6. Избави нас от Альцгеймера

СТЮАРТ: Знаете, это в самом деле довольно ужасно. Мне все время жалко Оливера. Я не говорю, что мне не за что его жалеть, причин у меня теперь предостаточно, – но мне от этого очень не по себе. Мне бы следовало испытывать к нему другие чувства. А я жалею. Вы, наверно, видели такие часы с кукушкой, у которых механизм устроен так, что, когда кукушка прокукует время, открывается дверца и выходит человечек, предсказывающий погоду, если он веселый и нарядный, значит, будет хорошая погода, если мрачный, в плаще и под зонтом, – плохая. Выйти может только один из двоих, и не просто потому, что двойной погоды, одновременно и плохой, и хорошей, не бывает; дело в том, что два человечка соединены между собой железкой, и если появляется один, второму, на другом конце, приходится отсиживаться внутри. Так было и у нас с Оливером. Мне всегда доставалось сидеть в темноте, под зонтом и в плаще. Но теперь наступила моя очередь выйти на солнце, а Оливеру, похоже, какое-то время придется поскучать.

Тогда, в аэропорте, вид у него был жуткий, и по-моему; наше появление ему веселья не прибавило. Мы провели на Кипре три сказочные недели – чудесная погода, отличная гостиница, купались, привыкали друг к дружке, – так что хотя рейс и задержался, в Гатвик мы прилетели в замечательном настроении. Пока я ждал на кругу, Джили сходила за тележкой, а тут и чемоданы приехали. Я их установил, но оказалось, что одно колесико у тележки не крутится. Из-за этого она вихлялась и верещала, точно старалась привлечь внимание таможенников, мол, ребята, хорошенько перетряхните багаж этого парня. Так по крайней мере мне казалось, когда мы проходили зеленым коридором. Мы тогда уже вместе везли эту дурацкую тележку, одной Джилиан не под силу было сладить с ее вихлянием.

Ничего удивительного, что мы не узнали Оливера сразу в зале прилета. О своем приезде мы никому не сообщали, и нам вообще, честно сказать, ни до кого не было дела, кроме друг друга, и когда из толпы шоферов, встречающих разные рейсы, выступил один и сунул нам под нос какой-то плакат, я его, не глядя, слегка оттолкнул. От него сильно разило вином, я еще подумал, что фирма, которая посылает пьяных водителей набирать клиентов, долго не просуществует. А оказалось, это Оливер. На голове – шоферская фуражка, в руках – плакат с нашими именами. Я притворился, будто рад ему, но на самом деле сразу подумал о том, что мы с Джил не будем ехать одни в поезде до «Виктории». К нам присоединится Оливер. Не добрая мысль, верно? Поняли теперь, что я говорил насчет жалости?

Выглядел он ужасно. Похудел, лицо бледное, осунувшееся, волосы, всегда так аккуратно причесанные, всклокочены. Стоит, ждет. А потом, когда мы его узнали, бросился нас обоих обнимать и целовать. Совсем на него не похоже. Вид не столько приветственный, сколько жалкий. И вином от него действительно пахло. По какому поводу? Он объяснил, что наш самолет задерживался, и ему пришлось отсиживаться в буфете, а потом еще приплел что-то про некую даму, «возжелавшую напоить возницу Фаэтона», как он выразился, но как-то неубедительно это прозвучало, ни Джил, ни я не поверили ни единому слову. И еще одна странность: он даже не справился, как мы провели медовый месяц. Спохватился уже потом, много позже. А сначала пустился разглагольствовать про то, как мать Джилиан ни за что не соглашалась сообщить ему, где мы находимся. Я даже подумал, что, может быть, не стоит пускать его за баранку в таком состоянии.

Позднее я выяснил, в чем дело. Оказывается, Оливер потерял работу, можете себе представить? Допрыгался до того, что его выгнали из английской школы имени Шекспира. Ну, это уж надо было уметь. Не знаю, что Оливер рассказывал вам про школу имени Шекспира, но поверьте мне, это сомнительное учреждение. Задумаешься, как они ухитрились раздобыть лицензию, и оторопь берет. Был я там один раз. Хорошее старинное – викторианское, что ли, – здание в бывшем чистом квартале, у входа пузатые колонны, ограда на тротуаре, вниз, в полуподвал, ведут ступени. Но теперь весь этот район пришел в запустение. Телефонные будки сплошь исписаны телефонными номерами проституток, улицы не подметаются, наверно, с 1968 года, на чердаках до сих пор гнездятся последыши-хиппи, крутят свою полоумную музыку. Словом, ясно, что за район. Да еще директор школы похож на серийного убийцу. И из такого учебного заведения Оливер умудрился вылететь.

Он не хотел об этом говорить, буркнул только, что ушел по собственному желанию из-за принципиального несогласия с расписанием на будущий год. Едва только он это сказал, как я сразу ему не поверил. Не потому, что этого не могло быть – наоборот, на Оливера это вполне похоже, – но я уже перестал верить почти всему, что бы он ни говорил. Ужасно, правда? Ведь он мой самый старинный друг. Да еще я его жалел. Год или два назад я бы ему поверил, и правда вышла бы наружу только через несколько месяцев. Но тут я инстинктивно подумал: э, нет, Олли, ты не сам ушел, тебя выперли. Наверно, причина в том, что я теперь стал счастливее, женат, твердо знаю, на каком я свете, и мне все стало гораздо яснее, чем раньше.

Поэтому, когда мы с Олли в следующий раз остались с глазу на глаз, я ему спокойно говорю:

– Слушай, почему бы тебе не сказать мне все как есть? Ты ведь ушел не по собственному желанию?

Он тихо понурил голову, совсем не похоже на прежнего Оливера, и признался, что это правда, его выгнали с работы. Я спросил, за что, а он сокрушенно вздохнул, горько ухмыльнулся, посмотрел мне прямо в глаза и ответил:

– За сексуальные домогательства.

Выяснилось, что он давал у себя дома частные дополнительные уроки одной ученице из Испании, что ли, или из Португалии, и ему казалось, что она к нему неравнодушна; как-то раз, выпив пару банок «Особого», он полез целоваться, думая, что она просто застенчивая, ну и, одним словом, это старая, как мир, пренеприятная история. Оказалось, что девица – не просто набожная католичка, которая думает только о том, чтобы получше выучить английский, но вдобавок еще дочь индустриального магната, имеющего связи в посольстве… Дочка пожаловалась папаше, последовал телефонный звонок, и Оливера вышвырнули в канаву со всеми пожитками в двух дешевых чемоданах и даже без выходного пособия. Он рассказывал все тише и тише, и я верил каждому слову. Он опять свесил голову, а под конец я понял, что он плачет. Договорив, он поднял на меня глаза, весь в слезах, и сказал: «Одолжи мне соверен, Стю».

Совсем как тогда в школе. Бедный старина Оливер. На этот раз я просто выписал ему порядочный чек и сказал, чтобы не беспокоился отдавать.

– Но я отдам. Я не могу иначе.

– Хорошо, поговорим об этом в другой раз.

Он отер с лица слезы, снова взял в руки чек, и под его мокрым большим пальцем размазалась моя подпись. Господи, мне было так его жалко.

Понимаете, теперь моя обязанность – заботиться о нем. Это как бы в уплату за то, что он защищал меня в школе. Тогда, давным-давно, мы только несколько месяцев как подружились (и он еще назанимал у меня денег), я признался ему, что ко мне пристает один хулиган по фамилии Дадли. Джеф Дадли. Недавно в журнале старых выпускников «Эдвардиан» я прочитал, что он получил назначение торговым атташе в одной из центрально-американских стран. Теперь это, кажется, значит, что он там шпионит. Вполне возможно. В школе он был первый враль, вор, вымогатель, шантажист и главарь банды. Школа была сравнительно цивилизованная, поэтому в банду Дадли входили только двое: он сам и «Пятка» Скофилд.

Мое положение было бы надежнее, если бы я лучше играл в футбол или был умнее. И старшего брата-заступника у меня тоже не было, была только младшая сестра. Да еще я носил очки и явно не владел приемами джиу-джитсу. Словом, Дадли остановил выбор на мне. Обычная вещь: деньги, побегушки, бессмысленные унижения. Сначала я не говорил Оливеру, боялся, что он станет меня презирать. Но он не стал; наоборот, он разделался с ними обоими, не прошло и двух недель. Для начала он велел им от меня отстать, но они только посмеялись и спросили, а если не отстанут, что будет тогда? Он кратко ответил: «Ряд необъяснимых несчастий». Школьники вообще-то так не говорят. Эти двое только презрительнее рассмеялись и ждали, что Оливер вызовет их на бой по всем правилам. Но Оливер никогда не играл по правилам. И действительно, с ними стали случаться необъяснимые несчастья, никак вроде бы с Оливером не связанные. В столе у Дадли воспитатель обнаружил пять пачек сигарет (и за одну-то пачку тогда полагалась лупцовка). В школьной топке для сжигания мусора оказалась полусгоревшая спортивная форма Скофилда. Однажды среди бела дня у обоих моих мучителей исчезли седла с велосипедов, так что им пришлось ехать домой обедать «в положении крайне неудобном и чреватом опасностью», как выразился Оливер. Вскоре Дадли подстерег Оливера после школы – возможно, с целью назначить в полдень позади велосипедного сарая поединок с кастетами, но Оливер, не откладывая, заехал ему ребром ладони по горлу. «Еще одно необъяснимое несчастье», – произнес он над Дадли, который, давясь, корчился на земле. И тогда они от меня все-таки отстали. Я выразил Оливеру благодарность и даже предложил в знак признательности реструктуризацию долга, но он только отмахнулся. Вот такой он, Оливер.

А что сталось потом с «Пяткой» Скофилдом? И откуда у него было такое прозвище? Я только помню, что оно никак не связано с его реальными пятками.

ДЖИЛИАН: Невозможно ведь точно назвать день и час, когда именно человек влюбился, правда? В самом деле, пет определенного мгновения, когда вдруг умолкает музыка и вы впервые смотрите в глаза друг другу или что там при этом происходит. Не знаю, может быть, у кого как, но у меня нет. Одна подруга рассказывала мне, что влюбилась в парня, когда проснулась утром и оказалось, что он не храпит. Не бог весть что, верно? Но похоже на правду.

Наверно, задним числом, оглядываясь назад, выбираешь какое-то одно мгновение из многих и потом уже его придерживаешься. Maman всегда говорила, что влюбилась в моего отца, глядя, как он изящно и аккуратно уминал пальцами табак в трубке. Я ей и верила, и не верила, но она повторяла это с убеждением. А ответ должен быть у каждого-я влюбилась тогда-то потому-то. Общественная потребность. Не скажешь ведь: «Ох, не помню», или: «Само собой как-то постепенно получилось». Невозможно так сказать, вы согласны?

Мы со Стюартом встречались какое-то время. Он мне нравился– не такой, как другие, не навязчивый, разве только навязчиво старался сделать приятное, но и это было довольно трогательно, хотелось сказать ему: не суетись ты так, не спеши, все хорошо, не волнуйся. Не в физическом смысле не спеши, физически было скорее наоборот, ему надо было сначала нацеловаться.

Я сейчас вам кое-что расскажу. Однажды он предложил, что приготовит для меня ужин. Я говорю, очень хорошо, давай. Пришла к нему около половины девятого– в квартире приятно пахнет жарящимся мясом, на столе свечи горят, хотя еще не стемнело, и стоит ваза с этими индийскими кусочками, закуской, на кофейном столике цветы. Стюарт в брюках от рабочего костюма, но рубашка свежая, и фартук поверх всего. А лицо словно поделенное надвое: нижняя часть улыбается и выражает радость от встречи, а верхняя озабочена ужином.

– Я редко готовлю, – сказал он. – Но мне хотелось приготовить еду для тебя.

На ужин была баранья лопатка с мороженным горошком и картофель вокруг жаркого. Я сказала, что люблю картошку.

– Картофелины сначала слегка отваривают, – без тени улыбки объявил он, – потом наносят вилкой такие бороздки, и образуется хрустящая корочка.

Наверно, он видел, что так делала его мать. К ужину была бутылка хорошего вина, и он, наливая, всякий раз старался закрывать пальцем наклейку с ценой, которую забыл содрать. Видно было, что он очень этим смущен. Hei хотел, чтобы я видела цену. Понимаете, что я хочу сказать?

Он старался.

Он не позволил, чтобы я помогла убрать со стола. Вышел на кухню и вынес яблочный пирог. Вечер был весенний, теплый, а еда зимняя. Но не важно. Я съела кусок пирога, а потом он поставил кипятить воду для кофе и вышел в уборную. Я собрала тарелки из-под десерта и отнесла в кухню. Смотрю, на кухонном столе бумажка прислонена к судкам для специй. И знаете, что это было? расписание:

6.00 почистить картошку

6.10 раскатать тесто

6.20 включить духовку

6.20 ванна

И дальше все так же подробно…

8.00 откупорить вино

8.15 проверить, подрумянился ли картофель

8.20 поставить воду для горошка

8.25 зажечь свечи

8.30 придет Дж.!!

Я быстренько вернулась к столу и села, дрожа. Кроме всего, мне было стыдно, что я прочла его расписание, Стюарт, наверно, подумал бы, что я шпионю. Но меня оно ужасно растрогало, с каждым пунктом все больше. 8.25 зажечь свечи. Ты не волнуйся, Стюарт, мысленно сказала я ему, можно было бы и при мне зажечь, ничего страшного. И самая последняя строка: 8.30 придет Дж.!! Эти два восклицательных знака пронзили мое сердце.

Он вернулся из уборной, и я с трудом удержалась, чтобы не признаться и не сказать ему, что это вовсе не глупости, не психопатство, не нервы и всякая чушь, а просто очень внимательно и трогательно с его стороны. Ничего этого я, конечно, не сказала, но, должно быть, по мне как-то было видно, и он почувствовал и потом держался уже раскованнее. Мы долго сидели рядышком на диване, я бы и ночевать осталась, если бы он попросил, но он не попросил, и это тоже было трогательно.

Стюарт без конца беспокоится. Ему непременно хочется, чтобы все было как надо. Не только у него самого и у нас с ним. Сейчас вот он страшно волнуется из-за Оливера. Не знаю, что там у него случилось. Вернее, знаю. Он приставал к какой-то несчастной ученице в Шекспировской школе, и его выгнали с работы. Это я прочла между строк из того, что мне рассказал Стюарт. Сам Стюарт против очевидности склонялся к версии Оливера. Настолько против очевидности, что мы с ним даже чуть было не поссорились. Стюарт говорил, что девица, должно быть, соблазняла Оливера, кокетничала с ним, а я спорила, что она, наверно, робкая и страшно перепугалась приставаний учителя. Но потом мы оба все-таки спохватились, что в глаза не видели этой девицы и понятия не имеем, что там на самом деле у них произошло. Мы просто строили предположения. Но и в предположениях Оливер выглядел, на мой вкус, не слишком симпатично, Я не сочувствую близким отношениям между учителями и ученицам – по вполне понятным причинам. Стюарт сказал, что дал Оливеру денег, это мне показалось совершенно излишним, хотя я, разумеется, промолчала. В конце концов, Оливер– вполне здоровый молодой мужчина, да еще с университетским дипломом, и уж как-нибудь да найдет себе другую работу. Зачем давать ему наши деньги?

Хотя, конечно, тогда он был совсем какой-то раздрыз-ганный. Особенно ужасно получилось в аэропорте. Мы были со Стюартом одни в толпе. Мне еще подумалось, когда мы дожидались наших чемоданов, что так будет теперь до конца жизни: мы и чужие люди вокруг, и надо все делать правильно – идти по указателям, взять вещи, потом к таможенникам, и нигде никому нет дела, кто мы и откуда, только мы двое должны поддерживать друг друга… Звучит сентиментально, я согласна, но такое у меня было тогда ощущение. Выходим из таможни, оба смеемся от радости, что вернулись домой, и вдруг на нас бросается какой-то пьяный в шоферской фуражке. Он чуть не выбил мне глаз картонкой на палке да еще наступил на ногу. И представляете себе? Это Оливер. Страшный, как смерть. Ему, по-видимому, казалось, что он поступает очень остроумно, но ничего остроумного в этом не было. Это было жалкое зрелище. У таких людей, как Олли, всегда так: когда они в ударе, с ними весело и забавно, а уж если не задалось, то хоть плачь. Никакой середины.

Ну, мы, конечно, опомнились, взяли себя в руки, притворились, будто очень рады его видеть. Он вез нас в Лондон, гнал как бешеный и всю дорогу плел что-то несусветное, не закрывая рта. Я в конце концов перестала слушать, откинулась на спинку и закрыла глаза. Очнулась, когда машина резко затормозила возле нашего дома, и тут Оливер спросил каким-то странным голосом: «A propos de bottes , как прошел ваш lune de miel?»

ОЛИВЕР: Сигарету не хотите? Ах, вы же не курите, вы мне уже говорили. Ваше осуждение полыхает неоновыми оуквами. И брови сведены сурово, как у свекрови из «Кати Кабановой". Но могу вам сообщить забавную новость. Я читал сегодня утром в газете, что у курящего человека меньше вероятности заболеть болезнью Альцгеймера, чем у некурящего. Здорово, да? Просто блеск. Так что давайте закурим по одной, покоптим легкие и защитим мозг. Ведь жизнь, она, знаете ли, вся изукрашена противоречиями. Только-только все разложишь по полочкам, наведешь ясность, как р-раз, появляется шут с поросячьим пузырем и бум тебе по носу.

Я, между прочим, не дурак. Я понял в аэропорту, что Джилиан и Стюарт мне вовсе не рады. Я чувствую, когда совершаю piccolo faux pas . Олли, старина, сказал я себе, твое щенячье братание здесь неуместно. Немедленно отпусти эту парочку, перестань вылизывать их физиономии. Но это вовсе не было братание и, конечно, далеко не щенячье. Я приехал их встречать, потому что я влюбился в Джи-лиан. А все прочее было кривляние.

Странная это была поездка из Гатвика в Лондон, Даже не просто странная, а совершенно sui generis. Джилиан села сзади и вскоре уснула. Всякий раз, взглядывая в зеркало– а я, если хочу, веду машину с величайшей осторожностью, – я видел истомленную новобрачную со смеженными веками и разметанными волосами. Шея ее лежала выгнутая наверху спинки, и от этого рот казался поднят для поцелуя. Я все время посматривал в зеркало, но, как вы понимаете, не на машины. Я разглядывал ее лицо, ее спящее лицо.

А рядом со мной сидел пухленький, мирный, сексуально выпотрошенный Стюарт, такой дьявольски ублаготворенный, и притворялся, будто рад, что я их встречал. А сам, наверно, прикидывал, как бы ему получить обратно деньги за неиспользованные билеты от Гатвика до Виктории. Стюарт, имейте в виду, бывает жутким крохобором. Отправляясь за границу, он и в аэропорт всегда едет с обратным билетом из тех соображений, что а) на этом можно выиграть три миллисекунды времени; Ь) о том, что может не возвратиться; он даже мысли не допускает; и с) вдруг за эти две недели подскочат цены? А Оливер всегда покупает билет только в одну сторону. Разве можно предсказать заранее, не повстречается ли тебе на пути королева бразильского карнавала? И какой смысл беспокоиться из-за того, что через субботу в Гатвике у касс может оказаться очередь? Я как-то читал в газете про одного человека, который бросился под поезд метро. На дознании объявили, что он, по-видимому, не намеревался кончать с собой, ведь у него в кармане лежал обратный билет. Прошу меня простить, ваша честь, мало ли какие тут могут быть объяснения. Возможно, он купил обратный билет, чтобы у близких зародилось сомнение и облегчило их горе. Другая возможность – что это был Стюарт. Стюарт, если бы решил подарить машинисту шесть недель отпуска из-за перенесенного потрясения, или сколько там в таких случаях полагается, обязательно бы приобрел обратный билет. Он рассудил бы так: а если я все-таки не покончу с собой? Вдруг передумаю в последнюю минуту? Только представьте себе, какие очереди у билетных автоматов на «Тотнем-корт роуд»! Нет, уж лучше я куплю обратный билет, на всякий случай.

Вы считаете, что я несправедлив? Послушайте, у меня в последнее время такое творится в голове, в пору принимать валерьянку. Мозг готов лопнуть от перевозбуждения. Я сначала слегка скуксился. Вообразите только: предмет моей страстной любви уютно дремлет на заднем сиденье, а дородный муж, мой самый близкий друг, три недели ублажавший ее под жарким солнцем Эллады, сидит рядом со мной, зажав между щиколотками сумку с беспошлинными напитками, я остался без работы, и все попутные машины сигналят и проносятся мимо, будто состязаются по «Формуле-1». Как по-вашему, могу я сохранять спокойствие? Могу быть справедливым?

В этих условиях я, как повелось, принялся валять дурака и зубоскалить неизвестно о чем, Стюарт у меня всю дорогу давился от смеха, чтобы только не разбудить прекрасную Джилиан. А я то и дело со всей силой сжимал баранку, потому что на самом-то деле меня так и подмывало прекратить все это смехачество, съехать на обочину, повернуться лицом к моему пассажиру и сказать: «Да, кстати, Стюарт, я влюбился в твою жену».

Так прямо и сказать? Мне страшно, страшно до ужаса, до жути, до полного опупения. Что-то в этом духе я должен буду объявить, и довольно скоро. Но как я ему скажу? Как я скажу ей?

Вы думаете, что знаете людей, да? Ну так вот, представьте себе, что у вас есть друг, ваш лучший друг, и в тот день, когда он женится, вы влюбляетесь в его жену. Как ваш друг на это посмотрит? Благоприятных возможностей тут не много. На то, что он ответит: «Да, я вполне понимаю твою точку зрения», если честно, то рассчитывать не приходится. Скорее выхватит автомат Калашникова. И минимальный приговор: ссылка. Олли-Гулаг будет мне имя. Но я не согласен на ссылку. Вы понимаете? В ссылку я не пойду.

Должно произойти совсем другое. Джилиан должна будет понять, что любит меня. Стюарт тоже должен будет понять, что она любит меня. Стюарт должен сойти со сцены. А Оливер – выйти на сцену. Никто не будет страдать. Джилиан и Оливер станут жить-поживать и горя не знать, а Стюарт останется их лучшим другом. Вот как все должно быть. Насколько высоко вы расцениваете мои шансы? Высоко, как слоновье око ? (Эта культурная аллюзия предназначается для тебя, Стю.)

Только, пожалуйста, не глядите на меня с укоризной. Думаете, мне не довольно этого достанется в предстоящие недели, месяцы и годы? Дайте дух перевести. Поставьте себя на мое место. Вы что, отречетесь от своей любви, тактично улизнете с глаз долой и пойдете в козопасы, чтобы все дни напролет играть на пастушьей свирели утешительно-печальную музыку, пока ваше стадо равнодушно пережевывает сочную растительность? Так не поступают. И сроду никогда не поступали. Знаете, если вы удалитесь и пойдете в козопасы, значит, вы ее просто не любили. Или любили меньше, чем этот свой мелодраматический жест. Или чем коз. Возможно, притворялись, будто влюблены, из карьерных соображений, чтобы для разнообразия немного попастись на лоне природы. Но ее вы не любили.

На этом месте мы с вами застряли. Застряли, и все. Это уж точно. Мы застряли втроем в машине на шоссе, и один из нас (тот, кто за рулем, то есть я) надавил локтем на кнопку центрального замка. Мы оказались заперты и должны сидеть, покуда не найдется выход. И вы тоже тут сидите. Извините меня, но дверцы не открываются, вам не выйти. Мы застряли тут все вместе. Ну, как теперь насчет сигареты? Я лично курю и не удивлюсь, если и Стюарт тоже вскоре закурит. Берите, берите, закуривайте. Чтобы не пристала болезнь Альцгеймера.