Неисправный двигатель и черный дым не маячили у меня перед глазами, зато в ушах стоял скрежет. Пока он вдруг не прекратился. Тотчас же по салону пронесся вздох — вздох пассажиров, видевших двигатель, из которого только что вырывался язык пламени.

Мой сосед задрожал и обеими руками вцепился в подлокотники:

— Ничего не могу с собой поделать, боюсь летать, несмотря на то что уже и не помню, сколько раз облетел вокруг земли. Мы не созданы для того, чтобы летать по небу и с высоты десяти тысяч метров падать на землю или в море. В то же время умом я вполне согласен на смерть от падения. Ты знаешь, вот оно сейчас и настанет, выпиваешь напоследок бокал шампанского, прощаешься с жизнью и бабах — все кончено.

Он снова произнес это шепотом, но на бабахе возвысил голос и хлопнул в ладоши. Подошла стюардесса, и он заказал шампанского:

— Вам тоже?

Я помотал головой.

Когда стюардесса наполнила бокал, он опять заговорил:

— Я, видите ли, начинаю чувствовать, что прижился в новом доме, в новом районе лишь тогда, когда познакомлюсь с людьми. Когда я узнаю, как живется женщине из газетного киоска, а она протягивает мне нужную газету, не дожидаясь, пока я скажу, какую мне надо. Когда я заведу знакомство с аптекарем и тот уже просто так выдает мне лекарства, которые положено отпускать только по рецепту. Когда повар-итальянец в моем квартале готовит для меня такую пасту, которая не значится у него в обычном меню.

Соседка, которая со своего балкона может видеть, что делается на моем, — дама пожилая, ей трудновато ходить и уж тем более носить тяжести, и я не раз переводил ее через дорогу, помогал подниматься по лестнице и, когда надо, приносил что-нибудь из магазина.

Я к ней отношусь хорошо, и она ко мне тоже. И вот во время процесса она мне звонит, просит зайти и говорит, что, Бог даст, она, может быть, и ошиблась, но на суде расскажет все так, как видела, а видела она, как ей кажется, что я не просто толкнул свою подругу, а старался выпихнуть через перила. Старушка ужасно мучилась и просила у меня извинения, говоря, что все, конечно, еще объяснится. Неужели это действительно я боролся со своей подругой на балконе? Она не могла отчетливо разглядеть, я это был или не я.

Много ли шансов было у моего адвоката доказать что-то в суде, когда против него выступила обаятельная интеллигентная старушка, бывшая учительница, находившаяся в здравом уме и твердой памяти, к тому же хорошо ко мне относившаяся? Тут объявился еще и старый друг моей подруги, известный журналист, и позаботился о том, чтобы мое дело попало на первые страницы газет и было представлено там как весьма и весьма подозрительное. Вы же знаете таких старых друзей, которые бывают у некоторых женщин? Еще со школьных лет, а не то и с детского сада? Которые не становятся постоянными спутниками, но продолжают всю жизнь поддерживать дружбу, питая к ней почтительную привязанность? Он невзлюбил меня сразу, еще ничего не зная об этом деле. Достаточно было того, что мы с ней вместе.

Я не хотел попадать в тюрьму. Поскольку меня обвиняли только в причинении смерти по неосторожности, я не был подвергнут предварительному заключению и на мои деньги не был наложен арест. Я переправил деньги на Виргинские острова и накануне выступления старушки-соседки в суде отбыл из Германии.

Мне не давал покоя один вопрос:

— Вы все-таки любили свою подругу? В вашем рассказе у нее даже нет имени.

— Ава. Ее мать обожала Аву Гарднер. Да, я любил ее. Она была изумительно хороша, и между нами не возникало никаких недоразумений, пока вдруг не возникли такие ужасные, что дальше некуда. Появиться вместе с ней на людях, например на банкете, или на премьере, или просто в ресторане, прокатиться в кабриолете по городу или в сельской местности, пройтись с ней по рынку, провести вместе отпуск в отеле на берегу моря — мы были парой, которой не стыдно показаться на люди, и мы с удовольствием это делали. По-вашему, это звучит несколько несерьезно? Больше похоже на тщеславие, чем на страстное увлечение? Но это не было несерьезным. Мы оба любили красивую жизнь. Нам обоим нравился красивый мир и чтобы мы оба могли в нем красиво себя показать. Нам это не просто нравилось — это было нашей страстью. Только страсть эта была другая — не «к небу лететь и низвергнуться вновь», не буря и натиск. Но это была неподдельная, глубокая страсть.

— Почему же вы не ушли, когда это перестало быть красивым? Почему не отпустили Аву?

— Я и сам этого не понимаю. Когда она начала меня допрашивать, обвинять и осуждать, я не мог молча это стерпеть. Я не мог не защищаться, не мог не ответить ей тем же. Я хотел, чтобы она относилась ко мне уважительно.

— Вы просили у нее прощения?

— Она хотела, чтобы я просил у нее прощения.

Я ждал, но он так и не ответил на мой вопрос. Я не знал, повторить ли вопрос или отказаться от новой попытки, но, прежде чем я на что-то решился, самолет с мягким толчком сел на посадочную полосу Рейкьявикского аэропорта.