Глава девятая
Галеры возвращались… Они шли от самого Ревеля, тяжко выгребая в балтийских водах. Весла взрывали толщу волн, и пена сквозила на солнце радужно. Расстегнув мундиры, сапоги скинув, гребли солдаты (по пять человек на весло). Гребли стоя, бегая за веслом по доскам мокрым. От банки до банки. Вых! Вых! Вых! – вырывалось дыхание из грудей – согласное, как залпы. Пахло в деках галерных слизью и порохом. Пахло от гребцов солью моря и хлебом ржаным.
Галерный капитан Андрей Диопер поднял «першпектив» к глазу: в трубе подзорной виделись ему сейчас, за блеском моря, сады Петергофа, зелень дерев. А слева, плоско и неуютно, блином лежа на воде, вставал Кроншлот, белели на берегу сваленные бревна и чернели камни недостроенных бастионов.
Скоро и Петербург, а на острову Васильевском, в самом конце его, где пасутся козы и машут крыльями мельницы, домик Диопера; встретит там капитана дочь Евдокия, столь дивно похожая на мать, убитую турками. Оттого-то Диопер, корсар греческий, и покинул родину – нашел свое счастье в России…
Евдокия Диопер, юная красавица, поджидала батюшку, возле окна открытого сидя. И напевала песни своей далекой родины, которая забывалась уже.
Заскрипели мостки деревянные, перед домом наложенные. Шаг грузный раздался. Евдокия Андреевна на окно глянула и закричала в ужасе: смотрело на нее с улицы черное страшное лицо с выпяченными синими губами. «Ах!» – и забилась в угол, в комнаты дальние…
Вернулся с моря отец.
– Не бойся, – утешал дочку. – Это тебе привиделось. Такое бывает перед событиями важными. Может, оно и в радость?
Вечером Евдокия вышла цветы у палисада полить. Истомлены они были зноем за день. Убегая мыслями далеко в моря – за фрегатом «Митау», лила воду на цветы. Выпрямилась над грядками и закричала – в ужасе от привидения:
– Опять он… он! Батюшка, спаси меня…
Бывший корсар выхватил нож из-за пояса, выскочил на улицу. Но тихо полз от Невы туманец, в кустах распевал соловей, и никого не было. Чего ждать от судьбы? Беды? Или… радости?..
Абрам Ганнибал, ныне адъютант Миниха, предстал перед своим фельдмаршалом с улыбкой блаженства на оскаленном лице.
– Беленькая, – заговорил, языком чмокая, – молоденькая…
– Опять ты пьян, скотина худая! – заворчал Миних.
– Нет, я влюблен. Живет она в Галерной гавани, случайно я ее увидел, и с тех пор покоя не знаю…
– В чем дело? – захохотал Миних. – Разве тебе откажут?
Но капитан Диопер отказал Ганнибалу: дочь воспитана в правилах свободных и сама уже избрала себе друга сердечного – мичмана Харитона Лаптева, что мачтой командует на фрегате… Ганнибал явился к Миниху, горько рыдая.
– Мичман? – осатанел Миних. – Но ты же… капитан! Нет, это не тебе отказали, а – м н е… Как смел галерный грубиян отказать в чем-либо адъютанту великого Миниха, от которого весь мир трепещет?
По лестницам сбежал. В коляску рухнул. Поехал.
И в тихий дом Диоперов ворвался с бранью.
– Моим адъютантам, как и мне, – заявил, – отказывать ни в чем нельзя. Подумайте о судьбе своей!
Из комнат выбежала Евдокия.
– Нет! – крикнула она. – Он ненавистен мне, я люблю другого… Ваш адъютант противен мне и гадок! Он мерзок, как свинья из лужи!
– Уйди, – велел отец, а сам поникнул, когда за Минихом захлопнулась сначала дверь, потом калитка взвизгнула на петлях ржавых и кони увезли его, через канавы дергая коляску фельдмаршала…
Тягаться с Минихом не под силу капитану галерному. Был зван в гости повар Богдан Халябля, на старшей дочери моряка женатый. Повар этот в ссылке уже побывал на морях студеных, возле Колы, и был застращен «словом и делом».
– Мы ведь маленькие, – сказал, – и бедные. А они все большие и богатые. Евдокия спасет нас или погубит…
Поздно ночью вернулся с моря фрегат «Митау». Евдокия закуталась в шали темные, быстро прошла проулками, мимо садиков и курятников, на берег. Харитон Лаптев вернулся из крейсерства – красивый и загорелый. В эту ночь она отдалась ему под плеск волн, в камышах прибрежных… Отец рано утром открыл ей двери. Молча!
Миних был посаженным отцом на свадьбе «арапа Петра Великого».
Под утро Ганнибал взял свечку и поднес ее к пышным волосам жены своей. Вспыхнули они, как факел… На крик дочери прибежал отец. Евдокия Андреевна, обезображенная огнем, качалась на постели, голову руками обхватив, а Ганнибал скалил зубы.
– Я оскорблен, – шипел он. – Она меня презирает.
– А чего вы хотите от моей дочери? – спросил Диопер. – В брачных делах фельдмаршалы любви не рождают… Иль вы раньше не знали, что она вас ненавидит?..
Миних послал своего адъютанта в Эстляндию – для надзора за инженерными кондукторами. Когда ехали, то в первой коляске сидел арап с женою, а за ними тащились еще два возка – в них перевозился гарем арапа, составленный из крепостных девок.
* * *.
Бабы и девки гаремные просили Евдокию Андреевну:
– Ты ведь теперь госпожа наша, так освободи нас от насилий бессрамных. У нас же и мужья дома остались, и детишки маленьки!
– Я сама подневольная, – отвечала Евдокия, девок жалея. – Не нужен мне Пернов, а вот, рабыня и есть, волокусь за мужем, как закон велит… Ох, горе, горе!
Поселилась чета Ганнибалов в Пернове – вот печаль-то где выпала! Городишко в руинах, от войн оставшихся. После чумного мора народ еще не оправился. Вокруг все голодные, и всех боятся. И висит над городом тоска да туман, что наплывает ночами с болот, а днями с моря Балтийского.
За гласисом крепости – деревеньки притихли, а в городе каменщики русские собор возводят.
В гавани суда качаются, вывозят они из России лен псковский. С едой плохо – салака с хлебом ячменным, вместо масла – выжимки конопляные, а питье – бурда солодовая, от пива слитая. Так вот и жили в Пернове, где полк стоял, а капитан Абрам Ганнибал здесь самым старшим сделался…
И жаловаться нельзя: за ним сам Миних стоит, а за Минихом – царица. Всех офицеров полка Перновского Ганнибал застращал немыслимо; эстляндскую дворянку, Христину Шеберг, к себе затащил; отец этой девицы от огорчения умер. Неутешные песни поют за стеною девки… Евдокия Андреевна как-то к зеркалу подошла и улыбнулась впервые: «А все едино хороша я! И назло зверю моему хорошеть стану…»
Под пасху пригласила Евдокию в гости перновская мещанка Морша, там ее дочери были, и офицеры пришли. Решили в карты играть – на короли. Евдокия карты раскрыла в пальцах тонких. На голове у нее платок был, и она его не снимала. Волосы росли теперь не пышные, как раньше, а кольцами завивались. На мальчишку она была похожа. Напротив ее кондуктор Яшка Шишков сидел и чем-то на Харитошу смахивал: глаза лукавы, подбородок маленький, круглый… Евдокия на него залюбовалась, старое счастье вспомнив, и он тот взгляд перехватил.
Карту перед ней – хлесть.
– Вот и я в королях! – сказал. – Теперь имею право желанья загадывать, а все исполнять должны… Вам, хозяюшка, – попросил госпожу Моршу, – нам пива нести. А вам, сударыня-капитанша, – повелел он Евдокии, – встать да меня поцеловать.
Офицеры не хмельны были, но молоды и веселы:
– Ай, поцелуй! Ай, поцелуй ты Яшку нашева!
Евдокия из-за стола вышла, платочек на голове поправила, руками губы вытерла, глаза зажмурила и губы подставила. Яшка Шишков своими ее губ коснулся, и тут старое – будто ножом полоснуло под сердце: заплакала гречанка, и все разом стихло…
Шишков до дому ее проводил, а в темноте спрашивал:
– Я тебя всем сердцем люблю… Отчего плакала?
– Ох, не пытай меня… Тебя – не тебя, но люблю.
И в кусты зайдя, они долго там целовались. И так было горько. И так было сладко! Евдокия помолодела, домой пришла весела. А за стеной поют девки, и она к ним в комнаты прошла и вместе с ними дружно песни до утра распевала.
С тех пор и повелось: любовь да свидания, взгляды тайные да письма страстные. Ганнибал как раз опился водками – лежал дома, распухший. Девки радовались: вот-вот окочурится, сатана. Евдокия почасту уходила к Морше, а Шишков провожал ее.
Ганнибал очнулся, лекаря из полка звал, все котелки на кухне проверял, воду с пальца пробовал.
– То яд был, сударыня, – сказал Евдокии. – Меня кто-то уморить возжелал… Уж не вы ли это?
– Вы бы больше пили, сударь, вам бы и не встать уже…
А город Пернов – невелик: голодная собака его из конца в конец мигом перебегает. А сплетня людская бежит еще быстрее. Нашлись доводчики – донесли Ганнибалу, как целовала капитанша кондуктора Яшку при всех, как плакала от любви страстной, как…
Ганнибал буйствовал в перновской канцелярии:
– Отравила меня! Извести хотела…
Первой на расправу госпожу Моршу потащили. И она из-под плетей показала: «Приходил-де ко мне Шишков и говорил, что капитан Абраам Петров (Ганнибал) болен и кабы капитанша была умна и послала в аптеку и купила чего и дала б ему-де, Петрову (Ганнибалу), и он бы, капитан, недолго стал жить!» В тот же день к дверям Евдокии был караул приставлен. Пошли в доме звоны и лязги, из гарема своего бабы дырку в стене провертели, нашептали узнице:
– Беги, Евдокеюшка! Каки-то кольца в потолки вворачивают, жаровню из кузни принесли. Батогов да плетей натаскали – страсть!
Ночью привели Евдокию в покои мужние. Горели там свечи, много свечей. Робко, от страха оцепенев, подняла она глаза к потолку. Там кольца железные вкручены. Были тут же офицеры перновские – Фабер да Кузьминский (сопитухи арапа). Взяли они Евдокию и наверх ее вздернули. Ганнибал руки жены в кольца продел, и…
– А-а-а-а… – раздался крик; повисла она, от боли корчась, пола не доставая.
Всю ночь ее били. Евдокия скользкая стала – от пота, от крови. Висела в кольцах, а голова уже на грудь свесилась. Не сознавалась! Но чем-то жарким повеяло от пола, и она увидела под собой красную от огня жаровню…
Созналась! Только бы все кончилось…
Ганнибал сказал, что убьет ее завтра.
– Ой, сразу только… во второй не снести мне!
Очнулась, а над ней девушки стоят, плачут:
– Пока зверь наш от дому отлучился, мы уже все для тебя сделали. Розги от сучков ножиком обрезали, а ремни отрубями пшенными протерли. Уж ты прости, госпожа наша, что большим-то помочь не можем.
– Спасибо вам, родные мои, – отвечала Евдокия.
А в забытьи плескались черные волны, и реяли птицы черные, и острая молния вонзалась в темя, и тогда она – кричала. Потом солдаты отвезли ее в канцелярию перновскую. Там слабым голосом, пугливо вздрагивая, Евдокия все подтвердила, что ей приказали.
(«Где ты, фрегат „Митау“?.. Приди сюда – с пушками!»)
* * *
Так прошел целый месяц – в муках, а потом Евдокию отвели с мужнего дома в гошпиталь перновский. Это была не лечебница, а тюрьма, где под караулом крепким держали убийц, должников, прокаженных и язвенных, детей приблудных, жен-прелюбодейниц, инвалидов военных и стариков, которых дети кормить отказались.
Вот сюда-то попала Евдокия, здесь она вздохнула свободно, и потекли дни гошпитальные… День, два, три!
И подумала она: «Почему есть никто не дает мне?»
А люди вокруг нее что-то едят.
– Бабушка, – спросила Евдокия одну старуху, – что ты кушаешь?
Старуха разломила пополам кусок хлеба и сунула гречанке:
– Сожри молча… Говорить в еде – грех великий.
И рассказала потом, что здесь (в госпитале) никого не кормят. Сколько ни трудись, сколько ни умоляй – ничего не получишь. Еду можно получить лишь от родственников. Или – от мужа!
– Муж-то есть, касатушка, – рассудила старуха. – Ведь не сама же ты сюды-тко явилась. Муж привел – муж пущай и кормит тебя.
Ганнибал кормить Евдокию отказался. Таких, как она, бескормных, собирали по субботам в «нищенскую команду». Сковывали баб и мужиков одной цепью и вели через весь город просить милостыню.
– Подайте Христа ради… – пели люди под окошками.
Им давали – кашу и хлеб, репу и салаку.
– И мне подайте ради Христа, ради господа нашего! – закричала Евдокия, дочь корсара греческого, стоя посреди улицы немецкой в городе эстляндском на берегу моря Балтийского.
Ей каши ячменной в подол полгоршка вывалили. Она не плакала. Она уже не страдала. Пяткой немытой, подол придерживая, цепью звеня, шла Евдокия через город, жадно кашу поедая…
Так прошло пять лет (в этом госпитале).
…Церковь сковывала мужчину с женщиной не любовью, а уставами. Но церковь и спасала жену от мужа, если было невмоготу. Немало женских страстей и мук навсегда захоронились от мира под монашескими клобуками. Монастырь часто бывал спасением от ужасов супружеской жизни.
И женщина имела право на это спасение.
Хоть одно право, да – имела!
Но теперь Анна Иоанновна тот порядок отменила. И указала: мужьям и женам их жить, один другого не убегствуя! Евдокия как раз под этот указ и попала. Теперь она до смерти не вырвется. Ее жизнь, можно считать, уже закончена.
* * *
А прекрасная красавица Наталья Лопухина одевалась…
Датской водою, на огурцах настоянной, омыла себе круглые груди. Подскочили тут девки с платками и стали груди ее вытирать. Майским молоком от черной коровы вымыла Наташка лицо – ради белизны (и без того белое). Для легкости шага натерли ей миндалем горьким пятки: танцевать предстоит изрядно. И все с ним – с озорником Рейнгольдом Левенвольде, которого теперь отравить надо, словно крысу, за то, что юных черкешенок в доме своем развел: «Мало ему одной меня, што ли?..»
Дав девке оплеуху, Наталья Лопухина сказала:
– Агажанты мне! И коробочку с мушками… Теперь – тяни!
Пока выбирала мушку, девки ее затянули, как лошадь. Засупонили в корсет, словно удавили. Не вздохнуть!
– Вот и хорошо, – сказала она, глубоко дыша через нос.
Вокруг Наташки трепыхались фалбалы, и девки сбоку к ней подойти уже не могли (столь широка была юбка), а подавали, что надо, из-за плеча госпожи. В разрез груди она вклеила мушку – кораблик под парусом. Достала другую – сердечком, и – на лоб ее! Для обозначения томности сладострастной подвела на висках голубые стрелки. И, оглядев себя в зеркалах, поняла, что для любви готова…
Свидание будет страстным, жестоким и пылким!
На дворе ее перехватил муж и сказал при слугах и конюхах:
– А ты, паскуда, куды собралась в пуху и в перьях?
– Звана на бал к великому канцлеру…
– Детей постыдись! – сказал муж. – Ведь они уже выросли: все про художества твои ведают… Мне за тебя-то стыдно!
– Дети, сударь, – отвечала Наташка, – не ваши. А – мои!
– Но один-то – мой! – провыл Лопухин. – Я точно знаю…
– В такой наглой уверенности, сударь, я вас никогда еще не обнадеживала…
И – укатила! В карете она думала о Левенвольде: как он красив и беспощаден. Руку поднимая, смотрела Наталья на крупный перстень – весь в голубом сиянии. Лошади завернули карету на Мойку, прямо к усадьбе Рейнгольда Левенвольде. Здесь было уже немало гостей, и Карл Бреверн, переводчик при Остермане, повел Наталью по саду. Левенвольде строился знатно (не хуже Бирена): крытые аллеи, партеры зелени, клены в ряд. А в гущах дерев были устроены беседки-люстгаузы, куда гости по лесенкам взбирались, в уединении мыслили или амурничали. А кусты были высажены лабиринтами, чтобы человек весело заблудился на потеху гостям, которые те блуждания могли из окон дворца видеть и – хохотать.
Дворец был тоже на диво. Фонтаны падали в бассейны, обложенные мхами и окаймленные ильменскими раковинами. В обеденной зале играли водяные органы – особая музыка, в которой вода издавала самые нежные мелодии. Сады и гроты, павильоны и шалаши – все было в доме баловня судьбы – Рейнгольда Левенвольде! Быстро и ловко двигался он издалека навстречу прекрасной Наталье Лопухиной.
– Как я вас ненавижу, – сказала она ему со стоном. – Негодный вы любитель, мало вам сераля из черкешенок, так вы, сударь мой, еще на Варьку Черкасскую покусились? Я вас отравлю.
Левенвольде засмеялся, целуя руку ей губами пухлыми:
– Вы вся – очарование, судьба моя! Но рассудите сами: я стану мужем княжны Черкасской и осыплю вас, моя радость, такими дивными бриллиантами… Глупенькая, зачем же вам травить того, кто любит вас? – спросил Рейнгольд спокойно.
И руку Натальи взял. И перстень разглядел – весь в голубом сиянии. Сдвинул его чуть-чуть на пальце, и тогда просыпался из него голубой порошок. Камень вдруг стал медленно и сочно наполняться розовым светом… А Наталья Лопухина задыхалась: не от ревности – от счастья! От безмерного счастья придворной шлюхи, ослепленной бриллиантами!
…Она была статс-дама и подруга императрицы. Наталье все дозволено. И указы грозные не для нее писаны.
