6. «Французский» замок
Лагери получил анонимную записку, в которой его предупреждали, чтобы он остерегался секретарей Робеспьера.
– Представь, – сказал Моро, – я получил такую же. Но странно, что об этом меня предупредил еще и Фуше.
– Вспомним, кто были секретари Робеспьера.
– Первый, кажется, Демаре.
– А второй… Второго звали Симон Дюпле.
– Да, Дюпле, – кивнул Моро. – Но почему сейчас мы должны их бояться? Какая-то нелепая чертовщина… мистика!
Вскоре генерал Савари с неподражаемой вежливостью пригласил генерала Моро в свое бюро тайной полиции.
– Я хотел вас лично поздравить. Дело в том, что в морском департаменте Финистер… Вы же оттуда родом?
– Да, из города Морле.
– Вас не забыли! – просиял Савари. – В департаменте Финистер префектом контр-адмирал Ньелли… Вы его знаете?
– Нет, я очень далек от флота.
– Ньелли просил оповестить вас, что население единогласно выдвинуло вас в сенаторы Франции.
– Доверие земляков приятно. Тем более, – сказал Моро, – я давно не был на родине, а меня еще помнят.
Савари глядел открыто, честно и прямо:
– Надеюсь, вы слышали, что наш консул предлагает всем, кто им недоволен (это касается и вас, генерал), встретиться в Булонском лесу для благородного поединка… Лучший способ разрешить все сомнения оружием.
– Мои сомнения на шпагах не разрешатся.
– И вы желаете оставаться в когорте недовольных? Мне кажется, честнее стать к барьеру, нежели действовать исподтишка… остротами, издевками, каламбурами, пасквилями.
– Это не мой жанр, – возмутился Моро.
– Возможно. Но пасквили вышли из-под пера вашего адъютанта Рапателя. Он достоин сурового наказания, если бы консул Бонапарт не ценил заслуги его родного брата.
– А это уже смешно, – ответил Моро.
– Это очень серьезно. Недавно из уст консула я слышал фразу: «Несправедливо, чтобы Франция страдала, раздираемая между нами… Бедная страна, если в ней есть люди, считающие, что Францией может управлять генерал Моро!» Извините, я не хотел вас обидеть, я только повторил, что сказано…
Моро вернулся на улицу Анжу, и Рапатель сообщил ему, что заходили генерал Лекурб с братом-юристом, советуя Моро приискать убежище, чтобы не ночевать дома.
– Неужели, – отозвался Моро, – возвращаются времена, когда люди боялись вечером идти домой? – Он отсчитал Рапателю денег, подсказал нужные адреса. – Ты знаешь, Доминик, как мне больно с тобой расставаться, но в Париже тебе жить нельзя. Поезжай в наш тихий Морле, женись, сажай яблони и крыжовник, вычесывай клещей из собаки, читай газеты. Мы еще встретимся, но уже в другой Франции!
Александрина родила девочку, здоровую и крикливую. С детьми и матерью она проживала в Орсэ, а Моро остался на улице Анжу. В двери спальни он врезал «французский» замок с сигнальным пистолетом. Может, он еще и выстрелит, зажигая впотьмах свечу, и тогда Моро увидит, кого надо бояться…
* * *
По возвращении в Париж провокатор Mere де Латуш был сразу же арестован, чтобы на него не пало никаких подозрений. При нем нашли очень большие деньги, массу рекомендаций от самых влиятельных лиц сент-джемсского кабинета. Но подлец не знал главного – планов заговорщиков (Кадудаль и Пишегрю оказались бдительны!). Моро проживал под негласным надзором полиции, и Бонапарт часто спрашивал Савари – почему его «бюро» еще не засекло в доме Моро роялистов из Англии?
– Все это очень странно, – рассуждал Бонапарт. – Можете ли вы заверить меня в том, что в Париже нет ни Жоржа Кадудаля, ни Шарля Пишегрю, ни принцев Бурбонов?
– Наверное, их просто нету во Франции.
– Тогда мои сомнения усиливаются. Mere де Латушу нет смысла обманывать нас. От подтверждения его слов – он и сам понимает это! – зависит его судьба…
Савари, раздраженный недоверием консула, ворвался в камеру, где томился писатель, и надавал ему пощечин:
– Свинья… что ты скрыл от нас?
– Клянусь! Тряхните еще разочек Креля.
– Крель все выложил и в январе будет казнен.
– Тогда страсбургский префект Ше.
– Ше отдал кучу денег, но связей не имел…
Бонапарт появился в Лувре на живописном вернисаже, его свита не смела судить о картинах, пока не выскажет о них мнение он, консул. Перед портретом мадам де Сталь он задержался, сказав, что в этой даме большой избыток мускулатуры. В руке Жермена любила держать веточку – регулятор речи, необходимый ей, как палочка дирижеру. Конечно, не ширина плеч писательницы, а ее остроты бесили консула.
– Если неугодных генералов я высылаю за сорок лье от Парижа, мадам де Сталь не смеет отныне приближаться к моей столице на сто лье… Савари, исполните это!
Шатобриан кисти Жироде произвел на него гадкое впечатление, а в руке писателя, заложенной за отворот жилетки, французы могли видеть пародию на самого консула. Бонапарт сказал, что Жироде не пожалел дешевой черной краски:
– Шатобриан похож на якобинца, который с ножиком в зубах проник ко мне в кабинет через трубу камина. – Но весь гнев консула достался Бенжамену Констану, которого связывали с мадам де Сталь слишком тесные узы. – Савари, я думаю, нет смысла разлучать горячих любовников. Доставим удовольствие и мускулистой даме. Если они оба не успокоятся, их можно сослать и дальше, пока они не превратятся в крохотные точки, исчезающие за чертой горизонта… Ну что ж! – решил Бонапарт, закончив осмотр Салона. – Вернисаж в этом году оставил благоприятное впечатление, пусть мои живописцы трудятся и далее столь успешно…
Репрессии против писателей вызвали тревогу в русской колонии. Елизавета Дивова приставала к Жозефине с расспросами: «Неужели и мне расстаться с Парижем, без которого я не мыслю жизни?..» Петербург отзывал посла. Но курьер русского кабинета привез для Моркова орден Андрея Первозванного, высший орден империи, носимый с голубой лентой. С этим орденом Морков и появился в Тюильри на прощальной аудиенции… Самолюбие Бонапарта было задето. Он все время доказывал царю непригодность Моркова для его политики, а молодой русский император осмелился думать иначе.
– Я видел ваш портрет в Салоне, работы Изабе.
– Кажется, он вышел удачным, – ответил Морков.
– За исключением вот этой ленты…
В награждении своего недруга Бонапарт усмотрел вызов к политической дуэли, он сказал Талейрану, что можно готовить отозвание посла Франции из Санкт-Петербурга:
– Я согласен выстоять у барьера! Не понимаю Александра… или этот щеголь решил меня напугать? Перед отъездом из Парижа граф Морков решил откланяться мадам Рекамье. Случайно встретив Моро, дипломат, не раскрывая источников информации, предупредил, что в Париже возможен заговор против Бонапарта, почему и посоветовал остерегаться всяких «случайностей»…
Моро рассмеялся:
– Я знаю только одного заговорщика, от которого Бонапарт никуда и никогда не скроется… Это – он сам!
* * *
Был январь 1804 года, улицу Анжу замело снегом.
Пистолет не выстрелил, а свечка не загорелась.
В дверях спальни Моро стоял гигант матрос, закутанный шарфом, и держал «карублер» (связку отмычек). Глазами он показал на сложное устройство «французского» замка:
– Такие штучки не для меня! Позвольте представиться: Жорж Кадудаль, сын мельника из Бретани, мы с вами равны в чинах, но я стал генералом от королевской милости…
Моро не спеша одевался, он был спокоен.
– Кадудаль, вождь шуанов Вандеи, не может быть моим другом, хотя и достоин уважения, как храбрый противник.
Да, в храбрости ему не отказать. Стоя спиною к Моро, Кадудаль приник к окну и не боялся выстрела в спину.
– Что вы там видите? – спросил Моро.
– Я оставил на улице своего адъютанта Пико… Опять-таки странно. И непохоже на шуана. Почему он назвал адъютанта, будто он, Моро, сообщник Кадудаля?
– Я привел к вам друга. Можно впустить его?
– Пусть войдет, – согласился Моро…
Внешне казалось, что Кадудаль – глыба мяса, костей и сухожилий, малоподвижная, но этот великан обладал почти изящной легкостью тела. Шагнув к дверям, он издал горлом странный звук, подобный крику филина в ночном лесу, и Моро услышал тягостный скрип лестницы под чьими-то неуверенными и замедленными шагами… Это был Шарль Пишегрю!
– Здравствуй, Моро. Знал бы ты, как противно видеть человека, который предал меня… Благодаря тебе, дружище, я совершил увлекательное путешествие в Кайенну, и мне еще повезло. Я сумел бежать из форта Сикхамори, откуда людей выносят только пятками вперед… бултых – в море!
Моро нервно набивал табаком свою трубку.
– Гадина ты, Пишегрю! – сказал он. – Прежде давай припомним, кто кого предал… Это не я, это ты, подлец, изменил народу ради служения Бурбонам, ненавистным французам… Бежал? Молодец, что бежал. Сидеть тоже никому не хочется. Я тебя даже поздравляю. Но мне тогда бежать было некуда. Я был разжалован, оплеван и едва не «чихнул в мешок»… Вот она, моя голова! Спроси – как она уцелела?
Под плащом Пишегрю обрисовались контуры пистолетов. Что они? Убивать его собрались? Пишегрю сказал:
– А кто из нас гадина? Не затем ли ты, Моро, и взялся за роль тюремщика в Люксембургском дворце, чтобы помочь чесночному корсиканцу вскарабкаться на свою же шею?.. Ну, каково тебе живется теперь? Где твои былые убеждения?
Громадный кулак Кадудаля опустился на стол:
– Хватит! Мы пришли сюда не для того, чтобы лаяться. Моро засмеялся и распечатал бутылку с вином.
– Черт с вами, – сказал он. – Если уж вы подняли меня средь ночи с постели, значит, у вас ко мне дело…
Но, послушав Кадудаля и Пишегрю, Моро понял, что роялисты ошиблись адресом. Они говорили, и довольно-таки откровенно, уверенные в том, что генерал Моро забросил прежние идеалы, как гулящая девка забрасывает чепец за мельницу. Для Моро было новостью, что в обширном заговоре роялистов, состряпанном мастерами этого дела а Лондоне, ему отводится заглавная роль, его имя должно стать знаменем роялизма, который каким-то непонятным образом должен сочетаться с поруганной революцией… Кадудаль охотно перечислял аристократов Парижа, назвал маркиза Ривьера и братьев Полиньяков, готовых хоть сейчас дежурить возле Мальмезона.
– А когда надо убить змею, палки найдутся, – сказал он, глотая вино фужерами и не пьянея. – Я сам скручу Бонапарта и потом за деньги буду показывать его в клетке…
Моро начал с признания: да, он противник Бонапарта в такой же, наверное, степени, как и они, но у него совсем иные к нему претензии, нежели у роялистов.
– Роялисты боятся за престол Франции, а я страдаю за народ Франции… Вас ввели в коварное заблуждение относительно моих убеждений, – сказал Моро. – Я могу поставить еще дюжину бутылок, я могу пьянствовать с вами до рассвета, но мы никогда не будем друзьями. Вы для меня останетесь врагами! Как бы ни презирал я Бонапарта, но я не пойду за вами ради его уничтожения, чтобы во Франции снова воцарились преступные Бурбоны.
– Ты всегда был идеалистом-доктринером, – ответил ему Пишегрю с раздражением. – Даже когда твоему отцу рубили голову, ты плакал навзрыд, но ты не пошел за мною в эмиграцию… А чего ты достиг? Ваша свобода за решетками тюрем, ваше равенство основано на неравенстве, ваше братство во всеобщей грызне за чины и деньги. Кто прав? Я или ты?
– Довольно слов, Пишегрю! – резко вмешался Кадудаль. – Моро честный человек, и он честно сказал нам все. А мы не виноваты, что нас действительно обманули, как дураков. Потому, – решил Кадудаль, – лучше всего нам встать, извиниться за беспокойство и уйти, затворив за собой двери.
Кадудаль замотал шею шарфом, снова становясь похожим на гуляку матроса. Он взвел курок на пистолете замка:
– Может, это вам еще пригодится.
* * *
– Теперь, – сказал Савари, – я уверен сам и могу уверить вас, что ни Пишегрю, ни Кадудаля в Париже нет.
– Куда же они провалились? – спросил Бонапарт.
– Mere де Латуш провел нас…
Консул не поверил в это, ибо по опыту жизни знал, что все ренегаты служат лучше прозелитов.
– Вы ничего не умеете, Савари! На ваше место я посажу именно Mere де Латуша, который не только обманул милордов Англии, но и привез от них полные карманы золота… Придется, мне – мне! – доказывать вам, что Кадудаль в Париже.
Савари вскоре убедился, что у Бонапарта, помимо бюро тайной полиции, существует где-то в преисподней еще одна полиция, более тайная. Не исключено, что под занавесом второй скрывается третья, а третью контролирует еще четвертая. В списках арестованных и подозреваемых он выделил фамилию Креля, которого должны казнить в январе 1804 года.
– Он знает об этом? – спросил Бонапарт.
– Знает, и мучается страхом.
– Уже хорошо! Наконец, подозрителен и матерый шуан из дворян Буве де Лозье… Послушайте, Савари, я не понимаю: неужели из этих людей нельзя выжать последние соки?
– Из них уже ничего не вытечет.
– Моисей даже из камня в пустыне добывал воду… Крелю объявили, чтобы готовился к казни.
– Нельзя ли пожить еще? – спросил Крель.
– Один ответ – один день, – отвечал Савари.
– Так не пойдет. Это не деловой разговор.
– Чего же вы от меня хотите?
– Мой ответ будет стоить всей моей жизни.
– Где Кадудаль? – спросил Савари напрямик,
– Глупцы… он с августа гуляет в Париже.
– Вся жизнь! – напомнил Савари.
– Ладно. Братья Полиньяки добыли форму консульской гвардии. Переодетые в эту форму, роялисты устроят нападение на карету консула по дороге в Сен-Клу или в Мальмезон.
– Это мне известно, – сказал Савари как можно равнодушнее (хотя внутри у него все трепетало от радости). – Когда Кадудаль встречался с генералом Моро?
И тут допрос сразу же дал осечку.
– Такое невозможно, – ответил Крель. – Моро никогда не пойдет на связи с роялистами из Лондона…
С этого момента Бонапарт сам взялся управлять тайным сыском, проявив в этом деле тонкую проницательность, знание людской психологии, мастерство следователя. Скоро уже не Савари консулу, а консул Савари излагал точную обстановку развития англо-роялистского заговора.
– С августа, с августа! – кричал он. – Кадудаль уже полгода шляется по Парижу, а что вы знаете о нем? Англичане высадили в это время у мыса Бивилль четыре отряда головорезов, а где их следы, Савари? О чем вы думаете?
Савари склонился в глубоком поклоне:
– Мною сегодня взят опасный Буве де Лозье.
– Ах, какая добыча, Савари! Надеюсь, вы не забыли поцеловать его под хвостом? Так идите и поцелуйте…
Савари вернулся в тюрьму Тампля, велел снять с ног шуана обувь и посадить в кресло на колесиках. Буве де Лозье, сидящего в этом кресле, придвигали к пламени камина.
– Пишегрю в Париже! – закричал он, не вытерпев боли ожогов. – Я скажу, только отодвиньте кресло… Кадудаль и Пишегрю были на улице Анжу у генерала Моро…
Измотанный после допроса, Савари вернулся из Тампля во дворец Сен-Клу, где бал был в разгаре. Обвитый лентами серпантина, осыпанный блестками конфетти, Бонапарт оставил танцующих и справился у Савари – как дела?
– Они были у Моро… Буве де Лозье сказал правду: Моро отказался участвовать в заговоре и выставил их вон.
– Но этого уже достаточно, – сказал Бонапарт. – Теперь дело за вами, Савари! Я занят танцами, и мне, первому консулу, не пристало шляться по чужим квартирам.
Савари посмотрел на его довольное лицо:
– Черт побери, но я тоже не занимаюсь этим…
В ночь на 15 февраля 1804 года дивизионный генерал Моро мучился застарелым военным кошмаром. Дороги отступления были разбиты копытами конницы, кузнечный фургон отбросило взрывом в канаву, из ящиков сыпались гвозди и подковы, из рванины мешков выпадали куски угля. Потом грянул выстрел, и Моро проснулся в комнате, уже ярко освещенной.
Надежный «французский» замок сработал.
– Генерал Моро, встань… ты арестован!
Он увидел перед собой секретарей Робеспьера. Два привидения погибшего мира – Демаре и Дюпле.
Оба держали в руках белые костяные палочки – принадлежность агентов бюро тайной полиции.
– Мы с вами уже знакомы, – сказал Моро.
– Да, мы состояли в одном якобинском клубе.
Сказав так, они разом шагнули вперед и одновременно коснулись плеч Моро белыми палочками, словно накладывая на генерала незримое клеймо вечного проклятья:
– Одевайся, Моро! Пришла и твоя очередь…