Глава 9.
Десятый крестовый поход
«Велможи греческия при царе Константине Ивановиче царьством обладали и крестное целование ни во что же не ставили, и изменяли, и царьство измытарили своими неправедными суды, от слез и крови християнския богат ру християнскую кр йствы. И т ру християнскую, и красоту церковную выдали иноплемянником турскимъ на поругание.»
Иван Семенович Пересветов
ДИЖОН
март, 12
Карл понимал: неприлично, вздорно, бесстыдно, что ли, пить козье молоко, в котором купалась твоя жена, но поделать с собой ничего не мог, поскольку не пытался, да и не думал пытаться. Упиваясь несовершенной белизной, он стоял у чана, прогнав взашей Луи, и негромко сьорбал, размышляя над тем, превратится ли он в козленка, в козу или, возможно, Изабеллу.
На завтрашней охоте он убьет самого большого оленя – не удавшееся сегодня свершится завтра. На завтрашней охоте он убьет самую большую козу или, возможно, Изабеллу – не свершившееся сегодня удалось вчера. Он переел, перебрал вина, пренебрегать которым определенно вздорно, глупо, неприлично даже, он пьян и пьет козье молоко.
Луи вошел без стука, но, по издевательской деликатности, пятясь раком. Чтобы никто не подумал, что он это видел.
– Нубль, говорибль, – Карл продолжал вцеживать в себя молоко.
– Тебя отец. Вас. Призывает отец. Паппи-и-инька.
Ему, Луи было позволено. Ему прощалось. Луи был мальчик-пай. Ппа-и-инька.
– Ийо-ийо-голариориорио-рио, – швейцарским молодчагой-свиристелем взверещал Карл и утоп в молоке с головой. Граф Шароле – страус, ийо!
* * *
Одетый в черное с золотом сын Филиппа Доброго после нашего взаимоприятного с последним общения приглашен был и вошел незамедлительно. О большом будущем государя блеск в глазах, мокрота волос, напористая походка свидетельствовали. Наше поведением воителя веры возмущение к сему прилагаем, ибо.
– Ну же? – бросил Карл, появляясь в дверях, вперяясь в двух доминиканцев, переводя вопрошающий клин подбородка на отца, попирая важность момента, почтенье к старшим, дух эпохи.
– Ознакомьтесь, – спокойно предложил Филипп, протягивая сыну документ.
Граф Шароле быстро, решительно и развинченно подошел и взял, что давали. Двумя руками, на всякий случай, чтоб не дрожало.
– Ин сакра, – громко прочел он и, прошевелив губами всё до последнего вензеля, повел плечом, словно бы понимал язык Вергилия, Августина и Каликста, но был возмущен ересью, предложенной его вниманию.
– Да, – согласился Карл наконец. – Очень красиво. В углах херувимы.
Клирики переглянулись, ибо Карлус над нами насмеялся. Давно в миру способные с почтением гласу Рима внимать и бескорыстно на щите двухчетвертном крест святой нести люди перевелись. Мы же смиренно Карлусу были улыбаться и о Турке Мегметусе, что третий год распускает зловоние в былой ромейской столице, повествовать только.
Папские легаты озалповзорили Филиппа. Тот согласно кивнул.
Восемь человек внесли кресло, ширму и прочие аксессуары, неразличимые в своей хаотической целокупности. Сейчас будет спектакль.
* * *
Облаченный в порфиру сидит в кресле. Двое за его спиной с чувством исполняют «Domine caeli» <"Господи в небесах" (лат., начало католической молитвы).>. Двое других, размахивая пичугами на шестах, своими действиями отвечают спокойствию и благолепию. Обращаясь к Карлу, порфироносец сообщает: «Я – Константин Палеолог, император ромеев».
Карл приветственно помахал ему бумагой, как Эгей черному парусу.
Из-за ширмы выходит некто, пожирающий баранью ногу, ведя с собой ещё четверых, с кривыми саблями.
«Серпы, – молниеносно догадался Карл. – Жнецы с пастухом, сирые и голодные. Моралите о сильных мира сего, что обижают слабых мира сего. Мораль: дай денег, добрый человек! Амораль: своим помахуй». Карл неприязненно скосился на легатов. Те, как загипнотизированные, следили за мясоедом.
«Павэлытэль всэх нэвэрных, сулатан Мэхмэд», – рыкает пастух к досаде обознавшегося Карла и тычет себе в грудь жирным пальцем. Его свита потрясает саблями в адрес императора ромеев: «Айя! Айя! Айя!» Пичугоносцы и певцы пытаются оградить Константина от их посягательств, но падают, насквозь пронзенные турецкими клинками. Вопли, стоны, неразбериха, Константин закалывается кинжалом.
Тем же манером, что и турки – из-за ширмы – выбегают лохматые собаки и, алкая крови, лижут раны павших.
Карл, почувствовав сильный позыв к облегчению, поспешно выбежал вон.
– Вообрази себе, я возвращаюсь и застаю отца хохочущим вместе с попами, словно бы я сел на пирожное или папа оказался обрезанным.
Изабелла хихикнула, поворачиваясь на правый бок.
– Да, ну с моим появлением они вмиг посерьезнели и уставились на лицедеев.
Собак прогоняют. Мегмет садится на кресло Константина, опять двое машут шестами, но уже с полумесяцами, а двое воют какую-то дрянь, вроде бы «алабар-балабар». Мегмет доедает свою баранину и, перекосившись от ушей до самых пяток, гундит: «Тры лэт, как сыжу зэдэсь. А сыкоро сыдэть и в Дыжонэ буду.»
Карл, недолго думая, свернул ему кукиш, который Мегмет поспешил не заметить.
Ширма – обиталище, похоже, всех и вся, граф теперь не удивился бы и появлению Левиафана – исторгла на этот раз молодчика, кавалера ордена Золотого Руна, одетого в черное с красным Андреевским крестом. Стяг над его головой, надписанный «Carlus, Dux Burgundiensis» <Карл, герцог Бургундский (искаж.лат.).>, служил молодчику как служит розе табличка «Роза».
Легаты пристально следили за зеркальным восторгом Карла. Граф Шароле был бел. Я? Это я?
– Вывести такого ублюдка, такого итальяшку и, самое мерзкое, действительно похожего на меня! – говорит взбешенный, всё ещё взбешенный Карл в лицо Изабелле.
Слева ему ответил поцелуй Изабеллы, справа – укус заблудшей блохи.
За спиной дукса-бургундукса появились воинственные клевреты (давешние лизаные собаками ромеи), кто в чём – в бригантинах, в железных перчатках, в сапогах. После сцены изгнания Мегмета, в целом аналогичной гибели Константина, молодчик с Андреевским крестом уселся на нагретое местечко и к нему из-за ширмы повалил благодарный народ, включая ромейское духовенство, с инсигниями, дарами и славословиями. Представление окончилось всеобщим хором «Вновь свободен Град Господень».
Не свершившееся сегодня не свершится никогда. Вместо самой большой охоты Карлу предложили Десятый Крестовый Поход.
– Я буду королем, а ты – королевой ромеев. И мы будем грешить вовсю до конца наших дней, потому что в ад паладинов не пускают – от них самого Сатанаила тошнит, – убежденно говорит Изабелле Карл.
Изабелла с сомнением вздыхает.
В довершение сообщаем, что Карлус хоть и переменчивым, но рьяным и благочестивым весьма защитником веры нам представился. Согласие изъявив турок истреблять, он крест поцеловал коленопреклоненно и вежливо с нами распрощался. Братья Николай и Патрик, Отца Небесного слуги.
***
март, 13
– Что значит «подумал и передумал»?! – рокотал герцог Филипп. Лицо герцога пошло малиновыми пятнами. Угол рта подергивался, покусываемый нервным тиком. – Что значит «опрометчиво согласился»?!
– То и значит, что перед монахами было неудобно, они всё устроили довольно смешно, жаль было их разочаровывать, – объяснил Карл. – Но сейчас они ушли и как будто рассеялось наваждение, сейчас я трезво взвесил силы, по натуре я не авантюрист, да и вообще – кто в наш просвещённый век воюет за библейские территории?
– Я, я воюю! И ты будешь воевать! – равномерно побуревший от возмущения Филипп сопроводил свою тираду жестикуляцией в духе красноармейского плаката о добровольцах.
– Отец, Вам не следует так переживать, – интеллигентно вставил Карл.
– Нет, мне следует. Следует переживать! Мой сын ничтожество, хочется… хочется… постриг принять – до того за тебя стыдно! Надавал тут обещаний, целовал крест, перед батюшками выслуживался. А теперь, теперь? Так и внуков никогда не дождешься!
– Не вижу логики, – нахмурился Карл, держась нарочито сдержанно. – При чем тут внуки?
В поход ему не хотелось.
– Внуки? – Филипп на мгновение задумался, как бы что-то припоминая. – А при том, что если ты откажешься возглавить поход, весь христианский мир и сам Господь отвернутся от нас и тогда, даже если целый выводок будет этих внуков, никто не скажет: «Да… это кость герцога Филиппа; такие же ревнители святого дела, гордецы, авантюристы». А это то же самое, как если бы внуков не было совсем. Мне, по крайней мере, то же самое, – держась за сердце, Филипп сел передохнуть. Стул горестно пискнул.
– Почему бы тебе самому не возглавить поход, если он так принципиален для всего христианского мира?
Надув губы, Филипп медленно повел гневливый взгляд от черной пустоты в окне к сыну. Как вдруг, за сорок градусов до Карла, зрачки, только что бывшие величиной с маковые зерна, стали стремительно расширяться. Филипп, улыбнувшись, продолжил в новом залоге:
– Понимаешь ли, любезный мой, есть такие кампании, которые я возглавлять не могу, потому что это слишком эксцентричные кампании. Понимаешь, герцогство – это солидное предприятие. Герцог должен вести себя солидно, скучно, ни с кем не цапаться, если не уверен, что светит перспектива вместе с пальцем откусить руку по плечо. Герцог должен всё делать так, как будто он вообще не способен на порывы и подвиги, потому что подвиги – это несолидно. Для страстей и подвигов у герцога есть взрослый сын. Понимаешь, если я поеду воевать с турками сам, конкурирующие монархии скажут: «Ха-ха-ха, старый ослина выжил из ума и повелся на романтические сказки ушлых римских обдергаев, как будто ему двадцать пять лет!» Но вот если поедешь ты, Европа скажет: «Вот, на таких, как он, держится авторитет веры Христовой!» – Филипп патетически воздел к потолку руки.
– Пускай, – уступил Карл, которого сломила неожиданная перемена ветра. – Но почему я должен именно возглавлять? Может быть, возглавит кто-нибудь другой, а я буду командовать частью союзных сил?
– Другой? Ни за что. Так решил Его Святейшество. Я знаю больше твоего, у меня хорошая стратегическая разведка. Видишь ли, эта история с мальчиком, с немецкими геноссен, она…
– Не нужно, папа.
– Нет, нужно. Из-за этого, да ещё сюда приплюсуй замок Шиболет, на тебя как бы наложили штраф. Понимаешь, крестовый поход – это как бы замаливать грехи. Реабилитация, понимаешь?
– А если меня убьют?
В блеклых глазах Филиппа блеснул бенгальским огнем скотский, безысходный страх. Блеснул, но довольно скоро растворился.
– Твоя мать сказала, этого совершенно не может быть.
Арль
июнь, 19
Арль. Молодцеватый матрос кряхтит, прижимая к животу бочонок пороха. Инерция движения влечет его к сходням, тяжесть бочонка – к земле. Прикормленная эскадрилья чаек преграждает ему путь. Матрос, теряя равновесие, наносит слепой удар в гущу пернатого гвалта. Самая неповоротливая чайка кувырком летит в воду, другие возмущенно гомонят, матрос падает на спину, бочка припечатывает его к земле. Карл отводит взгляд.
– Мы им устроим к чёртовой матери, – говорит он, прохаживаясь взад-вперед вдоль пристани. То по левую, то по правую руку от Карла огневые и пищевые запасы переползают с берега на корабли.
– Мы им покажем, только бы поскорее отплыть.
И таких бочек ещё сорок десятков, не меньше. К вечеру можно и не успеть. Поторапливайтесь, я вам дам не успеть. Однако взяли, пожалуй, слишком много всего. Это значит муки двести восемьдесят, солонины и тому подобного – под сотню, плюс лошади и корм, ещё кулеврины и бомбарды – это к барону де Монтегю, он, кстати, там возмущался, дескать, у него человек пятьсот и всему не влезть. Куда не влезть? Влезть! А то пойдет пешком со своей пятисотней – небось, всех девок подобрал от Наварры до Арля. Да? Небось.
Сегодня Карл получал удовольствие от суеты. В другой раз он бы устроил порядок.
* * *
– Там, говорят. В Западной гавани, галера. Генуйская.
Карл прихлопывает не-насекомое на плече Луи – «наконец-то» – и идет смотреть долгожданную галеру генуйцев, чудо света восьмое, флотоводцев отраду, талассократицу.
Западная гавань Арля мала для неё, как лань для тельцовой любви. Весел у неё больше, чем лапок у самой зломерзостной сколопендры и мачты её выше, чем колокольня Нотр-Дам де Дижон. Носовая фигура воплощает собой Немезиду, а в вознесенную дельфиньим хвостом корму вделаны ступни Екатерины Сиенской – поясняет Карлу капитан галеры, потный и рыхлый чучмек в кирасе. В кирасе под таким солнцем можно жарить яйца.
Капитан продолжает. Двести лошадей или двенадцать бомбард с прислугой или все сокровища турок может везти она, на веслах быстрей жеребца может нестись она, с попутным же ветром обгонит стрелу она, и кандалы на гребцах звенят слаще ключей святого Петра, и папой Каликстом третретьим освящена она.
Двенадцати бомбард у Карла нет, есть только девять, из них семь уже погружены. Две в пути.
– Ничего, на обратном пути загрузим полностью, – успокаивает капитана Карл.
Иллюстрируя образцовый трактат по военному искусству, бомбарды в тенетах талей возносятся над головами механически и восхищают парением над землей, над водой, над палубой.
В огромном беличьем колесе подъёмного крана пыхтят шестеро работяг. Карлу кажется, что их глотки и лёгкие трещат от натуги. На самом деле трещит древесина – последний предел уже превзойден.
июнь, 29
"Милая Соль!
Девятый (похерено) десятый день мы торчим в Арле, и всё из-за идиотского происшествия, которое, возможно, покажется тебе невероятным. При погрузке на огромную генуэзскую галеру бомбарда сломала стрелу подъёмного крана и, пробив палубу, попала в пороховой погреб. Взрыв, щепки, вой контуженных… Пришлось найти новую галеру (слава Богу, их у Скарампо ещё двадцать). В общем, задержка и неприятности. Уверен – так не бывает, но факт неоспоримый. Порвался же в своё время трос под несчастным Мартином фон Остхофен, а ведь юноша был куда легче, казалось бы!"
Карл помедлил. Нет, так писать нельзя. Любому лицемерию есть свои пределы. Карл скомкал письмо. Потом помедлил и расправил обратно. Методично разорвал на полоски. Сложил полоски в стопку. Скрутил в жгут. Жгут завязал узлом. Получился отменный гештальт.
Дижон
август, 29
Итак:
а) полотенец мягких, хлопчатобумажных – одна штука;
b) мыльного порошка, щиплющего глаза, очищающего кожу – один мешочек;
c) воды кипящей, бурлящей – ведра четыре эдак;
d) воды холодной из колодца, добытой вращением ручки колодезного механизма – два ведра;
e) деревянная бадья большая, чьи бока отполированы изнутри спинами, гладкая, занозистая в одном месте, где растрескалась досочка, накрытая простынею, – одна;
f) масло розовое – четыре чайных ложки;
g) банщица, пропорциями частей туловища, характером движений, изобилием предметов, применяемых для наведения красоты в кармане фартука, неказистостью, твердостью намерений, долговечностью, слегка измазанной лицевой частью напоминающая шкафчик цирюльника или кузину мойдодыра – одна;
h) графиня – одна. Для мытья.
– Ооо-охх-ссс… – под струей горячей воды, излившейся прямо на темечко, Изабелла съежилась. Полотенце прошлось по лицу, словно бархатная тряпочка по стенкам вычурной вазы, заглядывая во все анатомические углубления – где только ни засела пыль. Наконец Изабелла разлепила глаза, которые тоже, казалось, стали чище и энергично замотала головой, отряхиваясь.
– Полегче, барыня, забрызгаете конверт.
Изабелла удобно устроилась, высморкалась и указала пальцем в сторону лежащего на скамье письма, точно намереваясь оттолкнуть яблоко, болтающееся на нитке:
– Письмо сюда, – скомандовала она.
«Милая Соль! 16 августа, мы в Остии, каковая расположилась в самом устье Тибра и всякий может видеть, насколько ей хорошо там, равно как и мне бывает хорошо расположиться в самом устье тебя».
– Пошляк!
Не дочитав, Изабелла скомкала письмо в шар и запустила им в спину банщице, которая, сидя на корточках, собирала тряпкой нечаянные лужи. Испуганная банщица обернулась, медленно встала. Тряпка в её правой руке свисала до земли, словно шкура промыслового зверя.
– Ты что, заснула, мерзавка? Подавай платье.
– Я думала, Вы читаете.
– Я уже прочла.
Остия
август, 16
Расположиться в самом устье тебя. Ниже. В твоём устье. Зачеркнуто. Изображение на полях, выполненное пером графа Шароле, представляет живописно совокупляющуюся пару. Ноги женщины торчат, словно заячьи уши, у мужчины отчего-то нет ни глаз, ни бровей. Забыл, хоть и возился битый час. Это тоже перерисовывать? Может, лучше вырезать и вклеить?
Луи, в чьи обязанности входило аккуратное переписывание карловых черновиков и придание им вида, приличествующего письмам к жене, был в плохом настроении. Прежде всего письмо необходимо прочесть, затем кое-что выбросить, остальное перенести на гербовую бумагу, запечатать, отдать посыльному, прогнать посыльного, найти посыльного пьяным, пропившим командировочные и потерявшим письмо. В крайнем случае его потеряют уже в Дижоне. Изабелла знает, куда терять письма.
Бесполезно и утомительно, – вздыхал Луи. Вот если бы он и Изабелла состояли в тайной связи, было бы совсем другое дело. Нет, это было бы настолько другое дело, что об этом лучше даже не думать. Станешь импотентом, если представишь, чем это дело может обернуться, – одернул Луи внутренний цензор, обычно безмолвствующий.
«Из тех, кто прибыл в Остию раньше нас, примечательны четверо (зачеркнуто) пятеро. Во-первых, герцог Калабрийский по имени Альфонс. Когда он встает после трапезы, с его острой бородки сползает и падает на грудь жирная капелька. На всех костюмах в одном и том же месте значится неопрятное пятно. Если бы я вознамерился убить его, то, верно, метил бы в это пятно, как в крестик. Всё, что связано с герцогом, связано с животом. „Я ношу это под сердцем“, – слышал я от него, – „Папа – пуп мира“, „Мы проглотим Мегмета“, „Не перевариваю попов“, „Холера вас разнеси“. У Альфонса, как оказалось, дурной глаз, потому что весь следующий день я провел под кустом.»
«Откуда и пишу тебе, миленькая-премиленькая Соль», – продолжил Луи вслух.
Солярная Изабелла предстала перед его мысленным взором в венце лиловых лучей и Луи страстно облобызал лебединую шею призрака жены своего хозяина. Первое время Луи не искал оправданий этим действиям. Затем успокаивал себя тем, что кочевая жизнь в мужском обществе требует фантазматической компенсации. Затем оправданий уже не находилось.
август, 17
Остия была плохо укреплена, мала, зловонна, но при этом имела колоссальный порт, «морские ворота Рима», как без всякой выспренности, позевывая, выразился кардинал Сан-Пьетро-ин-винколи. Карл, улыбнувшись краешком рта, заметил, что морские ворота столицы мира могли бы быть почище. Кардинал, ничуть не обидевшись, сказал что да, могли бы. И были бы, если б не проклятые Орсини. Карл решил, что речь идет о каком-то примечательном местном катаклизме и приступил к главному.
Кроме бургундов и Альфонса Калабрийского в Остии стояли:
– полторы тысячи англичан под водительством Гуго Плантагенета, лондонского мордоворота шести с половиной футов росту;
– пятьсот португальских крестоносцев, которыми тоже командовал англичанин, некто Томас Ротерхем, чистый беглец из каторжной тюрьмы – нос раздроблен, сросся вкривь и вкось, на шее серебряная зубочистка, в глазах блатная тоска;
– экипажи двадцати двухсотвесельных галер генуэзского адмирала Лодовико Скарампо, как звали рыхлого чучмека, который чудом уцелел при взрыве своей талассократицы в Арле;
– баварский епископ Ульрих фон Гогенгейм во главе из рук вон плохо экипированного отряда австрийцев.
На этих четверых – Гуго, Ротерхеме, Скарампо и Гогенгейме – Карл собирался было продолжить упражнения в остроумии в письме к Изабелле, да руки не дошли. Надо было решать уйму изощренных квартирьерских вопросов, совещаться с братьями по оружию, вырабатывать планы кампании.
Но вчера совещание выродилось в дегустацию коллекционных вин из подвалов кардинала Сан-Пьетро-ин-винколи, дегустация – в пьянку, а пьянка – в блядки. В преддверии прибытия крестоносцев в Остию со всей Европы собрались барды, богомольцы, делегаты святых орденов, работорговцы, турецкие и русские шпионы, продавцы пороха и воздуха, аристократки и проститутки. Карл, который перед началом похода дал обет не прикасаться к женщине, с трудом спасся от экзальтированных итальянок, которые жаждали отодрать от графа хоть кусочек носа, хоть краешек плоти – в качестве святой реликвии, разумеется.
Все смотрели на Карла как на психа. Все, кроме португальцев, многие из которых были действительными членами ордена Алькантара и действительно с детства не прикасались к женщине. Кое-кто из них носил настоящие вериги, а один, Жануарий по прозвищу Страсти Христовы, был счастливым обладателем подлинных стигматов веры. Чугунная цепь весом сорок фунтов заменяла ему пояс. Питался Жануарий диким медом и акридами.
Когда Карл вполне серьезно полюбопытствовал, что будет, когда акриды закончатся, Жануарий прошелестел: «Семью акридами можно накормить целый город». У Карла язык не повернулся сморозить что-нибудь дурнопахнущее – Жануарий Страсти Христовы не располагал к шуткам.
Сегодня Карл, на правах главнокомандующего, решил призвать христовых воителей к порядку. Первым делом он переговорил с кардиналом. Поболтав десять минут для порядку о «морских воротах Рима», он сказал:
– А теперь то, ради чего я с Вами встретился. В Остии вводится военное положение, как если бы она была осаждена турками. К вечеру в городе не должно остаться ни одной девки, ни одного торговца индульгенциями. Таверны надлежит закрыть. Всем гражданским, в том числе девицам благородного происхождения, запрещается появляться на улицах с наступлением темноты. Городская стража должна уступить ворота португальцам и моим солдатам. У меня всё.
Кардинал снова зевнул.
– Дело Ваше, граф. Но семья Колонна будет очень недовольна, – сказано это было вполголоса, словно кардинал упоминал имя Нечистого.
Они стояли на балконе кардинальской резиденции. Было очень душно – как только может быть душно при сорока градусах Цельсия в приморском городе, окруженном болотами и лысыми глинистыми холмами. Карл чувствовал, что ещё два таких дня – и он просто взбесится.
– Кто такие Колонна? Герцоги? Бастарды папы?
– Колонна – истинные хозяева города. Замок на том холме принадлежит им.
– Этот уродливый цейхгауз? Так и быть, я пошлю туда своего герольда. Кстати, отчего эти Колонна до сих пор не явились в город засвидетельствовать нам своё почтение?
– Колонна не любят свидетельствовать своё почтение, – почти прошептал кардинал. – Они и к папе не выйдут.
– А к императору?
– Вряд ли.
– Так они никого не боятся, да? – Карл уже мысленно принял вызов от загадочных остийских упырей.
– Колонна боятся Орсини. А Орсини – Колонна.
Кардинал перекрестился.
* * *
Предводители крестоносцев восприняли новость о комендантском часе в штыки. Только Томас Ротерхем, когда узнал, что Карл намерен доверить его португальцам патрулирование улиц, польщенно буркнул:
– Так это значит все будут дрыхнуть, а моим доходягам ни сна, ни покоя?
Но его вопрос остался без ответа, потому что галдели все, а пуще прочих Альфонс и Гуго.
Карл ни в грош не ставит мнение своих благородных компаньонов. Карл не понимает, что в Турции не будет ни женской ласки, ни сладких песен о Ричарде и Боэмунде. Остия – последний клочок христианской земли, где они ещё могут причаститься женскими прелестями, а ведь многим не суждено более увидеть шпили родных…
Уровень шума – 120 децибел.
«Господи, как от них воняет», – простонал Карл, стараясь дышать редко и неглубоко. Он погодил ещё минуту и хлопнул ладонью по столу.
– Монсеньоры! Я назначен на должность генерала похода Его Святейшеством. Таким образом, всякий идущий против моей воли компрометирует авторитет наместника Бога на земле.
Шум стал стихать – 80 децибел. А Карл, осваивая дискурс стали и елея, продолжал:
– А что это как не ересь, монсеньоры?
Тридцать децибел.
– Что скажут вам на родине, если вы подведете своих подданных под интердикт Его Святейшества, который может появиться здесь в любой момент?
Тишина. Только попискивает в животе у Альфонса Калабрийского самочинная мышка.
– Вы меня поняли, – удовлетворенно кивнул Карл. – А теперь я хотел бы, чтобы каждый из вас кратко и по существу изложил свои мысли относительно нашего предприятия. Я, как старший, буду говорить последним.
Все глядели на Карла с ненавистью, завистью и восхищением. Последнего постепенно прибывало. Карл чувствовал, что через два часа он их очарует навеки – как очаровал отца, мать, Луи, д’Эмбекура.
Первым решился Альфонс. Он выплюнул залетную волосинку, подобрался и сказал:
– Монсеньоры, как известно, Балканы – мягкое подбрюшье Европы. Поэтому я полагаю разумным предпринять высадку в районе Афин. Там мы можем рассчитывать на поддержку так называемых ортодоксальных эллинов, которые ненавидят турок…
Карл скривился. Он бы ещё в Египте предложил высадиться. Египет, как известно – житница Азии. Там мы можем рассчитывать на поддержку так называемых эфиопов.
И в этот момент, когда всё начало идти как по маслу, когда в похмельных мозгах войсководителей зашевелились хоть какие мыслишки по теме, случилась катастрофа. Хотя в первый момент Карл этого не осознал.
За окном послышался гвалт. Потом со стороны порта донесся тихий раскат орудийного грома. Потом за дверью швейцарцы из личной охраны Карла на непроебенительном французском сказали: «Сюда нельзя». Им что-то ответили по-итальянски. Швейцарцы восторженно взвыли.
Карл не выдержал, извинился, подбежал к двери, распахнул её и увидел такое: четверо его телохранителей беспричинно хохочут и подкидывают к потолку малого с длинными рыжими волосами. Заметив мультипликационные глаза Карла, они вытянулись по стойке «смирно».
Малый упал на пол, но совершенно этим не смутился, поправил съехавший набок меч и, улыбнувшись как змеюка, произнес длинную, восторженную тираду. Карл разобрал только ключевые слова – «Бельградо», «витториа» и «Джованни Вайвода».
За спиной Карла захлопал в ладоши Альфонс Калабрийский, которому было грех не знать итальянского. На улице ржали лошади и несколько солдат Гуго вдохновенно наяривали «Long way to Tipperery» <"Долгая дорога на Типперери" (англ.). Походная песня английских солдат.>.
Карл чувствовал себя круглым идиотом. Но прежде, чем он успел по-настоящему взбелениться, один из швейцарцев сказал:
– Мадьяры турок крепко побили, хозяин. Конец туркам. Амба.
Через три минуты из разъяснений рыжеволосого гонца, которые переводил Альфонс, стало ясно всё.
Мадьярский король Джованни Вайвода напал на турок, осадивших Белград. Восемьдесят тысяч лучших башибузуков Мегмета порублены на месте, ещё двести сотен утоплены в Дунае. Десять тысяч пленных обращены в истинную веру и розданы по монастырям. Пять тысяч упорствующих в своём язычестве распроданы на галеры. Очевидцы сообщают, что видели присных Сатаны, которые волокли души турок в Джудекку. Также замечены ангелы, с особой благосклонностью восприявшие в небесное лоно души тевтонских, английских и французских рыцарей, что сражались под знаменами мадьярского короля. В руки крестоносцев попал весь неприятельский обоз, в том числе и султанский гарем. Из гарема освобождены пятьсот девушек благородного происхождения. В частности, три дочери ортодоксального хана всея Московии, Кавказа и Степи. Их девство чудесным образом восстановлено, а сами девицы отправлены к родителю с подобающим эскортом.
Победа полная, изумительная, беспрецедентная и достославная. На Константинополь, впрочем, Вайвода не пойдет, потому что поляки в союзе с литвинами предательски напали на мадьяр и плевать хотели на интересы крестоносцев. Но весь мир Полумесяца стенает от невиданного поражения и стоит ткнуть пальцем в прогнившую Порту, чтобы она рассыпалась в прах, растаяла как дым, сгинула навеки как ночной кошмар. Мегмет был ранен, теперь не пьет, не ест, сгорает как свечка и со дня на день умрет от черного сплина. Эти данные, впрочем, непроверенные.
Папа же Каликст III уже совсем близко. С ним идет отборная кавалерия под предводительством лучшего итальянского стратега Джакопо Пиччинино. Папский поезд и кондотьеры будут в Остии с минуты на минуту. До захода солнца, это уж гарантия.
А сам гонец, Ваш покорный слуга Силезио Орсини, хотел бы вина и какой-нибудь ценный подарочек, по традиции положенный благовестнику. Вот хоть бы этот Ваш перстень, граф.
Перстень, о котором говорил Силезио, был украшен колоссальным бриллиантом «Три Брата» и являлся неотъемлемым достоянием Бургундского Дома. Он переходил от герцога к герцогу и только Филипп нарушил эту традицию, подарив перстень Карлу, графу Шароле, когда тот отбывал в крестовый поход. Филипп небезосновательно подозревал в перстне внушительное магическое могущество.
– Эта вещь не имеет цены, – отрезал Карл. – Обратитесь к моему казначею, его кабинет этажом ниже. Он выдаст Вам солидную премию.
Силезио настороженно выслушал перевод.
– Благодарю Вас, синьор, – он сладчайше улыбнулся, блеснул голубым хрусталем своих завидущих глаз и, чуть подавшись вперед, осведомился:
– Но как казначей сможет определить размеры премии, синьор? Ему ведь неведомы границы Вашей щедрости.
За спиной у Карла раздалось подозрительное бульканье. Кто-то, кажется Гогенгейм, сладострастно крякнул.
– Двести экю, – припечатал Карл. – Ваших слов со ссылкой на меня будет достаточно.
– Эй, дружок, – да, это был Гогенгейм, – иди к нам, выпей винца с дороги.
Силезио мигом прошмыгнул в комнату мимо Карла. Граф обернулся. На столе, словно бы собравшись статистически из неприкаянных квантов, появились бутыли и кубки. В порту теперь слаженно салютовали целыми батареями. Остия погружалась в пучины развеселого веселья по случаю неминуемого крушения прогнившей Порты.
Со звоном посыпалось оконное стекло. На полу с угрожающим шипением крутилась шутейная пороховая ракета. Ещё одна хлопнулась о потолок и спикировала на стол, воткнувшись в бутыль, как шампанская пробка в реверсивном просмотре. Все от души рассмеялись. Карл выбежал вон.
* * *
Выбора не было. Разогнать стихийный День Победы силами своих солдат Карл не мог – это означало бы нарушение крестоносной этики и подрыв его авторитета вождя народов на веки вечные. Но сидеть сложа руки и дожидаться, пока все спустят пар, снимут стресс, просто здорово проведут время, Карл тоже не мог. Потому что на разноплеменных народных гуляньях от счастья тоже умирают, и притом порою сотнями.
Вывод напрашивался сам собой: порядок должны наводить истинные хозяева города. Чьи хлебные склады, в конце концов, подожгут турецкие диверсанты во всеобщем хмельном дыму? Его, графа Шароле, или пресловутых Колонна?
Герольд, посланный в угрюмый замок-цейхгауз, так и не вернулся. Карл очень хотел надеяться, что гонец просто затерялся в пространстве ликования.
Карл отыскал Луи, барона де Монтегю и маршала д’Эмбекура. Все трое, к счастью, ещё были трезвы.
Луи, хоть и был у Карла в фаворе, всегда держался одного незатейливого правила: не бузить, пока граф не сказал «пли!». Потому и держался в фаворитах так долго.
Барон де Монтегю любил поспать, поэтому его ещё только-только закончили омывать и едва-едва начали брить. Барон не понимал природу буйства за окном и полагал, что пороховыми шутихами беспардонные англичане привечают папу.
А д’Эмбекур просто не употреблял. Водилась за ним такая приятная особенность.
– Значит так. Вы, барон, остаетесь в городе. Ты, Луи, отправляешься за португальцами. Приведешь всех, кого сможешь найти, и останешься здесь с бароном. А Вы, сир, – (Карл кивнул д’Эмбекуру) – составите мне компанию. Я собираюсь навестить замок Колонна.
– Может, я с вами? Вдруг что? – робко предложил Луи. Никуда тащиться по такой жаре ему не хотелось, но засвидетельствовать Карлу свою преданность он был обязан.
– Вдруг что – и что? – раздраженно осведомился Карл. – Я возьму с собой много наших солдат, да ещё и португальцев. Толку от тебя там ни на грош. А здесь хоть составишь барону партию в шахматы.
Луи как бы расстроился и отправился в светлую обитель португальцев.
* * *
Цитадель хозяев Остии казалась безделкой только с кардинальского балкона. Вблизи она производила худое впечатление – серый трехэтажный монолит с приземистыми башнями по углам. И никаких признаков жизни.
Холм, на котором была построена цитадель, стоял на левом берегу Тибра поодаль от реки. Холм был опоясан сухим рвом, от которого шел отводок к Тибру, отгороженный от реки небольшой искусственной дамбой. Граф не сомневался в том, что дамба заминирована и в случае необходимости Колонна могут заполнить ров водой, послав к дамбе одного слугу с огнивом. Удобно.
Ров был выложен огненно-красным кирпичом. На дне рва в семь рядов торчали колья. В жидкой сени кольев сходили с ума от зноя большеголовые собаки с купированными хвостами.
Когда Карл заглянул в ров, собаки все разом подняли на него глаза, умело симулирующие мировую скорбь, на деле же сытые и абсолютно бессмысленные. Под стенкой рва, в тени, лежали свежие человеческие кости, окровавленный обрывок сапога и нательный крестик. Собаки не лаяли и это окончательно добило Карла.
С Карлом пришли д’Эмбекур, швейцарцы, семьсот бургундских пехотинцев и горстка португальцев во главе с отчаянным Жануарием. Всех остальных поглотили торжества.
Когда солдаты заметили то же, на что в оцепенении пялился Карл, они с ропотом подались прочь от рва. Граф Шароле в растерянности посмотрел на Жануария.
– Вы всегда ходите без оружия? – спросил он обыденным тоном, но вышло чертовски многозначительно.
– Без оружия, – с достоинством согласился Жануарий.
Подъёмный мост через ров находился на противоположной стороне периметра, обращенной к Риму. Он предварялся предмостным укреплением в виде квадратного форта. Мост был опущен. Стены форта заляпаны кровью. На двести шагов западнее через ров были переброшены несколько переносных мостиков.
Печальная повесть, прочитанная Карлом в этом лаконичном натюрморте, была проста как похоронка. Некие искушенные в коварстве недоброжелатели нанесли семье Колонна ночной визит. Интересно, где они сейчас? Недоброжелатели, конечно. О том, где обретаются Колонна, двух мнений быть не могло.
Карл через «не хочу» надел раскаленный шлем. Вслед за ним, облегченно вздыхая, натянули каски остальные. Только Жануарий и ещё десяток настоящих португальских сорвиголов шлемов с собой не взяли и, соответственно, остались простоволосы.
– Пойдем, – призывно взмахнул рукой Карл и ступил на подъёмный мост первым.
Раздался вафельный треск, д’Эмбекур растерянно прокричал «Берегитесь!», Карл почувствовал, что мост уходит из-под ног и через два мгновения его тело будет раскроено острыми кольями, а через три за него не без ленцы примутся псы, соловые от духотищи.
Однако чья-то удивительно сильная рука подхватила графа подмышку и удержала на весу до того момента, пока уже вчетвером в него не вцепились швейцарцы.
Карл жадно ловил ртом горячий воздух и таращился на Жануария.
– Это Вы?
– Не совсем я, – скромно потупился Жануарий. – Но в целом да.
Жануарий был ниже Карла на голову и казался сотканным из вощеной папиросной бумаги. Допустить, что ему хватило сил удержать графа, можно было только в том случае, если мысленно пририсовать к Жануарию портовый кран. Карл вопросительно посмотрел на д’Эмбекура. Тот ошарашенно кивнул. Дескать, я удивлен не меньше Вашего, но вынужден доверять своим глазам.
– Монсеньор, у меня нет слов. Вы можете просить у меня что угодно. Буквально что угодно.
Жануарий молчал. Д’Эмбекур и многие вместе с ним деланно изучали далекие тучки, птичек и нестриженные ногти. Искренний восторг Карла бил наповал. Ведь действительно можно было просить что угодно. И как только португалец этого не понимает? Спустя минуту граф остынет, пойдет на попятную и уже не выпросишь у него ни коня с драгоценной сбруей, ни земли, ни места в налоговой.
– Благодарю Вас, сир. Это большая честь для меня. Но дайте мне срок, хотя бы день – такие вещи не решаются с лету.
Карл не любил повторяться и не стал сам предлагать Жануарию свои традиционные милости в ассортименте. Он лишь обнадёживающе пожал худое плечо португальца и сказал:
– Хорошо. А теперь продолжим.
Переносные мостики оказались крепче подпиленного разводного. Солдаты наводнили холм, окружили резиденцию Колонна, взяли Карла в обкладку из щитов. Мандраж получить предательскую стрелу рос и ширился.
Ворота, ведущие во внутренний двор, были пригласительно распахнуты. Сквозь длинный проход просматривался краешек штабеля человеческих тел. Оттуда же, из внутреннего двора, доносилось мощное гудение, словно работала трансформаторная станция.
Идти туда – в зловоние и мушиное роенье – Карлу не хотелось совсем. Он критически осмотрел внешнюю стену замка.
Нижний ряд узких окон находился высоко и был забран железными ставнями. Если построить сорок солдат «черепахой», да ещё двадцать станут на их сомкнутые щиты вторым ярусом, да ещё десять – третьим ярусом, и эти десять от души поработают топорами, то можно будет высадить ставни за четверть часа.
Ставни, которые стали жертвой мысленного эксперимента Карла, неожиданно распахнулись.
– Не стрелять! – потребовал граф, но пара стрел всё-таки стукнулась о стену над окном.
Погодив немного, оттуда высунулся герольд, которого Карл уже полчаса как с чистым сердцем списал в невозвратные потери.
– Монсеньор, – проблеял герольд. – Заходите, Вас признали.
В порту дали особо раскатистый залп из всех орудий.
Карл обернулся и понял, что ничего подобного. Черный грозовой цеппелин длиною в полгоризонта наползал со стороны открытого моря на Остию. В его кудлатой обшивке потрескивало статическое электричество.
* * *
В глухом зале без окон, существование которого было невозможно заподозрить, глядя на цитадель снаружи, находились по меньшей мере двадцать человек. Все они носили черные рейтузы, пурпуровые туфли, фамилию Колонна и, за исключением синьора Джамбаттиста, были молоды. Каждый был при оружии. Каждый безмолвствовал, когда говорил синьор Джамбаттиста, и все перешептывались в полный голос, когда говорил Карл. Графа это возмущало, но он решил не размениваться на пустяки.
Кресел было ровно два – в одном сидел синьор Джамбаттиста, в другом – Карл. Остальным достались стоячие места вдоль стен. Чадили редкие факела.
Во внешнем мире начался ливень. В сердце вертепа просочилась озоновая свежесть. Карл подумал о солдатах, которые остались под открытым небом. Впрочем, не сахарные.
На первый вопрос Карла Джамбаттиста ответил утвердительно.
– Здесь действительно побывали Орсини.
И на второй вопрос утвердительно.
– Всех до единого, иначе ловушка не стоила бы и слов о ней.
Третий вызвал неподдельное удивление.
– Помилуйте, синьор! Конечно, видели. Мы наблюдали за вами от самой Остии. Но что такое Андреевский крест? Это две полоски на куске материи! Их может провести свинья, может папа римский, могут Сфорца, Борджиа, Монтекки, Капулетти, Орсини! Как мы можем доверять кажимости?!
Карл так и сел где сидел. Военное искусство открыло ему свои новые, непредвиденные грани. На старикана невозможно даже обидеться. Ведь действительно – а что если папа, который заодно с Орсини (это Карл уже научился понимать из невысказанного), подучил бы кондотьеров прикинуться бургундами? И застал бы ненавистных ему Колонна врасплох? А, каково?
Итальянцы, как водится, со своим Возрождением перли впереди планеты всей. Пока Европа добродушно наносит на стяги львов, лилии и кресты характерных форм и расцветок, чтобы всяк мог видеть: вот идет герцог Оранский, а вот Бретонский, а вот король Английский, здесь уже давно всё поняли. Поняли суть тотальной войны и политической подставы, природу навигационных ошибок бомбардировочных эскадр и гениальную простоту зондеркоманд, укомплектованных переодетым осназом НКВД. Титаны!
Расширение спектра сознания Карла сопровождалось малозаметными внешними эффектами, которые однако же не укрылись от опытного ловца человеков, Джамбаттиста Колонна.
– Мы в своём уме, синьор, поверьте. Подлость Орсини не знает предела. У нас даже есть такая поговорка: «Ни на земле, ни в море синем вам не найти гнусней Орсини». Конечно, стихи дрянь, но схвачено верно. К счастью, семья Колонна умеет дружить. Нас вовремя предупредили, и вот, – Джамбаттиста хлестко щелкнул пальцами, – полный двор подарков для папы.
– Вы нарочно не прибрали трупы?
– Конечно. И Ваших людей мы сюда впустили нарочно. Потому что я хочу попросить Вас об одном одолжении.
Чем дальше, тем тианственнее. Забредши в гости к упырям, не рассчитывай получить на ужин морковного зайца. И о чём же он попросит, если здесь полно моих солдат? Разве что сложить терцину в память о встрече.
– Слушаю, – сказал Карл голосом столоначальника.
– Вы должны отсечь кондотьеров от папского поезда. Остальное мы сделаем сами.
Деловой старикан. Понимает, что уломать бургундского графа убить папу собственноручно не выйдет. А вот отсечь кондотьеров – пожалуйста. Что им стоит, бургундам – помахать железяками лишний разок?
Д’Эмбекур, стоявший за спиной графа, лязгнул мечом. Он его достал из ножен, идиот. Не учился у Брийо, наверное: клинок без определенной цели не обнажай, ибо демонстрация намерений без их реализации недостойна бойца и оскверняет оружие. Не говоря о швейцарцах, которые хуже детей. Д’Эмбекур может их спровоцировать на драку, и те сдуру сцепятся с этими шавками. Сцепятся и проиграют, потому что здесь тесно.
Двадцать молодчиков Колонна вопросительно посмотрели на отца семейства. Стало уныло, безысходно ясно: стоит Джамбаттиста не так моргнуть и начнется задача об одной луже и сорока кровостоках. Рано или поздно её решат солдаты, но Карл этого не дождется.
– Сир д’Эмбекур, спрячьте оружие. Вы нарушаете обычаи переговоров.
Маршал не возражал. Он недвусмысленно выразил свой протест итальянцу, а вызвать его на поединок всё равно ведь не мог – Джамбаттиста едва ли был дворянином соответствующего ранга. Совесть д’Эмбекура успокоилась и меч вернулся ножнам.
– Так Вы согласны?
Карл чувствовал, что старикан его сильно пиявит. Пожалуй, такой может высосать человека без остатка дня за три.
– Конечно нет. У меня на это сорок девять причин. Но я не приведу ни одной. Вы арестованы. Именем Его Святейшества приказываю Вам и Вашим людям сложить оружие.
– Вы превышаете свои полномочия, граф Шароле. Это я Вам говорю как доктор канонического права. Вы не можете арестовать меня, поскольку находитесь в моём наследном владении, грамота на которое выдана семье Колонна императором германской нации.
Рев ливня дорос до критической отметки. В нем уже терялись краткие гласные и оттенки интонаций. Карл и Джамбаттиста, застывшие в креслах и насмерть перепуганные, перебрасывались титрами немого кино.
– А я как лицо, наделенное всей полнотой и светской, и духовной власти над территорией, где квартируется крестоносное воинство, заявляю, что располагаю правом свободы и имущества над любым нобилем вплоть до принца крови или выборного монарха!
Карл плохо слышал себя, но он знал – это неважно. Совершенно неважно. Важно не ошибиться ни в одном параграфе, ни в одном слове. Иначе всё.
– Ваша власть получена Вами на срок крестового похода из рук папы, а семья Колонна имеет особые привилегии над Остией на вечные времена. До второго потопа. До Армагеддона.
– Срок действия и давность привилегий не входят в наше рассмотрение. Именем Его Святейшества. Приказываю. Сдать оружие.
– Его Святейшество – чужеземец в наших краях. Он испанец, вестгот. По древним законам Рима должность верховного понтифика не может принадлежать не гражданину. А гражданин не может не быть римлянином.
– Ложь. Со времен диктатуры Суллы гражданином Рима может быть любой латинянин. Со времен домината Диоклетиана – любой рожденный в империи. Испания была покорена ещё до Помпея и с тех пор всегда принадлежала империи. Следовательно, испанец имеет право на верховный понтификат.
Черный цеппелин грохотал прямо над головой. Струи дождя сплетались в водяные бичи и вырывали из стен замка цельные куски кирпичного мяса.
– Королевство вестготов отложилось от империи одним из первых. Там процветала арианская ересь. За это вестготы были покараны нашествием сарацин. Из кары явствует и состав преступления. Следовательно, вестготы преступники и еретики. Но папа не может быть преступником и еретиком. Алонсо де Борха – не папа, а самозванец.
Это были уже не аргументы, а белиберда. Старик спекся.
– Страдания не всегда ниспосылаются как кара Божья, но и во испытание веры. Вспомни Иова, разрази меня гром! – Карл вскочил на ноги и притопнул.
– Книга Иова не включена в канон! – Джамбаттиста тоже вскочил на ноги. И, чуть поколебавшись, добавил с расстановкой:
– Разрази меня гром.
Он явно полагал себя победителем.
Молния – идеально ровная, словно луч боевого лазера, и ослепительная, словно Солнце – пробила крышу цитадели, прошла через потолок глухого зала, вошла в темя Джамбаттиста, вышла из его промежности и ушла в пол. Таким глава семьи Колонна запомнился Карлу навсегда: светящимся изнутри, как океаническая креветка, и приблизительно так же пахнущим.
* * *
Замок был расколот надвое. Трещина змеилась по полу через кучу пепла, что осталась от Джамбаттиста, взбиралась на стены, замыкалась на потолке и ширилась, стремительно ширилась.
Штормовой ветер вперемешку с мальстримами ливня ворвался в зал, срывая огонь с факелов, ослепляя и без того ослепленных людей, увлекая опустевший трон хозяина в гущу молодых Колонна.
Плотина, отделявшая ров с кольями и собаками от Тибра, уже давно рухнула. Вонючие струи великой римской клоаки кружили вокруг цитадели, вырвавшись из каменного ложа. Склоны холма поползли неопрятными пластами глиняной лавы. Цитадель вздрогнула, как торпедированный корабль, и начала тонуть. Северо-восточная часть – нос корабля, юго-западная – корма корабля. А капитан корабля в астрале.
В трезвом уме и здравой памяти продолжали находиться шестеро – Карл, Жануарий и швейцарцы. Хотя голосили и они.
Д’Эмбекур и герольд провалились вниз вместе с куском пола – оказывается, всё время переговоров они простояли на замаскированном каменном мешке.
Один работающий факел Карлу всё-таки достался, и граф, присвечивая им, вывел своих людей прочь из зала, на лестницу. Двух Колонна, которые оказались на их тонущей половине, зарубили швейцарцы, потеряв одного своего, а ещё двух, попытавшихся перепрыгнуть трещину, прибрало Провидение. Колонна очень хотели зарубить Карла. Да вот не судьба.
Лестница, совсем недавно приводящая на первый этаж, теперь вела под воду. Пол под ногами продолжал крениться и дрейфовать на юго-запад со скоростью семь узлов. Бурая жижа лизнула сапоги Карла.
Другого выхода не было. Справа находилась глухая стена. Сверху – потолок. Архитектура цитадели была рассчитана на то, чтобы превзойти в подлости любого подлеца, а не на то, чтобы разъезжать по периметру замка на трехколесном велосипеде.
– Что будем делать!!!??? – спросил Карл у Жануария.
– Не знаю!!!!!! – честно признался тот.
На это Карл не рассчитывал. Тоже мне чудотворец. Держаться на ногах было почти невозможно. Вода доходила графу до колен.
Всех спасла святая простота одного швейцарца, который догадался проверить стену, сложенную из метровых кирпичей, на прочность. Он подошел и двинул в неё, как тараном, рукоятью меча, схватившись за лезвие руками в незаточенной первой трети.
Кирпич подался. На толщину лезвия приблизительно. Но всё равно – тут уж все выместили на кирпиче свои неотмщенные эдипальность, и доэдипальность, и родовые травмы, и выразили со-чувствование мировой трагедии, и изъявили волю-свершиться, и только Жануарий бездействовал, потому что в толчее возле кирпича ему не нашлось места.
Жануарий изучал свои ладони, с которых эссенция мирового потопа смыла стигматы веры, подлинные, не акварельные стигматы. Жануарий плохо понимал причину этой перемены. А когда понял, то не знал, возрадоваться ему или взвыть.
Смекнув, что плыть сейчас придется далеко, Жануарий снял с шеи заветный ключик и отомкнул замок на своей сорокафутовой цепи. Грохот сброшенных оков растворился в громокипении стихий.
Вместе с вылетевшим кирпичом рухнула вся стена. В воде меньше чувствуется боль и действует солидная сила Архимеда. Воды было уже по подбородок и каменюки, простучавшие швейцарцам по ногам, показались пенопластовыми.
Все охрипли и сорвали голос. Поэтому «Боже, помоги!» каждый попросил в сердце своём, и они поплыли.
* * *
От самого Арля Лодовико Скарампо ездил Карлу по ушам страшилками о дерзких и стремительных, что твой мистраль, берберских пиратах. Стоит, дескать, кораблю отстать от конвоя на пару-тройку морских лиг, и берберские атаманы сразу видят это в своих колдовских хрустальных шарах. Словно из-под воды появляются их неуловимые фелюки, абордажные кошки со всех сторон впиваются в борта корабля, короткая, безнадежная схватка – и всё кончено. Пустой «купец» болтается на волнах с вывернутыми карманами, а берберы делят награбленное путем жеребьевки и поножовщины. Разумеется, шансы выжить имеют только женщины и мальчики. Женщин можно продать в работный дом (до гарема надо ещё дослужиться), а мальчиков – в янычары.
Хуже берберских пиратов только дзапарские, с которыми родственники Скарампо встречались в генуэзских факториях, разбросанных по скалистым утесам Краймении. Ухватки этих бритоголовых бестий близки к берберским, но отвага несравненно выше и вообще превосходит пределы мыслимого. В позапрошлом году на неприступные бастионы Кафы был совершен дерзкий налет. Семьдесят дзапарских фелюк ворвались в гавань на крыльях злого декабрьского Зефира, скрытые круговертью мокрого снега, закутанные в саван сумерек. Вооруженные отменными ручными кулевринами, пиками и кривыми мечами на манер турецких, дзапары истребили честных бизнесменов, менеджеров живого товара, згвалтувалы их жен и дщерей, освободили своих, заточенных в трюмы галеотов и уже приготовленных к отправке в Синоп. Затем были опустошены продовольственные магазины, арсеналы, конюшни и казначейство. В заключение служили молебствие по случаю дарованной победы; дзапары, кто бы мог подумать, веруют в Святую Троицу.
Когда из Сугдеи пришел объединенный турецко-генуэзский флот и окружил гавань Кафы тройным кольцом, разбойники смеялись в усы, а после залезли на трофейных коней и были таковы. Пятьдесят дзапарских смертников, оставленных прикрывать отступление, держались в городе три дня. Двоюродный племянник Скарампо видел порубанные тела исполинов. В каждом семь футов росту, триста фунтов весу, перед боем каждый воин вливает в себя жбан мухоморового дурман-отвара, который они любовно именуют «сомиком» или «хомкой». В бой дзапары ходят босые, голые по пояс, татуированные изображением крылатого диска, троезубой молнии и печальной птицы чайки.
Двоюродный племянник Скарампо, к слову сказать, подающий надежды поэт в духе dolce stil nuovo <"новый сладостный стиль" (ит.). >, обладает весьма продвинутыми познаниями обычаев диковинных племен. Из общения со славянскими наложницами, а равно и индийскими купцами, он вынес для себя много нового. Он установил, что древние обитатели Египта со всей определенностью ведут своё родословие от дзапаров. В пользу этого свидетельствует…
– Ну и что? – спросил Карл, когда смачные детали пиратского быта иссякли и Скарампо перешел к этнографии и сравнительной культурологии. – Какие выводы, адмирал?
Их галера шла открытым морем. Со стороны Африки рассказу Скарампо вторил подозрительный суховей. Смеркалось. Карл уже давно обнаружил, что мичман у Скарампо оказался не в меру усердным и галера оставила конвой далеко позади.
Будто за его плечом стоял секретарь, жадно ловящий каждое новое слово мэтра румбов, мастера брамселей, заклинателя брандскугелей, Скарампо изрек:
– Море не прощает беспечности. Вот в чём вывод.
– В таком случае надо притормозить, – заметил граф. – Неровен час, злой Зефир принесет на своих крыльях фелюки берберов, а мы в одиночестве.
– Ерунда, – поморщился Скарампо. – Сразу видно – Вы не моряк. Мы же вырвались вперед, а не отстали. Стоит им ввязаться в схватку с нами, как мы остановимся, нас нагонят десятки наших кораблей. И тогда берберы обречены.
Карлу показалось, что он видит на горизонте несколько крошечных белых треугольничков. Паруса берберских фелюк?
– Я бы всё-таки приказал мичману попридержать гребцов.
– Синьор, Вам должно быть известно, что на корабле всё решает его капитан.
– На корабле – капитан, а в походе – я. Ваш корабль в походе. Значит решаю я.
– Синьор, из-за Ваших решений я уже потерял жемчужину генуэзского флота.
Карл сморгнул. Треугольнички исчезли, но через секунду появились вновь. Теперь паруса казались красными и квадратными.
– Древесину надо закупать в нашей Фландрии, а не в вашей Далмации.
– В инженерном деле надо что-то смыслить, синьор. Арльские подъёмники были рассчитаны на двухпудовые бомбарды, а Вы изволили привесить пятипудовую.
У Карла побелел кончик носа. Верный признак того, что вся дурная кровь ударила в мозги.
На чем бы сошлись в итоге – никто не знает. Но тут из карловой каюты выкарабкался Луи и осведомился у графа, не вскрыть ли его салад свиным салом, а то он, кажется, начал быстро ржаветь от морской свежести. Карл сорвал злость на Луи.
В тот раз всё обошлось. И для Скарампо (которому Карл всё-таки не расквасил морду и даже не нахамил), и для галеры (берберские пираты, а это были действительно они, в последний момент отказались от нападения из-за непредставительности цели – галера была боевой, значит золота и женщин не везла). Но злопамятный Карл ничего не забыл.
Стоило галере бросить якорь у пристани, Карл первым сбежал по трепещущим сходням и стал подкарауливать Скарампо. Адмирал появился довольно быстро – одетый во всё чистенькое, наконец-то без кирасы и без морских ботфортов, белесых от соли.
Карл подождал когда Скарампо сойдет на берег, перегородил ему дорогу и крепко схватил за руку повыше локтя.
– Постойте. У меня к Вам дело.
– Я весь вниманье, – вздохнул Скарампо.
– Помните наш разговор о пиратах?
Скарампо нахмурился.
– Да, конечно.
– Отлично. Сейчас мы находимся на твердой земле, на которой я ещё большая шишка, чем Вы на своём корабле. И я назначаю Вам почетную, ответственную миссию. Эскадра под Вашим началом будет сторожить гавань Остии до тех пор, пока мы не покинем город. Я не могу допустить, чтобы наши транспортные суда среди ночи были сожжены берберами или, пуще того, дзапарами.
– Но помилуйте, какие здесь дзапары…
– Такие же как и в Кафе, – заверил адмирала Карл, подталкивая его обратно к сходням. – Я разрешаю Вам появляться на берегу только в том случае, если Вы получите мое личное приглашение на военный совет. Вы должны быть готовы в любой момент отразить нападение с моря. А я, в свою очередь, гарантирую безопасность генуэзского флота со стороны суши. Это справедливо?
По набережной гуляли расфуфыренные барышни, на кораблях Альфонса Калабрийского капитаны пили шнапс и пиво.
– Это справедливо, – ответил Карл сам себе, не дождавшись от Скарампо ни единого звука. – Адмирал, отнеситесь к моему приказу добросовестно. Иначе я Вас повешу.
Карл отвернулся и пошел прочь.
Так галеры Скарампо стали бессменными морскими часовыми кочующей крестоносной столицы и обымали гавань ладным, красивым полукольцом.
Когда воздух почернел и на мачтах затрещали огоньки святого Эльма, Скарампо не растерялся. Буйство положительных эмоций, спровоцированное появлением Силезио Орсини, как-то само собой растворилось в предожидании неминуемого катаклизма. Канониры, растратившие на салют половину пороха, стараясь замять неловкость, во главе с мичманом гурьбой бросились к Скарампо. «Чего прикажете, чего изволите?»
Адмирал с трудом держался на ногах – так его измотал своим стрекотом ушлый Силезио. Чего бы приказать, чего б изволить?
– Вот что, синьоры… Передайте по кораблям – пусть станут на все якоря, даже на запасные, если такие есть. Потом… Фланговым галерам завести швартовы на берег и закрепиться…
Скарампо пошарил взглядом по берегу.
– …за что-нибудь крепкое. Лучше всего – за церковные фундаменты. Остальным связаться друг с дружкой. Если под руку попадутся рыбацкие сети – растягивайте их между галерами. А потом – задраить весельные порты, затянуть парусами палубу и ждать, пока всё закончится.
– А может, – робко предложил старший бомбардир, – может было бы разумнее покинуть корабли и переждать ненастье на берегу?
«Было бы разумнее. Да только тогда граф Шароле меня повесит. И тебя, дружок, тоже повесит, можешь не сомневаться», – сочувственно подумал Скарампо. Но авторитет был превыше всего. Скарампо выкатил беньки:
– Что?! А пятьдесят шомполов не хочешь, ш-шкура?!
И всё завертелось-закрутилось, как в геббельсовском ролике о сладостях флотской службы на благо фатерлянда.
* * *
Как и всякая катастрофа, эта быстро началась и молниеносно завершилась. В семь часов вечера на Остию легли лучи заходящего солнца.
Порт был похож на компостную яму, забитую всем, что пристало компостным ямам, плюс кораблями, кусками кораблей, бочками, распотрошенными останками остийских домов, собаками, овцами, лошадьми, коровами, курами, разбухшими мешками с зерном и людьми, среди которых утопленников и калек, к счастью, оказалось меньше ожидаемого. Всего-то восемнадцать десятков.
По набережной бродили огромные толпы мокрых до нитки оборванцев – рыцари, бароны, лучники, горожане, дамы, клирики и прочие категории населения, которые граф Шароле намеревался выгнать из города взашей.
Силезио был тут как тут. Во время наводнения он получил черепицей по уху, но это никак не сказалось на его ухватках. На одной из улиц Остии, в глиняных заносах, он отыскал распухшие от воды тела своего двоюродного брата из клана Орсини и троих негодяев Колонна. И то, и то другое придало ему сил. Только бы ничего не случилось с Джакопо!
Мошна Силезио трещала от золота. Уж чего он не забыл – так это заявиться к бургундскому казначею с безбожным «три сотни и полсотни за добрую весть» на устах. В толпе он углядел толстого юношу в рясе, с большой деревянной коробкой на груди, и, растолкав локтями возмущенно закудахтавших гольштинских богомолок, быстро подскочил к нему.
– Почём грехи ноне? – осведомился Силезио.
Юноша поспешно раскрыл коробку. Большинство индульгенций превратилось в негодящую кашу. Значит, доход с оставшихся должен покрыть все потери.
– Убийство – двенадцать гроссов, простое прелюбодеяние – восемь, – со значением сказал юноша и выжидательно посмотрел на Силезио.
– Дальше, дальше, – нетерпеливо потребовал тот.
– Содомский грех, скотоложество, кровосмесительная связь – шестнадцать.
– За все скопом?
– За каждое. Была одна на все смертные грехи, освященная кроме как в Риме ещё в Боббио, Сантьяго и Клюни. Но её вчера приобрел синьор кардинал.
– Приобрел – и нечего вспоминать, – резонно отрезал Силезио. – А есть что, скажи, на Иудин грех?
– На предательство больше всего. По сорок турских ливров.
– Да я за такие деньги сам её нарисую! – вспылил для виду Силезио, хотя знал – подделывать святые бумаги нельзя, тогда точно попадешь в пеклище.
– Ходовой товар всегда дорого стоит, – юноша оставался невозмутим. – Но по случаю победы над турками пусть будет тридцать пять.
– Они у тебя все скисли, – Силезио поморщился.
– Какие скисли, какие нет, – юноша любовно вынул пачку слипшихся индульгенций и начал раскладывать их на откинутой крышке ящика. – Вот эти, например, вовсе сухие, у этой только уголок задет…
– Ладно. Давай две содомских, две на убийство и две на иудин грех, – сегодня Силезио был в ударе. – Это на французские деньги будет… двадцать два золотых экю.
Юноша пересчитал и аж затрясся от негодования.
– Побойтесь Бога, синьор, это сорок! Со-рок!
– У тебя курс старый, дружок, – задушевно уверил его Силезио. – Сейчас экю вверх прет. Все молятся на французов! В Генуе и Венеции купцы ждут новых концессий на турецком взморье. Завтра мои двадцать будут как раньше шестьдесят. Я ещё тебе одолжение делаю.
Торговец поджал губы.
– Не пойдет.
– Да ты спятил! Здесь папа будет через час, а он известный добряк. Пойдет рукою помавать и отпускать всем направо и налево, задаром! Ты до зимы свои бумажки не пристроишь!
– Вот Вам папа и отпустит.
– Мне-то отпустит, а друзьям… – Силезио вздохнул. – Далеко мои друзья…
Врал Силезио вдохновенно – «друзья» находились в папском эскорте и в настоящий момент месили грязюку на подступах к Остии.
Юноша припомнил рассказы об эпилептических припадках доброты, которые действительно иногда наваливались на Каликста. Может, рыжий пройдоха в чём-то прав. Тем более он всё равно с самого начала удвоил все расценки сравнительно с эталонной «Таксой святой апостольской канцелярии».
– Тридцать пять.
– Двадцать восемь.
– Тридцать три.
– Что ж, число весьма совершенное, – развел руками Силезио и отвалил торговцу по счету, замешав среди прочих монет две фальшивые, которые уже неделю не знал куда сбагрить.
Юноша начал брать монеты на зуб, но внезапно охладел к этой процедуре. До фальшивок он так и не добрался.
Силезио аккуратно спрятал добычу на груди и вновь растворился в толпе.
Среди людей, барахтавшихся в растянутых между галерами сетях, был и Карл, граф Шароле.
Он окоченел и обессилел. Вылавливать его пришлось баграми. Оказавшись на борту галеры, Карл обвел тяжелым взглядом всё, что осталось от Остии. Осталась приблизительно половина.
Бравый Скарампо умудрился не потерять ни одной галеры, но все они были сильно побиты сорванными с якорей транспортными кораблями и другим тяжелым деревянным мусором, на котором копошились люди-муравьи, люди-божьи-коровки и люди-муравьиные-львы. Парусников потеряли восемь штук утопленными и под два десятка разбросанными по отмелям. Что произошло бы, не прикажи Скарампо галерам собраться в одно огромное боновое заграждение, представить было вовсе не трудно.
Неуправляемый парусный флот унесло бы в открытое море. Вместе с ним – сотни людей, тысячи бочек провианта, пороха, вина, масла, скотину и амуницию. Сам Карл сейчас лежал бы на дне морском в нескольких милях от берега. То, что случилось – печально. Но то, что могло случиться, обратилось бы явленным Бедламом.
Адмирала, Жануария и Луи Карл увидел на соседней галере. Все трое выглядывали графа в противоположной стороне.
«Эге-гей!» – хотел выкрикнуть Карл, но вышло только сиплое «кукареку».
Среди неизвестных грандиозного уравнения «Кому же не повезло» пока что числились д’Эмбекур, барон де Монтегю, телохранители Карла, Один Очень Важный Человек, Гуго Плантагенет, Альфонс Калабрийский, Томас Ротерхем и немецкий епископ.
Матросы, когда Карл появился на их галере, засуетились и подобрали из воды бургундский штандарт. (Уж чего-чего, а этого добра было много – каждый бургундский рыцарь-banneret <знаменосец (англ.).> кроме личного знамени взял с собой ещё национальный флаг.) Вскоре обвислое полотнище вознеслось над палубой на длинном весле.
«Граф Шароле жив! Бургунд с нами! Шароле! Карл! Жив! Шароле! Жив! Карл! С нами!» – покатилось над гаванью, перебросилось на пристань и отозвалось стократно усиленным «Бургундия!», тысячекратным «Многие лета!»
Карл и не подозревал, что его так любят. Этого он уже не мог выдержать. Карл упал на спину и молниеносно уснул, как отшельник в раковине, затопленной шумом прибоя.
