3

– Больше никаких шахмат! – взвизгнул Людовик. Это было бы вполне обыденно, будь текущая партия, к примеру, пятой по счету. Но они сели за доску десять минут назад и сделали ровно по шесть ходов (король всегда основательно выстраивал свою шахматную мысль).

Людовик решительно поднялся. На этом, впрочем, вся его решимость иссякла. Он замер, потом качнулся вперед, угрожающе навис над столом, в последнее мгновение выбросил вперед руки, на задетой доске с грохотом упал белый король, а Людовик уже вернул равновесие и глядел на Коммина так, словно видел его первый раз в жизни.

Коммин почти не удивился. В последнее время за королем водилось и не такое.

Например, любовь к животным. Всю жизнь Людовик любым развлечениям предпочитал охоту. Причем, как мог заметить, но предпочитал не замечать Коммин, охоту не как театр, поиск, преследование, детектив, а именно как живодерню. То есть охоту не по форме, а по существу. Не гнаться за оленем, но всадить ему в бок широкоскулый наконечник рожна. Не миловаться с собаками на псарне, но нетерпеливо рвать из их пастей агонизирующих селезней и убитых наповал куропаток. Однако вдруг одни за другими при дворе появляются: немыслимые и вонючие зеленошерстные мартышки (триста экю пара; какими только духами их не мучили, чтоб меньше воняли, пока не отпустили посреди Венсеннского леса); павлины в числе сорока; исполинский медведь, пловец и рыбоед, в довершение всего белый как лунь (бедняга издох в марте, обложенный терриконами последнего льда со всего королевства); три карликовых оленя (пока живы); а также сурки, хорьки, байбаки, хомяки, белки, нечистые тушканчики и такая, знаете, зубастая водоплавающая ящерица болотно-бурого цвета с длинной мордой, новая фаворитка Людовика (три месяца назад поименована Сивиллой с легкой руки Доминика). Pets amp; freaks <любимцы и уродцы (англ.).> заполонили придворное пространство и Коммин со дня на день ожидал увидеть угасающего короля с тощей болонкой, лиловеющей сквозь редкие лохмы своих желтоватых кудряшек, или, того хуже, с крохотным поросеночком на поводке – так, говорят, тоже кое-где модно.

– Филипп, спрячь шахматы, – неожиданно твердым голосом потребовал король. – Не выношу эти голубые огоньки в окошках ладей.

Это нормально. Этого король не может выносить уже неделю. Поэтому все четыре ладьи завернуты в шелк. Черные – в черный, белые – в красный. Но, видно, голубые огоньки в голове Людовика разгораются всё сильнее.

– Да, сир, – кивнул Коммин и, начав с ладей, принялся поспешно спроваживать фигуры в кубическое сафьяновое брюхо шахматного ящика.

– И вот ещё что… – Людовик забывчиво наморщил лоб. Затем вспомнил. – Поди вон.

Необидчивый Коммин молча поклонился, оставив белого короля и трех его пешек неубранными, и вышел, плотно притворив за собой створки дверей.

Людовик сделал несколько неуверенных шагов к окну, потом – к дверям, задвинул засов, несколько раз сильно дернул за ручку, убедился, что так просто убийцы к нему не проникнут. Затем быстро подошел к бюро, отпер его и достал подарок Обри, монохромную карту Pax Gallica.

Свежих известий из-под Нанси ещё не поступало. Людовик знал только, что герцог Рене Лотарингский внял его посулам, выступил против бургундов и был крепко бит. Также сообщалось, что маршалу Обри удалось соединиться с кондотьерами и он вот-вот выйдет к Нанси. Остального Людовик не ведал. Только через три дня к нему попадет письмо, в котором Обри будет многословно бахвалиться победой над тевтонами и вскользь заметит, что коннетабль Доминик исчез с поля битвы при весьма туманных обстоятельствах. А ещё через неделю единственный уцелевший из шести клевретов Обри напишет обстоятельный отчет о 5 января под Нанси. Но это будут излишние слова и подробности. Главное король узнает сейчас.

Карта была белой, как и положено всему, покрытому толстым слоем добротной белой краски. И только в одном месте – там, где раньше был Дижон – на ней проступили три бурых пятнышка. Неделю назад Людовик проверял своё сокровище и никаких пятен не было. А теперь есть.

Людовик на глиняных ногах вышел прочь. В соседнем зале был камин, куда и отправился подпорченный кровью проект новой вселенной.

Затем Людовик разыскал Коммина.

– Я очень устал, Филипп. Идем спать.

Это было ещё одно королевское нововведение. В знак особой милости Людовик стал брать Филиппа в свою постель. А когда тот на две недели запропал в служебной командировке, у Людовика под глазами набрякли красноречивые сизые мешки. Ночами, в отсутствие Коммина, к королю приходили разные гости и Людовик почти не смыкал глаз. По возвращении Коммина его почетная привилегия приобрела характер нудной и неизбежной обязанности ночного душеприказчика короля.

Было ещё рано – не больше восьми вечера. Обычно, если только утром не светил выезд на охоту, Людовик и не помышлял о сне до одиннадцати, диктовал директивы и циркулярные письма. Опрашивал купцов, шпионов, пленных и перебежчиков, развлекался Ливием, Фруассаром, Гонорием Августодунским. Но охоты прекратились с появлением мартышек и карликовых оленей, писать сегодня было некому и незачем, и Людовик понимал, что завтра будет так же, и послезавтра так же, и жизнь окончилась.

– Да, сир.

Коммин тихо ужаснулся. Ему не сомкнуть глаз до полуночи, это уж точно. Рядом будет стонать и подвывать король. Вначале ему сделается жутко, а потом скучно и тошно, а после король проснется и попросит воды. А когда взойдет огромная луна (плохо, сегодня как раз полнолуние) – встанет с постели и, выкатив стеклянные глаза, пойдет на балкон. Может, короля впредь не следует удерживать от прогулок по перилам?

– Но, сир, – вдруг решился Коммин. – Разве мы не будем сегодня кормить Сивиллу и радоваться её проделкам, как обычно?

Коммин надеялся отыграть для начала полчаса, потом, возможно, королю взбредет в голову обойти все утроенные караулы (это он в последнее время полюбляет), потом что-нибудь ещё, а там, глядишь, часы пробьют полночь и действительно захочется соснуть.

– Да пусть сдохнет, гадина, – отрезал Людовик и Коммин потерял надежду.