Граф Гвидо Симон де Баттифолле изобразил на лице удивление. Он сделал протестующий жест.

― Опасность?! ― воскликнул он. ― Чем вы можете быть опасны? Я считаю, что это был разговор двух благородных людей, я никогда не сомневался в том, что могу доверять вам; однако даже если это не так, ― заметил граф, не теряя свойственной ему вежливости, ― вам мало поможет эта информация: ведь горожане пока не вернули вам свое доверие. Встаньте на мою сторону, ― добавил он. ― Мы добьемся того, чтобы все думали, что это были несколько злодеев, которые хотели очернить вашу поэму. Если кто-то станет подозревать заговор, то как доказать ему, что вы не были его участником? Как оградить себя от подобных обвинений, если оставаться в стороне?

Данте кусал верхнюю губу, пока не почувствовал острую боль, силой заставляя себя молчать, как советовала ему осторожность. Граф смотрел на него с угрожающей холодностью. Казалось, он стремился проникнуть в вихрь его мыслей, овладеть его размышлениями, освободить его голову от любого содержимого, которое могло противоречить его желаниям. Это только подтверждало страхи поэта. Тут и таился ответ на вопрос о необходимости его пребывания во Флоренции. Легкий холодок пробежал по телу поэта, когда он осознал свою роль в этой игре. Наместник обвинял невежественного поэта в политическом заговоре. Изгнанник Данте, действующий тайно в запретном для него городе, был лишь звеном в цепи, которой граф опутал Флоренцию; он делал непригодной теорию о нескольких безумцах, по своей инициативе совершивших столько страшных убийств. Возможный публичный арест поэта был хорошим ходом, просчитанным наперед его гостеприимным хозяином.

― Что касается вашего присутствия в городе, ― продолжал граф, ― должен сказать, что все пошло не совсем так, как мы изначально планировали. Наше желание мира искренне. Я всего лишь хотел, чтобы вы познакомились с ситуацией из первых рук, чтобы поучаствовали в расследовании, которое, я не сомневаюсь, вы бы довели до конца, если бы события развивались иначе. Я действительно желал, чтобы вы сами очистили свое доброе имя, чтобы освободили город от этого сброда и восстановили ваш бесспорный авторитет во Флоренции, чтобы вы мне служили мостом к примирению между всеми этими зловредными бандами.

Абсурдный обман, фальшивые слова, приправленные ядовитым медом превосходства анжуйцев. Пока поэт слушал объяснения графа, ему подумалось, что следовало поблагодарить его за намерение восстановить честное имя, которое он сам постарался замарать. Если обстоятельства пошли не так, то исключительно по желанию графа Гвидо Симона де Баттифолле. Поэт вспомнил лицо того воинственного и жестокого человека с обрезанными ушами в зеленой шапке. Этот преступник ― теперь поэт это понимал ― невероятно пламенно возмущался, подталкивая народ к восстанию, хотя личных мотивов у него не было. Несомненно, он был не один. Одни наемники должны были поднять мятеж, в то время как другие ― поддерживать порядок.

Данте решил полностью освободиться от сомнений. Он читал по выражению лица этого хитрого аристократа и предвидел собственное будущее; ему снова привиделся костер и злобные собаки, жалкие обглоданные кости и звуки радостного смеха. Он старался подавить свой страх, от которого, как он чувствовал, бледность разливалась по лицу, он старался не строить мрачных предположений. Данте понимал, что обязан сохранить свою честь и свободу, даже если жить ему придется в изгнании. Поэт не мог допустить, чтобы его произведение и его самого схоронили в одной проклятой могиле с ненавистными останками группы этих убийц. Он должен был войти в историю вечным изгнанником, но благородным и честным поэтом, который желал придать достоинство народному тосканскому наречию, его родному языку, на котором созданы известные теперь всей Италии страницы. Он желал, чтобы грядущие поколения, эти гордые дети, рожденные на берегах Арно, не проклинали его имя и его род, не прочитав и нескольких страниц его произведений. Нельзя, чтобы о нем осталось воспоминание как о предателе, преступнике, который вернулся из изгнания в родной город, чтобы посеять панику, быть схваченным и подвергнуться постыдному наказанию на потеху толпе. Ему хотелось выплеснуть негодование в лицо этому порочному правителю, пока тот произносил свои фальшивые и циничные слова. Но поэту удалось сдержать гнев. Теперь было не время для героизма, не время расточать свои скудные силы в словесных баталиях. Он не мог позволить графу управлять своим разумом. Данте должен был попытаться избегнуть маячившей перед ним черной судьбы.

В этот момент нечто определенно занимательное прервало их разговор. Снова раздался стук в дверь, но теперь она открылась, хотя граф войти не разрешал. Собеседники повернулись к крепкому человеку, который недавно уже стоял здесь. Помощник был, очевидно, взволнован настолько, что даже не дождался позволения войти, у него было бледное перекошенное лицо, словно он только что столкнулся со всеми адскими легионами. Он шагнул через порог, не произнеся ни слова, и направился прямиком к своему застигнутому врасплох сеньору.

― Что происходит? ― прогремел недовольно граф.

Вошедший что-то забормотал, но потом, заметив еще человека, который с любопытством рассматривал его, сделал графу знак приблизиться. Баттифолле устало поднял свое громадное тело, готовый выслушать помощника, который не хотел говорить громко в присутствии гостя. По пути он задел доспехи, и раздался звон металла. Помощник снова поприветствовал графа, словно не был здесь недавно, и стал шептать на ухо графу так взволновавшие его новости. Данте наблюдал за лицом наместника, стараясь догадаться по его выражению о содержании этих вестей и о возможных последствиях. Поэту показалось, что он заметил блеск в глазах наместника, слабую улыбку, скрытую в уголках губ. Он был уверен, что его опасный гостеприимный хозяин слушал новости с внутренним удовлетворением, которое не хотел показывать. Он ничего не ответил своему помощнику, когда тот закончил свой торопливый монолог. Граф спокойно отошел от него, быстрым движением, с неожиданной для человека его сложения ловкостью граф поднял с пола свое военное облачение. Его помощник подошел, чтобы помочь надеть доспехи. Граф снова переменился ― превратился в могущественного и величественного воина. Теперь он словно навсегда избавился от мирного вида утонченного дипломата, циничного и хитроумного, каким представал до сих пор перед Данте, стремясь внушить ему доверие.

― Кажется, коммуна наконец решилась на какие-то действия, ― неожиданно пояснил граф.

Дрожь охватила поэта. Похоже, граф хотел сказать, что линчевание ему все же понадобилось. Данте представил себе однорукого калеку в зеленой шапке, толкавшего горожан на решительные действия, иногда даже наносившего первый удар, но тут же удалявшегося от толпы с чувством превосходно выполненного долга. Перевод узников в тюрьму коммуны не был настолько бессмысленным, как могло показаться. Срок, отпущенный Данте, сокращался. Приближался конец этой пугающей истории. Исполнялись худшие предчувствия поэта, и не хватало только его фигуры, чтобы наступила кульминация. У него задрожали ноги. Он подумал, что если бы ему понадобилось встать, он бы тут же упал ничком на пол. Он разглядывал графа, воинственного, строгого; металл на его доспехах сверкал, от него отражалось пламя свечей. Граф смотрел на поэта некоторое время так тяжело и страшно, что показалось, будто прошла целая жизнь. Он поднес одну ладонь к подбородку, словно сомневался в чем-то, о чем-то размышлял. Поэт подумал, что, возможно, в эти секунды решалась его судьба.

― Но если мы выиграли борьбу против насилия, мы не должны упустить победу, ― произнес наконец Баттифолле. ― Нельзя допустить, чтобы пролилась кровь, будь это гнев толпы или торжество справедливости.

После этого он повернулся, готовый выйти из дворца и объехать улицы Флоренции, подобно победителю Цезарю. Прежде чем уйти, он обратился к поэту. Оба знали, что эти слова станут последними в их встрече, однако ни один не захотел попрощаться.

― Я бы советовал вам, ― сказал граф, ― не выходить из дворца и не показываться в городе.