11. В корнеты – за храбрость
Теперь, когда Наполеон стал наделять своих сестер и братьев коронами в Италии и Германии, Вена забила в барабаны. Дунайской армией командовал генерал Макк, примечательный умением танцевать. Не дождавшись подхода Подольской армии, которую Михаил Илларионович Кутузов вел на помощь Австрии, Макк вломился в сытую Франконию, где жирная ветчина с крепким пивом пришлись австрийцам по вкусу. Макк нетерпеливо продвинулся к Ульму и здесь остановился, готовый встретить французов. Наполеон тем временем сводил в один кулак войска из Булони, из Ганновера, из Парижа… Форсированием Дуная он отрезал Макка от Вены, и Макк, умеющий танцевать, капитулировал. «Ворчуны» с презрением смотрели, как здоровущие парни складывают к их ногам оружие, бросают на землю свои опозоренные знамена. Дунайская армия, главная ударная сила Франца, перестала существовать. С боевым кличем: «Заставим плакать венских дам!» – французские колонны развернулись на Мюнхен.
Был сентябрь 1805 года. Александр приехал в Брест.
Адам Чарторыжский уехал вперед – в Пулавы, чтобы подготовить семью к приему высокого гостя. Однако царь не приехал, и в Пулавах пробудились лишь в два часа ночи. Картина, увиденная ими, была незабываемая: из лесу вышел старый еврей со свечкой, за ним лошаденка тащила бочку с водкой, а верхом на бочке сидел император всея Руси. Александр в оправдание себе сказал, что дороги в Польше ужасны:
– Мой экипаж свернул все колеса на колдобинах. Проводники, присланные императором Францем, бросили меня в лесу. Хорошо, что мне попался этот еврей…
Чарторыжский был человек умный: он понимал, что появление царя при армии свяжет руки Кутузову, внесет разброд в штабах. Но Александр уже «закусил удила», гордясь своей предстоящей батальной храбростью:
– После Петра Великого я буду первым русским царем, которого увидит русская армия на полях сражений…
Кутузов вел Подольскую армию форсированным маршем, достигнув скорости 50-60 верст в сутки. Конечно, все обозы растянулись кишкой, еды не было, многие солдаты шагали уже босиком. В Вене полководца встретили вежливо, но без доверия: о том, что Наполеон в Баварии, Кутузов узнал от русского же посла, удравшего из Мюнхена. Франц настойчиво загонял русских в сторону Ульма, но лазутчики, хорошо оплачиваемые Кутузовым, известили его, что от армии Макка остались под Ульмом рожки да ножки. Теперь, после капитуляции Макка, русская армия из вспомогательной становилась главной. Австрийцы всюду сдавали позиции, не предупреждая об этом Кутузова, и мудрый старик видел, что фланги его усталой армии постоянно оголяются по вине союзников. Тайком от русских Франц пытался вступить в переговоры с Наполеоном о мире; уже тогда (!) этот Габсбург стал торговать дочкой Марией-Луизой, предлагая ее в жены Евгению Богарне, чтобы породниться с Наполеоном. Однако Наполеону было еще не до свадеб, он требовал от Франца удаления русской армии с полей битв… Таборский мост, ведущий к Вене, охранялся австрийцами князя Ауэрспейга. Кутузов, уверенный в обороне этого важного моста, лег спать сам, велел отдыхать и всей армии. Вечером к мосту подъехали на лошадях трое – принц Мюрат, маршал Ленн и генерал Бельяр. Мюрат пылко рассуждал о красоте венских дам, Ауэрспейг воздал хвалу парижанкам. Когда ж, спрашивается, еще и говорить о женщинах, как не в эти рыцарские времена? Ауэрспейг не сразу заметил, что через мост уже перебегают французы: взвод… рота…
– Стойте! – закричал он. – Это же нечестно!
Мюрат со смехом отодвинул Ауэрспейга с моста – дорога на Вену была французам открыта. Кутузов щедро отсыпал золота в ладонь лазутчика, который первым известил его о позорной сдаче Таборского моста. Потом он вызвал князя Багратиона и обнял его, как сына:
– Петруша, спаси армию! Благословляю на подвиг… Багратион увел разутых и раздетых солдат, готовых принятьь смерть, чтобы – спасти отход всей армии. При Кутузове состоял зять, граф Федор Тизенгаузен, женатый на его дочери Лизе (будущей Хитрово). Кутузов сказал зятю:
– Ежели десять живых вернется, и то ладно…
Багратион в битве при Шенграбене показал французам, на что способен он, русский генерал, и его солдаты. Из свалки боя князь вывел самую малость израненных, окровавленных людей, и Кутузов, ожидавший полной гибели отряда, сказал:
– О потерях не спрашиваю: ты жив – и слава Богу!
Александр ожидал его в Ольмюце, где армия встретила царя столь холодно, что молодой самодержец был даже обескуражен. Он спросил – можно ли еще спасти Австрию?
– Можно, – ответил Кутузов, – ради чего, я мыслю, должно объявить войну всенародную. Но венские Габсбурги народа своего страшатся более, нежели противника…
Этого мнения Кутузова не отрицал и сам Франц:
– От Наполеона я могу спастись сдачей одной провинции, а вооружить мадьяр, галичан и чехов – все потерять! От моей великой империи останется горстка теплой золы…
Кутузов имел план уничтожения противника.
– Будь моя воля, – говорил он близким, – я бы отвел армию вплоть до Галиции, заманивая Наполеона как можно далее, и там, в Галиции, разметал бы я кости французские… Но при двух императорах где ж моя воля? Если, даст Бог, одержим викторию, слава цезарям достанется, а нет, так они же меня в козла отпущения превратят. Того самого козла из Библии, коего евреи за грехи свои в пустыню выгнали…
Чарторыжский снова настаивал перед Александром, чтобы он покинул армию, не вмешиваясь в распоряжения Кутузова:
– Наконец, ваша драгоценная жизнь, подумайте о ней!
– Оставьте, князь Адам, – морщился император. – Все уже решено, нас ожидает победа, и я буду счастлив услышать музыку битвы. Напротив, сам Кутузов нуждается во мне…
Наполеон был уведомлен о пренебрежении, с каким армия встретила Александра, и он сказал Савари:
– Мы его встретим погорячее! Поезжайте в ставку царя, от моего имени принесите Александру поздравления по случаю его прибытия к армии… Не суйте свой нос куда не следует. Молча можно узнать очень много, только слушая. Мне смешно, – сказал Наполеон. – Представляю, как царь станет прицеливаться в меня через свою лорнетку, а мы разглядим этого бабника через жерла наших пушек!
* * *
Кавалергардский полк насчитывал 800 палашей, из них два палаша покоились в ножнах будущих декабристов – Михаила Лунина и Михаила Орлова, начинавших службу эстандарт-юнкерами. Лунин был слишком непоседлив, чересчур самостоятелен. Однажды исчез на всю ночь, вернувшись под утро.
– Где пропадал, Мишель? – спросил его Орлов.
– Ездил в лагерь к Наполеону… палаш испытать хотелось. Наскочил на одного. Рублю спереди – звенит кираса. Вижу, еще молод. Усы черным воском намазаны. Меня испугался, повернул. Рублю сзади. Только искры летят – со спины тоже кираса. – Лунин бросил перед Орловым косу, похожую на крысиный хвост. – Вот и весь мой трофей. Отрубил ее…
Неприятная новость: французы имели двойные кирасы, а русские не были бронированы даже спереди. Генерал Савари, прибывший с поздравлениями, выглядел пристыженно-жалко, словно нищий, угодивший на чужую веселую свадьбу. В свите царя все ликовали, заранее празднуя победу, а Савари, не стыдясь, жаловался на всеобщее уныние, охватившее войска Наполеона при виде столь могучей русской армии. Это странное поведение Савари было тщательно продумано Наполеоном, дабы ввести русских в заблуждение. Александр с Францем не лишили Кутузова звания командующего, но командовать решили сами. Открывался роковой день Аустерлица!
Наполеон со свитою встретил этот день на возвышенности у деревни Шлапаниц, под ним лежала внизу громадная долина, затянутая туманом, а наверху было уже светло от восходящего солнца. Император видел перед собой Праценские высоты – ключ к победе. Рыбные пруды южнее Аустерлица были затянуты тонким ледком. В тумане император разглядел интервал, не заполненный войсками противника, и спросил Бертье:
– Кто по диспозиции обязан стоять тут?
– Австрийцы корпуса князя Лихтенштейна.
– Но князь опаздывает. Здесь встанем мы…
Французы, спустившись в туманную долину, заполнили трагическую пустоту посреди русских войск – они заняли место их союзников. Князь Лихтенштейн между тем уводил кавалерию не на север (где его ждали), а в другую сторону – на юг, попутно разрезав русскую колонну Ланжерона.
– Куда прешься, сволочь? Назад! – орали русские.
Возникла неразбериха. Ланжерон скомандовал ломить напролом – вперед, отчего русские рассекли колонну князя Лихтенштейна. Солнце всходило. Наполеон видел, как туман медленно сползал книзу, обнажая холмы и Праценские высоты, при виде которых его маршалы стали волноваться:
– Не пора ли нам, сир, влезать на Працен?
Но император ожидал, что русские сами спустятся в долину, ибо через шпионов знал о дурной диспозиции противников.
– Подождем еще, – каждый раз отвечал он.
Александр прискакал на Праценские высоты:
– Михаила Ларионыч, отчего не сошли с места?
– Жду, когда соберутся все колонны.
– Мы не в Петербурге на Марсовом поле, чтобы ждать их.
– Потому и не спешу, что мы не в Петербурге…
Александр волей монарха столкнул армию с высот.
– В атаку теперь! – взывали маршалы к Наполеону.
– Атаку позволю, когда ошибка неприятеля станет уже неисправима. Ждем. Пока русские не скатились к прудам…
Фронтальным ударом всей массы войск он прорвал центр. Спасти положение было уже нельзя. Его можно было только исправить – скорейшим подходом резерва Буксгевдена. Но русские генералы напрасно взывали к его совести, к его благоразумию, Буксгевден поклялся не сойти с места:
– Стоять тут мне предписано диспозицией свыше…
Через полчаса князь Чарторыжский видел этого дурака бегущим впереди своих разбитых войск, Буксгевден плакал:
– Меня предали… спасайте жизнь императора!
Цесаревич Константин вел батальоны гвардии, и наконец перед ним выросли войска, которым он обрадовался:
– А! Князь Лихтенштейн уже занял свое место…
Но первые же ядра, пущенные в его сторону, доказали ему обратное. Со всех сторон обнаруживались новые массы французской кавалерии, пехота Наполеона двигалась бегом, разбрасывая отряды русских, и без того разбросанные. Цесаревич послал против конницы Келлермана своих залихватских улан, которые отчаянно врубились во врага, они опрокинули его, словно худой забор, размяли копытами французскую пехоту, и артиллерия Наполеона, чтобы хоть как-то спасти положение, стала калечить ядрами всех подряд – и своих и чужих… То отбегая назад, то возвращаясь, не боясь штыковых ударов, русские вносили в сумятицу Аустерлица ожесточение, какого еще не встречали французы, приученные расчленять противника, чтобы добивать бегущего! Но русские, напротив, даже разрозненные, магически соединялись воедино, снова и снова образуя плотную монолитную массу. Гвардейская пехота опрокинула ряды Вандама, но была окружена дивизией Риво. Конная гвардия, выручая свою пехоту, пошла на прорыв, она опять смяла Вандама, она рассекла дивизию Риво, как топор сырое полено, и Наполеон, стоя на холме, вдруг увидел бегущих французов, а перед ним – перед великим полководцем! – уже мелькали нарядные мундиры русской Конной гвардии.
– Бертье, что это значит? – отшатнулся он.
– Рапп, Рапп, Рапп! – кричал Бертье. – Что вы торчите как истукан? Отбросьте их… отбросьте! Сразу же…
Под натиском свежих колонн Раппа конногвардейцы отвернули, соединись с гусарами, за ними отошла и гвардейская пехота, уже избитая, запыхавшаяся, с погнутыми штыками. За Раузницким ручьем была видна плотная стенка французской инфантерии, а русские батареи, оставленные в окружении, стали последними оазисами сопротивления: канониры дрались уже на пушках, и на своих пушках они доблестно умирали…
– Вот это каша! – сказал Константин в полнейшем обалдении. – Но кто заварил эту кашу?..
Именно в этот момент подошли кавалергарды; гладко выбритые, еще не тронутые боем, они сидели в седлах поверх новеньких бархатных чепраков, расшитых золотом. На лошадиных мордах нервно и возбуждающе позвякивали цепи мундштуков. Лунин подвыдернул палаш из ножен, сказал Орлову:
– Ну, Мишель! Не пришло ли время нам умирать?
Цесаревич вцепился в поводья князя Репнина:
– Видишь, какая кутерьма? Спаси гвардию… ее честь!
Репнин приподнялся в стременах, крикнув:
– Кавалергардия… рысь – в галоп! Марш…
Кавалергарды держались в седлах прямо, как скульптурные изваяния, похожие на кентавров, слившихся с лошадьми воедино. Длинные палаши, опущенные к ногам, жутко отсвечивали холодной синевой. Впереди скакал князь Репнин, воздев над собой руку, сверкающую от перстней, чтобы даже в задних рядах все видели – он впереди, он с ними, он уже не свернет с пути… Перед ними, еще юношами, возникала громадная лава враждебной конницы, и лава быстро надвигалась на кавалергардов, которые еще издали слышали, как упоенно кричат французы:
– Смерть! Заставим плакать русских дам…
Для Наполеона всходило солнце Аустерлица.
* * *
Трубачам велено было исполнить «аппель» – музыкальный призыв к живым: вернитесь! Но лишь одиночки откликнулись на эти рулады золотых и серебряных горнов, остальные все полегли в неравной битве, были изранены. Зато честь русской гвардии кавалергардами была спасена, ее знамена сохранились в святости. На печальные звуки «аппеля» собирались поодиночке, их мотало в седлах от ран и непомерной усталости, среди уцелевших был и Лунин, сказавший Орлову, что его брат Никита пал в этой атаке:
– Он умер тихо, как ребенок. Ему было пятнадцать лет. Теперь мне жить за него и за себя…
Французы остановились на другом берегу Раузницкого ручья, наблюдая за сценой русского «аппеля». Скорым шагом подошла пехота маршала Бернадота, который почему-то не стал преследовать русских. Противников разделяло шагов сто, не больше, между ними струился ручей. Багратион уже вступил в командование арьергардом, чтобы прикрыть отход русской армии. Сумерки покрывали поле битвы, которое Наполеон именовал «полем чести». Где-то еще постреливали, со стороны прудов доносило треск хрупкого льда – там еще погибали тонущие. Ночь положила предел всему, стало тихо…
Вот тогда Кутузов заплакал. На его глазах погиб зять, граф Федор Тизенгаузен. Перехватив знамя, он повел в штыки на французов гренадеров Малороссийского полка и… пал!
– Простите, – сказал старик, – не плакал раньше, пока был генералом вашим, а сейчас перед вами плачет отец, слезами омывая горькое вдовство своей доченьки Лизы. – Кутузов достал из дорожного портфеля два креста, Георгиевский и Марии-Терезии. – Бедный зять не успел даже поносить их. Так бросьте ордена в могилу его. Бросьте и засыпьте…
Адам Чарторыжский с трудом отыскал императора в каком-то деревенском сарае. Александр лежал на соломе. Возле него хлопотал лейб-медик Виллис. Он сказал князю, что переход от самообольщения к полному отчаянию оказался слишком резким, у императора развилась диарея:
– И нет капли вина, чтобы изготовить глинтвейн.
Чарторыжский тронул коня в австрийскую ставку, но там гофмаршал Ламберти замахал на него руками:
– Мой император спит, и… какое вино? Завтра меня спросят, куда делась бутылка, что я тогда отвечу?
– А как здоровье вашего кесаря?
– Прекрасное! Это вашему плохо, а наш великий кесарь уже привык к поражениям от Наполеона, и он спит, как невинный младенец. Парламентеры уже посланы им для мира…
Наполеон в эту же ночь принял князя Лихтенштейна, молившего о мире для Австрии; выслушав его, Наполеон сказал:
– Главное условие – удаление русских войск…
Небеса после битвы при Аустерлице излили на мертвых дожди, потом закрутилась снежная метель. Наполеон требовал, чтобы Моравия и Венгрия были немедленно освобождены от русского постоя. Александра снова (в какой уже раз!) навестил генерал Савари, заявляя царю, что Наполеон мечтает о личной с ним встрече, а переговоры с одним лишь Францем не кажутся ему основательными. Александр отказал ему:
– Участие в переговорах России будет означать причастность России даже к капитуляции армии Макка при Ульме, даже к сдаче Вены на милость победителя… Нет! Пусть ваш император с австрийским договариваются о мире без меня.
За эти дни он поумнел и ожесточился. Вся русская армия была осыпана наказаниями: отступивших генералов ставили под солдатский ранец, со шпаг офицеров безжалостно рвали темляки, лишая их чести, дезертирам прибавили пять лет службы, в газетах России открыто публиковали имена тех офицеров, что заблудились в лесу или отсиживались в обозах. За свое оскорбленное самолюбие царь отыгрался и на Кутузове: наградив его орденом, он послал полководца в Киев губернатором: Лунин и Орлов получили первые в жизни ордена – для ношения их на шпагах. Царь запомнил Орлова:
– Эстандарт-юнкер, за храбрость – в корнеты!..
Вечером кавалергарды распивали в шатре шампанское. К ним зашел и граф Павел Строганов, бывший якобинец.
– Надеюсь, – сказал он, – эта свалка при Аустерлице излечит нашего государя от высокого мнения о своих способностях… Мы все ублюдки Екатерины Великой, – Строганов выразился намного грубее, – воспитанные ею на бесконечных победах, отчего и стали слишком самоуверенны. Но сейчас речь идет уже не о сохранении политического равновесия Европы, пора задуматься о сохранности нашего государства.
Орлов сказал, что его не покидает неприятное ощущение: на полях Моравии русские проливали кровь за грехи Габсбургов, Александр озабочен и судьбою прусских Гогенцоллернов.
– Есть еще и интересы Англии! – напомнил Строганов.
Денщик втащил в шатер ящик с шампанским.
– А мне, – сознался Лунин, – не избавить свою память от этого вопля французов: «Заставим плакать русских дам!» Очевидно, – сказал Лунин, открывая бутылку, – Аустерлиц выгоден для нас при Наполеоне так же, как была выгодна и Нарва при Карле Двенадцатом… Именно поражение под Нарвой привело Россию к ошеломляющей виктории у Полтавы!
Александр вызвал к себе графа Строганова:
– Граф, кстати, о Лондоне! Вы поедете туда…
