Больничные коридоры выглядели более приветливо, чем в немецких больницах. Они были широкие, с кожаными креслами, повсюду расставлены цветы. В лифте висел плакат, сообщавший, что эта больница в четвертый раз подряд завоевала титул больницы года. Его провели в приемную: доктор, сказали, сейчас придет. Он сел, встал, посмотрел цветные фотографии на стенах — развалины камбоджийских и мексиканских храмов навели на него тоску, — снова сел. Через полчаса дверь отворилась и вошел доктор. Он был молод, энергичен и бодр.

— Ваши, можно сказать, легко отделались. Ваша жена подставила перед девочкой вытянутую руку, — правой рукой он показал, как это было, — и, когда девочка налетела на нее со всего разгона, рука сломалась. Но перелом оказался простой, а вашей дочери это, вероятно, спасло жизнь. Кроме того, у вашей жены сломано несколько ребер и есть травма шейного отдела позвоночника. Но все это заживет. Мы подержим ее тут только несколько дней. — Врач засмеялся. — Для нас это честь — иметь в пациентках лауреатку Национальной книжной премии, и мне особенно повезло, что я первым мог сообщить ей такую приятную новость. Я ее сразу узнал, но не сразу решился заговорить с ней об этом. Оказывается, она еще ничего не знала и очень обрадовалась, когда услышала.

— А как моя дочь?

— У нее на лбу была ссадина, мы ее зашили. Сегодня ночью мы за вашей дочерью понаблюдаем, и если все будет в порядке, то завтра вы можете забрать ее домой.

Он кивнул:

— Можно мне повидать жену?

— Я вас к ней провожу.

Она лежала в одноместной палате. Правая рука и шея были в белых шинах из пластика. Врач оставил их одних.

Он придвинул к кровати стул:

— Поздравляю с премией!

— Ты знал о ней. Ты каждый день ездил в город, а бывая там, ты читаешь «Нью-Йорк тайме». Почему ты мне ничего не сказал? Раз ты не добился писательского успеха, значит, и мне нельзя?

— Нет, Кейт. Я только хотел сохранить наш мир. Я не ревную. Сколько бы ты ни написала бестселлеров…

— Я не считаю себя в чем-то лучше тебя. Ты заслуживаешь такого же успеха, и мне жаль, что мир так несправедлив и ты не получил признания. Но я не могу из-за этого отказаться от писательства. Я не могу пригибаться ниже своего уровня.

— Пригибаться до моего? — Он покачал головой. — Я не хотел, чтобы опять закрутился этот балаган. Бесконечные интервью, ток-шоу, банкеты… и как там оно еще называется. Чтобы все стало как раньше. Эти полгода, прожитые здесь, принесли нам столько хорошего.

— Я не выдержу, если от меня останется только тень, которая утром скрывается в кабинете за письменным столом, а вечером сидит с тобой у камина и раз в неделю играет в семейную жизнь.

— Мы же не сидим просто так у камина, мы разговариваем, и мы не играем в семейную жизнь, мы ее ведем.

— Ты отлично понимаешь, что я хочу сказать. Тем, чем я была для тебя в последние полгода, могла бы вместо меня быть любая женщина, которая тихо занимается своими делами, мало говорит, а ночью рада притулиться у тебя под боком. Я не могу жить с мужчиной, который из зависти хочет, чтобы от меня, кроме этого, ничего не осталось. Или который только это и любит.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Мы уходим от тебя. Мы переезжаем…

— Вы? Ты и Рита? Ребенок, которого я пеленал и купал, для которого я готовил еду и которого научил читать и писать? За которым я ухаживал во время болезни? Ни один судья не присудит тебе Риту!

— После твоего сегодняшнего покушения?

— Моего покушения? — Он снова покачал головой. — Не было никакого покушения. Я только попытался от всего отключиться — от телефона и Интернета, ну и от всего остального отгородиться.

— Это было покушение. И водитель, который доставил меня сюда, сообщит об этом шерифу.

До сих пор он сидел на стуле, понурясь и опустив голову. Но тут он выпрямился:

— Я забрал оттуда машину и приехал на ней сюда. Заграждение уже убрано. Единственное, что выяснит шериф, — это то, что ты везла в машине ребенка, не посадив его в детское сиденье и не закрепив ремень безопасности. — Он посмотрел на жену. — Ни один судья не присудит тебе Риту. Так что придется тебе остаться со мной.

Какой взгляд она на него бросила? Ненавидящий? Этого не могло быть. Оторопелый. Болит у нее не сломанная рука и не сломанные ребра. Болит в ней досада на то, что он перечеркнул ее планы. Она не хочет осознать, что больше не сможет поступать, как ей вздумается, не считаясь с его мнением. Так пускай же наконец поймет!

Он поднялся:

— Я люблю тебя, Кейт!

По какому праву она глядит на него с таким ужасом? По какому праву заявляет: «Ты сошел с ума»?