Книга: Карл, герцог
Назад: 5
Дальше: Глава 24. 5 января, воскресенье

6

"После той истории с Королевой моя мать стала побаиваться Жануария.
Да и сам Жануарий изменялся. Он всё чаще лечил не словом и водой, а огнем и железом. Иногда он не спал по две-три ночи, а то ещё мог пролежать, не шевелясь, целый день на крыше госпитального флигеля, широко открыв глаза встречь жестокому солнцу Гранады. Не шевелясь, не дыша, не мигая. Как-то, в один из таких дней, моя мать подобралась к нему и, положив руку на его грудь, убедилась в том, о чём давно уже подозревала – когда Жануарий лежит вот так, его сердце не бьется.
Когда моей матери исполнилось двадцать лет, в приюте святой Бригитты вновь появился Али из рода Зегресов. Представь, он приехал повидать мою мать. Они уединились в патио, невысокая ограда которого была вымощена красными, зелеными, белыми и черными плитами.
Али сказал: «Мне запомнились твои ласковые прикосновения, когда ты промывала мою рану целебными настоями. Всё это время я искал в Гранаде свою любовь, но не мог найти её. Наши женщины хороши, но они либо застенчивы и пугливы, как серны, либо развратны, словно зайчихи. В Гранаде легко утолить похоть, но тяжело найти любовь.»
«Я согласна», – ответила моя мать и приняла от ликующего Али стихи, посвященные её улыбке, которая как серебряный серп луны в просвете меж тучами. И её грудям, которые как плоды Эдема: ароматны и недоступны взорам грешников.
То был бы очень хороший день, если бы он окончился в тот же миг и молодые влюбленные пробудились на другом краю света, где не живут ни злые дервиши, ни могущественные Абенсеррахи.
Но вслед за тем мигом пришел следующий и в патио появился третий.
«Слова в твоих стихах, как пауки в кувшине, – сказал насмешливый голос. – Они безобразны, противны Аллаху и они пожирают друг друга. Слыханное ли дело приравнять мясо смертной к божественному эфиру?»
Это был черноокий Альбаяльд из рода Абенсеррахов.
«Уж твоё мясо я не прировнял бы и к иблисовой колбасе», – сказал Али и обнажил клинок. Остальное должна была досказать его альфанга.
«Оставь этого щенка, Исидора», – сказал Альбаяльд. Он скрестил руки на груди в знак того, что не принимает вызов молодого Зегреса. «Семя и вино всечасно стучат в его пустую голову, – продолжал Альбаяльд. – Тебе нужен настоящий мужчина. Такой, как я: искушенный, ведающий цену словам, крови и женщинам. Я не посвящу тебе ни одного стиха, ни одного слова: потому что ты лучше любых слов.»
«Ты трус, – в сердцах сказал Али и острие его альфанги застыло у горла Альбаяльда. – Ты сказал слишком много слов, чтобы оправдать своё безмолвие, а достало бы четырех: „Я свинья и невежда“. Дерись или уходи.»
«Драться легко, – повел плечом Альбаяльд. – Но тяжело потом держать ответ пред Всеведущим за пролитую кровь.»
Альфанга в руке Али дрогнула. Он сказал: «Исидора, этот человек оскорбил тебя. Скажи одно слово и его нечестивый язык пойдет в корм собакам.»
«Нельзя убивать с стенах приюта святой Бригитты», – сказала моя мать, и её слова могли значить что угодно.
«Да, – согласился Али. – Я убью Абенсерраха за воротами.»
Моя мать не ответила ни «да», ни «нет». В глубине души она знала, что если дело кончится миром, оба мужчины уйдут из её жизни. Они вместе сходят в злачное место, посмеются над минутным помутнением рассудка, и всё забудется. Но если один убьет другого, пролитая кровь навеки свяжет победителя с нею.
Альбаяльд сразу понял это по её молчанию и сказал: «Исидора, я думал, что ты сможешь стать мне хорошей женой, но прежде глаза мои были полны песка. Сухие слезы омыли их и теперь я вижу, что ты недостойна моей любви.»
«Когда ты пришел сюда, ты был уже третьим», – сказала моя мать.
Мавры выехали за ворота, и Али напал на Альбаяльда. В то время госпиталь был полон людьми, и все – даже незрячие и безногие калеки – сбежались, чтобы посмотреть на поединок. Их любопытству сыскалось совсем немного пищи. Седьмым ударом прямой толедский меч Альбаяльда преломил альфангу Али, а восьмым рассек подпруги его седла. Под общий хохот Али повалился наземь вместе с седлом. При падении он вывихнул ногу и напоролся бедром на обломок собственного клинка. Сошел на землю и Альбаяльд.
«Видишь, Исидора, – выкрикнул Альбаяльд, – как беспомощен теперь твой любимец?! Таков он и в войне, и на супружеском ложе! Оставайся с ним, вам не будет скучно вдвоем: змее и бесхвостой крысе!»
Так он покуражился ещё немного, а потом умчался прочь. Не сказав ни слова, Али кое-как поднялся, приладил седло и тоже уехал, хотя моя мать, выбежав за ворота, умоляла его остаться.
В тот же вечер Жануарий приказал моей матери собирать вещи.
Ей некуда было направиться, кроме как в Гранаду, чтобы разыскать там Али. От приюта до города пешком было семь дней пути и вот на восьмое утро она первый раз в жизни увидела великолепие Красного Города.
Моя мать тогда ещё не знала, что прошедшей ночью близ приюта появились двое, перебросили через стену небольшой сверток, а потом скрылись.
В то самое время, когда моя мать входила в город, Жануарий стоял посреди двора и разворачивал сверток. Он обнаружил в нем человеческий язык и короткое письмо. «Исидора! Вот язык, сказавший в своей жизни совсем мало правды: ты недостойна любви.»
Но мать ни о чём таком не подозревала и принялась простодушно выспрашивать у всех встречных, как ей разыскать дом Али из рода Зегресов. Она нашла его только к обеду и смело постучала. Ей открыл молчаливый слуга с устрашающей палицей в руках. Когда она сказала, что ищет Али, он внимательно оглядел её и, угрюмо улыбнувшись, знаком приказал следовать за собой.
За домом в сени инжировых деревьев у бассейна с золотыми рыбками сидело много тучных и самодовольных мужчин. Какие-то женщины в бесстыдных прозрачных платьях танцевали под бедный перезвон струн и перестук маленьких барабанов. Али здесь не было.
«Здравствуй, Исидора», – сказал чей-то неприятный и совершенно незнакомый голос за её плечом. Сразу вслед за этими словами в глазах моей матери закружились вьюгой тысячи алых лепестков, затем сквозь колдовское наваждение промчался огнедышащий железный конь и она провалилась в забытье.
Мать открыла глаза и не увидела ничего, кроме тьмы. «Меня зовут Фатар, – сказал кто-то, и его голос казался громом, приглушенным тысячью слоев войлока. – Я во многом сродни Жануарию, но если он перо, то я – птица, а если он рыба, то я рыбарь. Погляди на меня.»
После этих слов темнота над головой моей матери разошлась и она обомлела от ужаса: прямо над ней нависал огромный крючковатый нос размером с копье, горящий глаз размером с очаг. В злобной ухмылке были оскалилены ослепительные зубы: каждый как надгробная плита.
«Как видишь, – продолжал Фатар и моя мать едва не умерла от его раскаленного дыхания, – мне очень просто разгрызть твою голову, словно миндальный орех. Поэтому ты будешь меня слушаться, правда?»
Моя мать хотела согласно ответить, но с ужасом обнаружила, что её губы больше не служат ей.
«Да, много болтать теперь не получится», – удовлетворенно хихикнул Фатар и тьма вновь сомкнулась над головой моей матери.
Потом она услышала громкий скрежет, который отдавался в каждом позвонке её станового хребта омерзительным сладострастием. Вместе со скрежетом её существо наполнилось непреодолимым позывом к движению, а душа – пьяным, развязным восторгом.
Она не поняла, в какой миг тьма вновь сменилась светом, льющимся со всех сторон, и не запомнила как, внезапно оказавшись на ногах, танцевала и танцевала без удержу. Потом наваждение окончилось. Моя мать почувствовала себя опустошенной и начала осознавать весь ужас своего положения.
В моей матери было теперь не больше четырех дюймов росту, и она была намертво связана со шкатулкой из слоновой кости. Она стала заводной танцовщицей.
«Такое наказание присудил тебе род Зегресов за то, что ты не проявила твердости в борьбе за любовь могучего Али. – Это вновь был голос Фатара. – Убить тебя было бы скучно, продать в рабство – чересчур мягкосердечно. А так твоя душа обречена до скончания дней твоих томиться в шкатулке, танцуя от раза к разу по прихоти моих покровителей, и твоё прежнее прекрасное тело будет танцевать в лад с тобой, но – без тебя.»
Так для моей матери началась ужасная жизнь, наполненная тоской, отчаянием и безысходностью. Иногда к ней приходил Али и, заведя шкатулку, наслаждался её танцем. Иногда – другие Зегресы, совсем редко – Фатар. Но самыми ужасными были для моей матери дни, когда не приходил никто. Танцы вносили в её обездвиженное бытие видимость разнообразия. Без танцев она чувствовала себя похороненной заживо.
Но вот однажды случилось странное. Кто-то, не говоря ни слова, завел шкатулку. Проделав свои привычные сто одно па, моя мать остановилась и увидела перед собой чьё-то незнакомое, вернее, неуловимо знакомое, но сразу неузнанное лицо. Это не был человек Зегресов. Это вообще не был мавр. Лицо его до самых голубых глаз заросло рыжеватой бородой, нос был перебит, а на щеке буквой "Y" распластался замысловатый шрам.
«Ты помнишь меня?» – спросил он. И, спохватившись, добавил: «Впрочем, что я спрашиваю, ты ведь безмолвна. Я тот, кого ты и Жануарий называли Виктором. У меня была большая обида и на тебя, и на Жануария. Но когда я увидел здесь твоё несчастное полунагое тело, сотрясаемое непотребными танцами в угоду маврам, я простил тебе всё. Я готов помочь тебе, но ты должна дать мне клятву, что станешь моей женой.»
Разумеется, в тот момент моя мать была готова пойти замуж хоть за прокажённого, лишь бы бежать из колдовского заточения. Вот чего она понять не могла – как принести клятву Виктору, ведь она не властна над речью?
Словно бы отвечая её мыслям, Виктор сказал: «У моего хозяина, нечестивого Фатара, есть бумага, которую он называет „зерцалом мыслей“. Я уже давно похитил один лист этой бумаги и пометил его кровью, взятой от твоего тела. Помысли клятву – и „зерцало мыслей“ отразит её.»
С этими словами Виктор развернул перед моей матерью лимонно-желтый лист.
«Я, Исидора, клянусь, что стану доброй супругой Виктору, хотя и не желаю этого», – вот что появилось на «зерцале мыслей» прежде, чем мать успела представить себе, как её рука выводит всё это пером.
Виктор усмехнулся. «Что же, благодарю за откровенность, – сказал он. – А теперь жди. Скоро я подготовлю наш побег.»
И моя мать ждала. Но случилось так, что о ней все забыли – и Али, и толстый Муса, и Фатар, и другие Зегресы. И Виктор тоже не появлялся больше.
А потом она вдруг проснулась. И, не смея поверить в чудесное пробуждение, полагая счастливую явь обманными грезами, обнаружила, что её уста – это её прежние уста, а руки – прежние руки, покрытые не слоновой костью, но атласной кожей.
В маленькой комнатушке, где она лежала на матрасе, набитом верблюжьей шерстью, царил полумрак. Свет проникал только через узкое оконце под высоким потолком. Со двора доносились приглушенные звуки. Что-то горело, потрескивая, кто-то стонал, словно бы мучимый непереносимой болью.
Моя мать подошла к двери и уверилась в своих наихудших опасениях – она была заперта снаружи. Мать несколько раз ударила в дверь всем телом, но, разумеется, тщетно. Тогда она села на пол и разрыдалась от радости и обиды. Это и вправду было неимоверно радостно и обидно – вернуть своё тело, но так и не вернуть свободу.
Она была так безутешна в своём горе, что не обратила внимания, когда дверь растворилась.
«А ты кто ещё такая?» – это был мужчина и вновь незнакомый. На этот раз совершенно незнакомый.
«Я?» – растерянно переспросила мать, поднимая на него заплаканные глаза.
Её гость был окровавлен с ног до головы. Сломанные стрелы торчали в его левом бедре, в груди, в плечах. В его правой руке был кривой мавританский клинок, а в левой – восьмиугольная шкатулка из слоновой кости.
«Да ты, ты, кто ж ещё?» – раздраженно бросил он, входя в комнатенку и захлопывая за собой дверь.
«Я Исидора, – ответила моя мать, подымаясь на ноги. – А кто Вы?»
«Исидора?! – воскликнул её освободитель, самодовольно осклабившись. – Так это ты клялась выйти замуж за какого-то Виктора?»
«Д-да, – неуверенно ответила моя мать. – Вы ясновидящий, демон, ангел-хранитель?»
«Нет, – грустно ответил он и достал из-за сапога скрученный в трубку изрядно помятый желтый листок. Это было то самое „зерцало мыслей“, на котором моя мать дала клятву Виктору. – Я здесь случайный гость, как и ты.»
Моя мать опасливо покосилась на шкатулку в его руке.
«А откуда у Вас эта вещь?» – спросила она, прикоснувшись к теплой слоновой кости.
«Оттуда же, откуда и твоя брачная расписка. Я тут убил одного старикана и эти две вещи были единственным, что приглянулось мне в его берлоге.»
«Фатар мертв?» – ахнула моя мать.
«Да. А теперь идем отсюда прочь».
«Но я не могу уйти отсюда без Виктора. Вам не встречался здесь рыжебородый мужчина лет тридцати, не мавр?»
«Нет».
«Тогда надо разыскать его, – сказала моя мать. – И назовите, наконец, своё имя.»
«Я Гвискар. Полагаю, тебе это говорит ровно столько же, сколько мне – что ты Исидора. А вот насчет разыскать Виктора – извини, это уже чересчур. Я должен был истребить Зегресов в Велесе Красном, но меня никто не просил освобождать какого-то Виктора.»
«Но Вы ведь освободили меня?» – улыбнулась моя мать.
«Любопытство – злая мачеха многих опасных открытий, – усмехнулся Гвискар. – Меня вела к тебе эта вещь.»
И Гвискар оценивающе покачал в руке шкатулку слоновой кости.
«И вот теперь я вижу, что этот твой Виктор – настоящий счастливчик. Но что тебе Виктор? – продолжал Гвискар. – Я ведь твой освободитель, верно? Выходи замуж за меня.»
Моя мать потом призналась мне, что чуть было не сказала Гвискару «А почему бы и нет?» Но в это мгновение дверь распахнулась, ударив Гвискара по спине так, что тот против своей воли сделал два поспешных и неловких шага вперед, и на пороге появился Виктор. Он тоже был окровавлен, в его руках была изрубленная адарга – арабский щит, очертаниями повторяющий сердце – и длинные железные щипцы, хранящие следы чьей-то проломленной головы.
Со звериным рыком Виктор обрушил щипцы на затылок Гвискара, но освободитель моей матери был быстр, как полоз. Спустя несколько мгновений, которые не сообщили моей матери ровным счетом ничего о происходящем, щипцы Виктора оказались в противоположном углу комнатенки, а сам он, подвывая, тряс ушибленной кистью.
«Ты не понимаешь шуток, Виктор, – сказал Гвискар, кошачьими шагами огибая своего нечаянного противника и направляясь к двери. – Я никогда не стал бы между незнакомой женщиной и незнакомым мужчиной, которые связаны клятвой.»
«Извините его, господин», – бросила моя мать в спину Гвискару, но того уже и след простыл. Только на пороге осталось лежать, чуть шевелясь от легкого низового ветерка, «зерцало мыслей».
Потом моя мать с Виктором бежали в горы, подступавшие с севера к той крепости, которая, как я уже говорила, называлась Велес Красный. Когда они наконец смогли позволить себе отдых в крошечной пещере, Виктор поведал моей матери свою историю.
Изгнанный Жануарием из приюта святой Бригитты, он хотел поначалу вернуться на родину, в Германию, но случайно повстречал на дороге дервиша. Старый хрыч напоил Виктора дивным вином суфизма и ласково расспросил, кто он и откуда. Узнав, что Виктор работал на Жануария, дервиш радостно воскликнул, что ему нужен именно такой помощник – осведомленный во многом, молчаливый во всём. Дервиш церемонно представился Разбивающим и Создающим и заявил, что ищет службы у достойнейших людей Гранады. Виктор нашел его предложения заманчивыми (тем более, что в душе его забрезжила надежда вновь повстречать мою мать и Жануария, чтобы отомстить им за все обиды). Итак, Фатар оказался на службе у Зегресов, а Виктор – на службе у Фатара.
Прошло несколько лет и тело моей матери попало в лапы Зегресов. Виктор, который пользовался у Фатара определенным доверием благодаря тому, что раскрыл своему хозяину многие секреты приюта Святой Бригитты, смог наконец подобраться к шкатулке моей матери и поговорить с нею.
В это время Зегресы вдруг начали погибать один за другим и Фатару стало совсем не до шкатулки. Но когда Виктор осмелился влезть в святая святых фатаровой колдовской кухни, проклятый волхв оказался тут как тут. Он сказал, что Виктора убьют темнота, сырость и экзотическая флора. И всё случилось бы именно так, если бы не нападение Гвискара. Благодаря смерти Фатара многое в Велесе Красном переменилось. Душа моей матери упорхнула из шкатулки в родное тело, а черная лиана, медленно-медленно оплетавшая по колдовскому наущению Фатара горло прикованного к стене Виктора, рассыпалась в пыль. Он обрел свободу, схватил пыточные щипцы, устроил в своём узилище жуткий грохот и когда вбежали перепуганные стражники, убил их, как авгур убивает непослушных священных цыплят, ибо любовь к моей матери придала ему сил и мужества.
«Послушай, или мне показалось, или…» – перебила его моя мать, запуская руку за пазуху. Подсвеченные оранжевыми сполохами костра, в «зерцале мыслей» отражались слова: «Я, Исидора, клянусь, что стану доброй супругой Виктору, ибо страстно желаю этого».
«Моя клятва изменилась…» – сказала моя мать. «Твоя клятва изменилась…» – эхом отозвался Виктор. Их губы встретились, мать ощутила крепкую ласковую ладонь Виктора под своими одеждами и, как сказано, «Велика была радость королевы при виде Тристана.»
Едва ли не впервые в жизни моя мать почувствовала себя счастливой. Но на рассвете случилось странное. Моя мать словно бы впала в беспамятство, а вышла из него запыхавшаяся, взмыленная, как скаковая лошадь, и вконец измотанная. Помрачневший Виктор рассказал, что она безудержно плясала, не замечая ничего вокруг. «Я подумал бы, что ты одержима бесами, если бы не знал, что всё дело в шкатулке.» «Ах, да! Она ведь в руках у Гвискара!» – воскликнула моя мать.
Они повздыхали так и этак, а потом решили идти с повинной к Жануарию. Это был единственный человек, который, как они справедливо полагали, во многом подобен Фатару и сможет им помочь.
Приют святой Бригитты казался покинутым. Сухая глина в воротах была истоптана десятками копыт, во дворе перешептывался с песком обрывок зеленого женского шарфа, нигде не было ни души.
«Жануарий! – что было мочи закричал Виктор. – Господин!»
Нет ответа.
«Я хочу пить», – сказала мать и они подошли к колодцу. Но деревянное ведро, отпущенное на всю длину громогласной цепи, вернулось наверх лишь с парой пригоршен праха.
«Колодец высох», – обескураженно развел руками Виктор.
«Полагаю, не без твоей помощи, – грустно вздохнула мать. – Ты ведь не станешь отрицать, что поведал Фатару то, о чём следовало бы молчать? Впрочем, что уж теперь…»
В этот момент в висках моей матери вновь застучали барабаны и настойчиво потянули её в танец. Но, в отличие от всех прошлых раз, она не до конца вошла в исступление и не забыла себя. Прошипев сквозь сцепленные зубы проклятие, она мертвой хваткой впилась в руку Виктора. Перед её глазами кружились лепестки маков, но сквозь них она смогла разглядеть приближающийся человеческий силуэт.
«Прости, Исидора. Это, надеюсь, твои последние муки. Прежде, чем лечить, я должен был испытать тяжесть твоих цепей», – услышала мать сквозь перезвон струн. Сразу же вслед за этим приторная музыка оборвалась и она, полностью обретя власть над собой, увидела Жануария со всей той же злосчастной шкатулкой в руках.
Моя мать и Виктор, не сговариваясь, упали на колени и молили его о прощении. Разумеется, Жануарий не отказал им в своей снисходительности, ведь всё теперь осталось в прошлом, а приют святой Бригитты был обречен не только малефициями Фатара, но и черной неблагодарностью Абенсеррахов, которые могли вернуться в любое мгновение.
Это они узнали чуть позже, когда сидели в патио и допивали бурдюк кислого молока, оставленный свитой Королевы перед отъездом. Да-да, Жануарий сказал им, что ещё вчера здесь была Королева, которая заезжала в гости по старой памяти. «Ну и как поживает её сын?» – спросила моя мать. «Лучше всех, – улыбнулся Жануарий. – Творит птиц, ссорится со шмелями, дружит с волшебным псом.»
А потом Жануарий раздробил невидимую цепь, которой моя мать была скована с танцовщицей из слоновой кости. И, раздробив, сказал: «Ну вот, последнее стоящее исцеление. Теперь гожусь только на то, чтобы глотать шпаги по балаганам, да бааловых мух разгонять.» Шкатулку он оставил моей матери на память, и они расстались навсегда."
Назад: 5
Дальше: Глава 24. 5 января, воскресенье