13. Противостояние
Императорские орлы – штандарты гвардии Наполеона – уже раскинули позлащенные крылья возле русских границ. Кутузов был лишен доверия, о нем даже не поминали, дабы не вызвать неудовольствия царя. Но среди военных все понимали: при скорости маршей Наполеона нашествие угрожает Вильно или Смоленску – эти главные стратегические направления могли вывести французов сразу к Петербургу или сразу к Москве. Следовало упредить удары врага… Александр метался:
– Именно сейчас мне не хватает генерала Моро! Сумев противостоять гению Суворова, он, знающий Наполеона, как никто, способен противостоять его наглости…
Главнокомандующего не было, а война уже началась.
Два русских корпуса перешли границу возле Гродно.
Одним командовал Леонтий Беннигсеи – уроженец Ганновера, вторым Федор Буксгевден – уроженец острова Эзель. Генералы были единодушны в одном – в неисправимо лютой ненависти, какую они издавна испытывали друг к другу. К ним присоединился и прусский корпус генерала Антона Лестока.
– Со мною, – сообщил Лесток, – четырнадцать тысяч штыков. Это все, что я мог выцарапать у своего короля…
О том, что Беннигсен с Буксгевденом грызутся над славой, как собаки над мозговой косточкой, Петербург был подробно извещаем от графа Петра Александровича Толстого, посланного на войну ради их укрощения. Толстой докладывал, что генералы распустили треть армии, их солдаты, сытости не знавшие, копают на полях гнилую и мерзлую картошку. Давно льют дожди, а дороги – гибель: если не хочешь утонуть на дороге, сворачивай с нее в сторону… Александр был явно растерян, но имени Кутузова не вспоминал.
– Что нам делать? Где я найду командующего? Как можно открывать войну, уповая на двух обормотов?..
Ему подсказали Михаила Каменского, воевавшего еще под началом Потемкина и Суворова; пятьдесят шесть лет подряд он отстаивал репутацию лучшего полководца России. Одна беда с ним…
– Ваша бабушка, – сказали царю, – блаженный памяти Екатерина Великая, всегда изволили считать Каменского умалишенным…
Каменский и стал главнокомандующим. Три недели он тащился до Вильны, потом из кареты пересел в дровни, поволокся по грязи дальше, разглядывая солдат, копавших на полях картошку. Прибыв на войну, Каменский доложил в Петербург, что совсем ослеп, в Пруссии не бывал, городов ее не знает, немецкого языка тоже… Что делать?
Наполеон, прибыв к армии, был озадачен:
– Бертье, кто же такой Каменский?
– Называет себя соратником Суворова.
– Тогда, Бертье, с ним надо быть осторожнее…
Подумаем, читатель! Человек пятьдесят шесть лет выковывал свою репутацию для Пантеона бессмертных, а командовал армией всего семь дней. За одну неделю Каменский успел развалить даже то, что не успели организовать для обороны ни Беннигсен, ни Буксгевден, ни тем более Лесток. Что он там вытворял – уму непостижимо… Армия под руководством Каменского не знала, куда ей деваться: сегодня говорили, что пойдут прямо на Силезию, завтра обещали оборонять Кенигсберг. Но имя Суворова невольно гипнотизировало Наполеона: в каждой глупости Каменского, совсем не понимая его сумасбродных маневров, Наполеон тщетно пытался разгадать те проблески гениальности, что определяли высокое искусство Суворова. Каменский в этой войне добился невозможного: он сбил с толку не только свою армию, но ему удалось сбить с толку и самого Наполеона. Вся эта странная процедура – под дождем и снегом, среди болот и лесов – завершилась в ночь на 14 декабря 1806 года.
Как раз в эту ночь разбушевалась снежная буря, она сметала бивуаки русских и французов. Каменский закончил свое письмо к царю, откровенно признав в нем, что он, да, ума не имеет. После этого ума не имевший вызвал Беннигсена.
– Таких, как я, – сказал он, – в России тысячи, и не понимаю, почему именно меня наказать решили?
– Такой… один, – ответил ему Беннигсен.
– Спасайся, уводи армию прочь отсюда, иначе мы все погибнем. – Буксгевдену он приказал: – Бросай артиллерию, черт с ней, топи пушки в реках. Отступать… немедленно! Наполеон-то – от Бога, наказанье Господне. За грехи наши, за грехи… Он как даст – только короны летят, нам ли, сирым, тягаться с ним? Этакого-то зверя лучше не задирать…
Бертье, сильно озабоченный, вошел в палатку.
– Что случилось? – встревожился Наполеон.
– Каменский затевает против нас что-то серьезное. На русских аванпостах движение, я вижу огни, там жгут пучки соломы. Слышны какие-то крики, вроде кричат «ура».
– Этот Каменский задал нам хлопот, Бертье.
– Да, с ним лучше не связываться… Может, целесообразнее сразу отступить, оставив в арьергарде Ланна?
Наполеон был небрит. Два дня не обедал. Его лошаки с кухней и посудой бесследно исчезли в глубокой грязи, а с ними утонул и повар… посреди дороги! Наполеон уже давно подозрительно чесался – его гардероб тоже пропал.
– Проклятая страна, – ворчал император. – Теперь я понимаю Генриха Валуа, который улизнул из Варшавы в Париж, чтобы только не быть королем в этой местности.
Наполеон… отступил! Он выехал в Голымин, велев Ланну с его крепким корпусом упредить противника. Беннигсен, назло Буксгевдену, оставил свой корпус на топких гатях близ Пултуска; он указал Буксгевдену примкнуть к нему, но Буксгевден, назло Беннигсену, отвел свои войска подальше от него. Хлеба не было, из походных церквей солдаты растащили все просвиры и сжевали их за милую душу. Громадные форшпаны (прусские телеги) по самые оси вязли в сырой глине. Встретив отряд французов, екатеринославльские гренадеры возмутились:
– Они нас ишо на штык хотят брать? Ах, мать их всех за ноги! Покажем недоноскам, как надоть…
Перевернули ружья и погнали французов прикладами. Сражение при Пултуске началось. Над враждующими колоннами кружил мокрый снег, под ногами чавкала болотная слякоть. Русские почти целиком уничтожили весь корпус Ланна (за компанию с ним, кажется, раздергали и части Даву). Пространство на двадцать верст в округе было усеяно утонувшими в грязи ранеными, меж кочек торчали хоботы поникших пушек. Французы оставили обозы, из фургонов которого победители растаскивали вино и закуску… Возле Остроленки Беннигсен встретил Буксгевдена, они схватились за шпаги, чтобы прояснить личные отношения.
– Зачем ты спалил мосты через Нареву?
– Чтобы никогда больше не видеть тебя…
Но тут подоспел граф Петр Толстой:
– Именем государя… разойдитесь, господа! Граф Буксгевден, вам ведено ехать в Ригу… Имею распоряжение из Петербурга: командующим остается генерал Беннигсен!
Виною тому сам Беннигсен: он порадовал царя победой при Пултуске, наврав ему; что разбил не Ланна, а самого Наполеона. С тех пор величал себя так: Победитель Непобедимого! Неизвестно, кому пришла благая мысль – офицерам можно голов не пудрить, а солдатам кос более не носить. Но указ об этом состоялся, когда армия двинулась на Кенигсберг.
* * *
– Они отходят на Кенигсберг, – доложил Бертье.
– Беннигсена перехватим на марше.
– Я солидарен с вашим мнением, сир.
– Но прежде дадим банкет, – сказал Наполеон.
Когда генералы сели за столы, каждый на тарелке (под салфеткой) обнаружил банковский чек на 1000 франков. Вполне приличный аванс, выданный вперед за будущую храбрость. Наполеон в таких случаях денег не жалел: предстояла битва, от мужества генералов зависел успех. Они спрятали чеки в карманы мундиров, потом дружно кричали: «Vive l'empereur!. «
Прейсиш-Эйлау – таково это место, где русская армия скрестила оружие уже не с маршалами императора, а с самим Наполеоном, разбившим свою ставку посреди городского кладбища. Кладбище, конечно, не лучший командный пункт на этом свете, но между массивных надгробий можно было укрыться от несносного морозного ветра. Зима выдалась очень суровой, снег был на диво глубок, противники палили из пушек, а кавалерия рубилась в атаках, даже не подозревая, что под откатом орудий и ударами копыт не земля, а толстый лед застывших озер и прудов. Откуда командовал Беннигсен, неизвестно, ибо он… исчез! Его нигде не могли найти, и русская армия, предоставленная самой себе, сражалась по вдохновению тех генералов, имена которых навсегда остались дороги нашему сердцу; Багратион, Ермолов, Барклай-де-Толли, Раевский, Тучков, Дохтуров, прочие (а «Победитель Непобедимого» явился позже, когда пришло время сплетать лавровые венки на свою голову).
Русские вломились в улицы прусского города.
– Сульт! – крикнул Наполеон. – Вышвырните их оттуда!
Все смотрите на Сульта – сейчас он станет велик…
Барклай-де-Толли был ранен в руку.
– Сомов, – кричал он своему помощнику, – только не отступать!
Уличный бой всегда ужасен, и солдаты потащили Барклая в переулок, он и сейчас, истекая кровью, все еще звал Сомова:
– Держать каждый забор… каждое дерево…
Наполеон все время спрашивал у Бертье:
– Где же пленные? Сколько их взято?
Бертье он просто надоел этими вопросами.
– Да какие тут пленные, если все держится на штыках! Убивают всех подряд, никого не щадят – ни мы, ни они… Вы посмотрите, сир, что они там вытворяют!
Русская армия широким полукругом плавно, но жестко охватывала фланги французов. Наполеон, почуяв опасность, выдвинул корпус Ожеро, и корпус полег замертво, а сам Ожеро, весь израненный, едва выбрался живым.
– Если б не эта пурга… – оправдывался он. – Ради чего мы сюда забрались? Что нам тут надо?..
Дохтуров вел конницу прямо на кладбище.
– Вот он! – и палашом указывал на императора.
Наполеон увидел близ себя плещущие взмахи палашей, кромсающих его «ворчунов», он растерянно озирался:
– Бертье, что такое? Это не бой… резня!
Мюрат, спасая шурина, стронул лавину доблестной кавалерии. Он опрокинул ряды русской инфантерии, но ничего не достиг и пошел обратно, впервые узнав, что против урагана его неистовых сабель русские умеют выставлять жала штыков, они вышибают всадников из седел, вспарывают животы лошадям. Но с другой стороны кладбища Прейсиш-Эйлау князь Петр Багратион ударил своей конницей, к Наполеону уже подвели лошадь, он видел бегущих солдат гвардии, призывая их:
– Не терять знамен… берегите моих орлов!
Мимо него пронесло в седле умирающего казака, который, уже ослепленный смертью, уносил как раз императорского орла, размахнувшего блестящие крылья. Бертье доложил, что корпус Нея на подходе, еще немного – и можно пускать в дело корпус Даву.
Ней, оглядев поле битвы, сказал перед атакой:
– Великий Боже, что нам даст этот день?
Наполеон выпустил и Даву в эту мясорубку сражения:
– Смотрите на Даву – он сегодня станет велик…
Русским было сейчас все равно, какого зверя выпустит Наполеон из клетки – Ожеро, Нея или Даву. Пушки батарей Ермолова и Раевского работали так, что в воздухе кружились обломки оружия, взлетали каски и кивера, оторванные ноги лошадей и руки всадников, сжимающие сабли… Даву отошел… Наполеон почуял нутром, что дух его армии уже поколеблен в атаках, которые не дали ему никаких результатов. Он уже фантазировал, что сказать в бюллетене – для парижан, для Европы, для всего мира… В самом деле, что тут скажешь?
– Где же пленные? Где пушки? Где знамена?
Трофеев не было, а снег к вечеру стал коричневым от крови, которой в этот день не жалели ни русские, ни французы, трупы лежали грудами – да, это бойня! И нельзя закончить ее, и только ночь смогла прекратить резню…
Беннигсен созвал генералов, спрашивал: как поступать далее?
– Утром начнем все сначала, – сказал Ермолов, как всегда мрачный. – Начнем с первого выстрела до последнего.
– Мы уже победили! – воскликнул пылкий Багратион. – В этом нет сомнений. Не будем ждать утра… сейчас!
Граф Петр Толстой был осторожен в выводах:
– Господа, Наполеон сегодня НЕ победил нас…
Разом началась оттепель. Всю солому с крыш обобрали, скормив ее несчастным лошадям. Госпитали Кенигсберга были забиты русскими ранеными («Из коих многая до сих пор не получали перевозки, около 10 мрут каждодневно» – это слова очевидца). Беннигсен расписал в донесении свою, конечно, победу, чтобы царь порадовался, он депешировал ему, что отсылает в Петербург двенадцать императорских орлов:
– Несите их все сюда… курьеры ждут!
Из двенадцати орлов нашли только пять, и Ермолов сказал:
– Остальных не ищите – их уже пропили.
– Как пропили? – обомлел Беннигсен.
– А так…
Выяснилось, что солдаты, не понимая ценности священных для Наполеона реликвий, обменяли его орлов на водку в прусской деревне. Не будем судить их за это: продрогшие на морозе, они хотели согреться. Но зачем орлы французской гвардии нужны в крестьянском хозяйстве – кто знает…
Наполеон в эти дни говорил Бертье:
– Нашей длинной веревке пришел конец. Выхода нет, и надо призвать в армию молодежь набора восьмого года.
Бертье сказал, что преждевременная конскрипция вызовет во Франции тревожный резонанс: «Не лучше ли нам подумать о мире?..» Наполеон жил в избушке, вьюга наметала сугробы. Вчера солдаты кричали ему: «Папа, хлеба!» Они кричали по-польски, и он ответил им словами поляков: «Нема хлеба». А где-то там, за снежными равнинами, лежала загадочная страна, которая на смену павшему легко ставила десять новобранцев. Убей их десять – из-под снега вставали сто.
– Прежде чем говорить о мире, Бертье, мы должны рассчитаться с русскими за Прейсиш-Эйлау… Париж я могу обмануть, но вас-то не обманешь: да, мы проиграли!
* * *
Весною 1807 года Александр выехал на войну, цесаревич Константин вел гвардию, включая и полк кавалергардов. Гаврила Державин, уже совсем дряхленький, проводил всю эту компанию в боевой поход виршами:
Ступай и победи никем не победимых,
Обратно не ходи без звезд на персях зримых…
По прибытии к армии царю показали войска, и они выглядели хорошо. Он не знал правды. Цесаревич открыл брату глаза; в соседнем лесу прятались по кустам голые люди.
– Кто вы такие? – спрашивал царь. – Почему голые?
– Мы не знаем… нам так велено, мы не виноваты…
Оказывается, чтобы привести в божеский вид часть войска для царского смотра, Беннигсен другую часть армии раздел, ибо на всех солдат не хватило ни обуви, ни порток, ни мундиров. В ответ на упреки, что армия голодает, Беннигсен нахально отвечал императору: «Ну и что? Все так. Я ведь тоже имею к обеду лишь три блюда…» Александр поселился в Тильзите, где между братьями произошла очень бурная ссора.
– Беннигсен жулик и злодей! – говорил Константин, не вынимая изо рта сигары. – Послушай, что говорят в армии. Один раз ты загнал ее под Аустерлиц, где она погибала за венских трясунов, теперь ты спроворил ее под Кенигсберг ради голубых глаз королевы… Так судят офицеры. А на солдатских бивуаках судят эдак, что лучше мне помолчать.
Император жаловался потом князю Куракину:
– Как люди не поймут, что нам нужен заслон! В пятом годе я спасал Австрию, ограждавшую Россию с юга, теперь я вступаюсь за Пруссию, чтобы не лишить страну заслона на севере… Нельзя же нам допустить, чтобы мы, русские, граничили с наполеоновской Францией! Она уже здесь…
Стратегически император рассуждал правильно.
– Ваше величество, – отвечал ему вельможа, – если бы вы так и объяснили народу в своем манифесте о войне. Вместо этого Синод велел возгласить в храмах божиих, что Наполеон – исчадье сатаны, совокупившегося с блудницей египетской, анафема ему на многая лета. Теперь, случись замирение, как же вы из антихриста херувима лепить станете?
Куракин тоже рассуждал здраво. Между тем Тильзит уже наполнялся слухами. Поговаривали, что Беннигсен наголову разбит Наполеоном, армия отступает. Кенигсберг уже сдан, все чаще поминался городишко Фридланд. В ставке царя, громыхая пудовыми ботфортами, вдруг появился граф Петр Толстой мрачнее тучи.
– Сущую правду, – потребовал от него император.
– Правда такова, – отвечал Толстой. – Войска наши опрокинуты в реку Алле, Багратион отошел по горящим мостам, а князь Горчаков не мог помочь, отделенный от него озером. Беннигсен валялся на земле, жалуясь на разлитие желчи. От самого начала баталии у Фридланда мы были прижаты к реке.
– К реке? Какой же балбес избрал эту позицию?
– Беннигсен… Для Бонапартия этот день был юбилеем Маренго, и он отпраздновал его под Фридландом. Войско вашего величества сражалось геройски. Можно лишь дивиться, что французов положили в таких условиях не меньше, нежели они уклали на берегу наших. Преследовать нас они не решились. Наполеон хлопочет о мире и встрече с вами.
– Что же нам, Толстой? Уходить за Неман?
– Да! И сжигать мосты. Я не сказал, ваше величество, главного: конница Мюрата быстрым аллюром спешит в Тильзит.
– Тильзит, Тильзит… святый Боже, что творится?
Эта беседа состоялась в прусском местечке Олита, где император инспектировал дивизию князя Лобанова-Ростовского. По слухам, Наполеон уже выслал Дюрока в ставку Беннигсена, и Дюрок не говорил с ним о перемирии – он настаивал на мире и дружбе, из чего слагался вывод: Наполеон желал большего – союза с Россией… Александр поразмыслил об этом:
– Хорошо. Пригласите сюда Лобанова-Ростовского… Князь, – сказал он ему, – ты поедешь к Наполеону ради прелиминарных переговоров о мире. Но помни, Дмитрий Иваныч: если что исполнить не так, я сразу же дезавуирую тебя в политике, и ты будешь виноват у меня с ног до головы.
Князь Лобанов – солдат. Грубый. Нескладный.
– Вот как?! – расшумелся он. – Сижу я у себя в имении. На заводе винном гоню водку для казенных надобностей. Вы меня зовете – на дивизию! Не успел ее построить, как мне вдруг ехать к Бонапартию и рассуждать с ним о мире.
– Моли Бога, – ответил Александр, – чтобы после этого мира не сослал я тебя обратно на заводы водочные…
Сунулся было к царю и Беннигсен:
– Государь, прикажите, что далее мне делать?
– Убираться отсюда… ко всем чертям!
Беннигсен быстро нашел «чертей». Он стал ужинать у английского посла Говора, который потащился за царем в Пруссию, чтобы шпионить за русской ставкой. Напоминаю, что Беннигсен – ганноверец, а Ганновер – древняя вотчина британских королей на континенте. Не тут ли и зашевелились «черти»? Ужины не повод для обвинения Беннигсена в предательстве. Но историки еще не разрешили каверзного вопроса: кто продал Англии тайны Тильзитского соглашения? Почему Лондон буквально через несколько дней уже знал в подробностях все его секретные статьи?
* * *
Барклай-де-Толли, тяжко раненный при Эйлау, был отвезен пруссаками в Мемель – для лечения. В тамошнем госпитале его навещал знаменитый историк античного мира Бартольд Нибур, спасавшийся от французов в Пруссии… Между ними однажды возникла беседа, о которой наши историки, очевидно, просто забыли. Нибур спросил Барклая: как бы он действовал против Наполеона, если бы Наполеон решился вступить с армией в просторы России? Барклай к ответу был готов:
– Я бы избегал генеральных сражений, чтобы, отступая, увлекать Наполеона в глубь русских пределов. При этом я постоянно бы ослаблял Наполеона частыми, но короткими ударами с флангов, сохраняя свои войска в порядке. Я изматывал бы Наполеона бесплодными маршами до тех пор, пока он не нашел бы места для своей Полтавы…
Наверное, Нибур эти слова записал, иначе они не дошли бы до нас. Но речь Барклая – не есть ли это заранее осмысленный пролог к будущему? Кутузов в канун Аустерлица тоже ведь, не страшась расстояний, хотел вытянуть Наполеона из Моравии в Галицию, чтобы там и уничтожить. В совпадении планов двух полководцев я хочу видеть некую солидарность в их общей великолепной стратегии.
