами моего престола я без жалости похороню весь этот паршивый мир.