ГЛАВА 8

По наказу Юрия, княжич Иван отправился постеречи Переяславля, и в Москве из всех Даниловичей остался лишь восьмилетний Афанасий. Впрочем, за Москву, пока ее хранили Протасий с Бяконтом, можно было не бояться.

Иван меньше всего годился в ратные воеводы. Он был задумчив, богомолен, внимателен к зажитку и молчалив. Любовь покойного Данилы к делам хозяйственным передалась ему вполне, только ежели Данила лез, бывало, сам и в коптильни, и в сушильни, и в бертьяницы, отроком убегал на торг прошать купцов о товаре и засовывал любопытный нос во все щели, ничуть не обинуясь княжеским достоинством своим, Иван больше смотрел молча, издали, запоминая про себя, а коли прошал о чем — редко и не всякого, а только ближних, двух-трех бояринов да старого батиного дворского и редких, тоже пожилых, воспитанных Данилою холопов. Поэтому все знали токмо о богомольности Ивана и мало кто — что шестнадцатилетний княжич помнит все села Даниловы, знает, где какое стоит и сколь в нем скота и добра; что ему лучше, чем старшему брату Юрию, ведомы запасы и сокровища, собранные и припрятанные их родителем, и что богомольный княжич не ошибаясь мог бы перечислить, какие цены и на какой товар стоят ноне в торгу.

Мало не нарушив наказ брата, Иван и в Переяславль доехал не прежде чем окончили жатву, обмолотили и свезли хлеб в житницы. Всем этим ведали старые слуги отцовы, и Иван сам, пожалуй, не смог бы сказать толком, зачем он из рани ранней следил, стоя молчаливо посторонь, как везли хлеб, и про себя пересчитывал возы, зачем, пробираясь украдом в бертьяницу, перещупывал мягкую рухлядь и, смущаясь, прошал потом ключника, не потратит ли моль дорогих береженых соболей? В церкви, на молитве, он, и не думая о том, запоминал всякую утварь и рухлядь церковную так, что мог бы потом сказать, где что стоит и лежит. Еще в отрочестве, когда княгиня Овдотья с руганью накидывалась, бывало, на девок и мамок, потерявших какую-нито любую лопотинку, и щедро сыпала девкам тычки и пощечины, княжич Иван молча подходил сзади и, дергая мать за подол, подавал потерянную вещь. Так что иногда и сами девки сенные прошали: «Иванушко, поищи, голубок, камчатну сорочку Юрко задевал!» Или: «Сапожок пропал у Сашка красненькой, куды и сунули? Не то государыня-матушка нас прибьет!» Иван тотчас находил просимое. Его гладили по голове, ласкали, совали то морковку, то кочерыжку или горсть вишенья, и только старая постельница князя Данилы, покачивая головой, предрекала:

— Ну, девки, етот вырастет, жизни никоторой из вас не даст! За кажну оплошку деревянной пилой пилить станет!

Юрий знал, конечно, что брат Иван в воеводы не гож, и посылал его в Переяславль только затем, чтобы энатье было: мол, московский княжич в городе, стало, и без него, Юрия, не брошен Переяславль. Наместничали там старые переяславские бояре: престарелый Терентий Мишинич с сыном Михаилом, новгородский выходец, служивший еще прежним переяславским князьям, Дмитрию Александровичу и Ивану Дмитричу; Добрыня Феофаныч, Еремей Онтоныч, Софрон и Моисей — из природных бояр переяславских. Они же должны были постеречь город и от всякой ратной грозы.

Мнительный Юрий не очень полагался на одних переяславцев и потому в помочь брату послал еще московского большого боярина Окатия, с наказом, коли что, привести всех переяславцев к присяге и тотчас слать в Москву за подмогою.

Окатий, однако, не сумел передать весть на Москву. И о том, что под Переяславлем стоит с дружиною Акинф Великой и город вот-вот падет, узналось на Москве случаем, от прискакавшего из Весок Родионова холопа.

Вески, как и соседнее село, коее Родион Нестерович нарек своим именем, принадлежали отцу Акинфа Великого, Гавриле Олексичу, и были переданы волынскому боярину князем Данилой. Акинф пото и не сговорил с Юрием, что хотел заехать Родиона в думе княжеской и прошал воротить ему Родионовы села под Переяславлем, яко свое родовое добро.

Холоп, прискакавший из Весок, служил еще старому Нестеру на Волыни и был предан ихней семье до живота своего. Пото и вымчал без передыха полтораста верст до Москвы и уже на последних силах, прохрипев: «К Несторычу веди!» — ввалил в хоромы боярина.

— Дворский убит! — долагал он тем же часом Родиону. — Прочие в недоумении и страхе. Будешь ли, батюшко? Иные уж и передались по грехам — шкура-то одна, снимут — не отростишь…

Гонца, что оставил назади двух мертвых коней, качало. Рассказав, он начал заваливаться вбок. Родион махнул рукой — холопа уволокли под руки.

Дворский, убитый в Весках, был свой, ближний, с Волыни. Ему Родион был обязан жизнью. Пото и посадил на переяславских вотчинах, знал: не продаст!

— Ну, Акинф! — только и процедил он с угрозою.

Едва гонца уволокли отсыпаться, Родион тотчас велел кликать слуг и собирать дружину. Ключник, разглядев побелевшее от ярости лицо господина, аж вздрогнул. Переспросил:

— Всех собирать?

Родион, овладев собою, поднял холодные глаза:

— Всех! — И в спину ключнику: — Возов не берем, снедь в торока!

Он тут же послал с вестью к Протасию с Бяконтом. Бяконт растерялся было, но Протасий постиг дело мигом.

— Переяславль потеряем, всё потеряем. И батюшка князь не простит! — изрек он твердо и тотчас велел готовить запасной полк в помочь Родиону. Отослав посыльных, Протасий прикрыл глаза, подумал: «Вот оно! Грех мой, на мне грех! Неужели подошло? — покрутил головой: — Нет, не то! Нет… Еще нет… — и тут же представив себе мягкое лицо княжича Ивана, до боли стиснул зубы: — Неужели и этого мальчишку, стойно Борису, в полон отдадим? Того хоть сам Юрий Данилыч…» — недобро подумалось о князе. Нехорошо Протасий поднялся, туже подтянул пояс. Высокий, прошел хоромы, спустился во двор, где уже ждал оседланный конь. На лестнице один из молодых кметей потянулся к нему сказать что-то, раскрыл было рот, но не решился. Протасий заметил невольное движение парня, приодержался, внимательнее взглянув, прошел и уже на дворе, сев на коня и тронув, вспомнил: батька у него в Переяславле! Федор! Знакомец покойного Данилы Лексаныча, грамоту князя Ивана Митрича, дарственную на Переяславль, еще привозил… Подозвав дворского, велел вызвать парня — «которой переяславской там!» — и отослать с полком Родионовой помочи. «Пущай батьку повидит свово! Пото и прошал, верно, меня, да оробел», — подумал Протасий и позабыл, отодвинули иные заботы. Не грех было покрепить Москву, тверичи и сюда могли сунуться! Только вечером напомнилось вновь, хотел расспросить молодца погоднее, но в сторожах были уже иные кмети, а дворский на вопрос Протасия отмолвил, что днем еще отослал парня в полк, два часа как уже выступивший из Москвы…

Родион, едва дождав Протасьевой помочи, повел своих и Протасьевых ратников прямою дорогой, минуя Дмитров, благо по холодной поре проселки подстыли крепко и можно было не бояться завязнуть в топкой грязи осенних полей.

Лужи раскалывались вдрызг брызгами сухого слоистого льда. Подмерзшая земля глухо гудела под копытами. Шли крупной рысью. Хорошие, киевских степных кровей, сытые выстоявшиеся жеребцы легко несли седоков, приторочивших брони и сулицы к седлам заводных коней. Сам Родион тоже скакал верхом, презрительно отвергнув предложенный было дворским крытый возок. «Лишь бы успеть! Скорей! Скорей! Скорей!» Под конями стонала дорога.