Этой ночью гнев сотрясал тело Данте. Он не мог сомкнуть глаз, подавленный своим бессилием. Поэт считал, что всегда поворачивался лицом к человеческому страданию. Он вспоминал страх в глазах узника, когда этот человек увидел приближение палача с его ужасными инструментами, а потом Данте вспомнил пролитые слезы, смешавшиеся с кровью. Это были секунды страшного прозрения, когда преступник понял, что время пришло, а ведь он верил, что сможет вырваться отсюда; теперь было поздно просить кого-то о помощи или сочувствии. Хотя все равно никто бы не помог. Постоянная и страшная пытка людей, которые никогда не смогут заговорить, потому что у них нет языка. Это была жестокость, замаскированная под правосудие, которая делала справедливость в прогнившем и разлагающемся обществе невозможной. И это страшно подействовало на поэта. Он был близок, очень близок к тому, чтобы раскрыть тайну. И неожиданно он почувствовал удовлетворение победителя, знающего ответ на вопрос. Возможно, он мог бы поговорить с Баттифолле этой же ночью: поэта переполнял гнев, выходящий за пределы вежливости и должного уважения. Возможно, граф хотел обратного, то есть чтобы Данте куда-нибудь испарился, словно похлебка на огне.

Только на следующее утро, когда усталость победила Данте, хотя сомнения совсем не мучили его, наместник Роберта решил принять его. Комната, в которой это происходило, была темной, едва освещалась несколькими свечами, прикрепленными на стену. День не был особенно ярким, иногда редкие лучи света попадали в комнату; ставни были закрыты, что только усиливало атмосферу таинственности. Может быть, подумал поэт, Баттифолле был тут с вечера и не заметил наступления утра, как происходит с теми, кто спит с повязкой на глазах. Когда он вошел, граф де Баттифолле показался ему более важным и воинственным, чем раньше. Его громадное тело, теперь распрямившееся и статное, облаченное в богатые доспехи кондотьера, вовсе не напоминало полусогнутый силуэт придворного. Он излучал удовлетворение, покой, надменность политика, уверенного в своей силе. Он был другим, менее понятным и близким, чем во время предыдущих встреч. Главный представитель неаполитанского монарха во Флоренции был другим. По явному нетерпению наместника Данте заключил, что его присутствие было ненужным и почти докучливым. Такое поведение превратило гнев Данте в бессильное негодование. Наместник Роберта являл собой теперь могущественного политика, который наслаждался своим триумфом. Это был человек, который сохранил в своих руках узду управления Флоренцией.

― Короче, пожалуйста, ― бросил наместник надменно и равнодушно, недвусмысленно показывая свое отношение к этой встрече.

― Короче?! ― воскликнул поэт. ― Вам неприятно мое присутствие?

― Я не говорил ничего подобного, ― возразил граф, но его осанка и общий вид никак не изменились, могущественный силуэт не мог казаться скромным. ― Во Флоренции вот-вот наступят спокойные дни, а это стоит множества забот наместника, стремящегося воплотить согласие в реальность. Вам тоже следует быть довольным.

Данте смотрел в дальний конец комнаты. Никто не побеспокоился о том, чтобы закрыть дверь, что подчеркивало неважность встречи.

― Довольным… ― повторил Данте, стараясь сдержать яростью, чтобы связно выразить свои претензии. ― Я был бы доволен, если бы смог довести до конца расследование.

― Что еще вы бы хотели? ― напыщенно спросил Баттифолле, разводя руками, отчего его фигура приобрела колоссальные размеры. ― Убийцы схвачены, кошмару положен конец. Ведь речь шла об этом.

― Вы даже не дали мне поговорить с этим несчастным, ― опустошенно возразил поэт, потому что его подозрения подтверждались: насущные проблемы были решены, наместник не испытывал никакого интереса к тому, чтобы искать новые проблемы. ― Вы приказали отрезать ему язык, не желая, чтобы он рассказал что-то еще!

― Это так важно? ― бросил граф с видимым отвращением. ― Они убийцы. Думаю, что вы сами были свидетелем его признания. Они заслуживают той участи, которую мы им уготовили. Это, конечно, смерть.

― Вы даже не будете их судить?! ― удивленно воскликнул Данте.

― Судить их? К чему? ― ответил тот с суровым, почти каменным, лицом. ― Они признают свои преступления. Они даже хвастаются ими. Вы желаете публичного спектакля, на котором этот безумный случай будет предан гласности, станет поводом к восстанию и распространению ересей? Флоренция не может постоянно сохранять равновесие на лезвии кинжала. Поэтому, с моей точки зрения, эти ублюдки уже вполне могут быть признаны осужденными.

― Но почему вы не хотите узнать, кто стоял за всем этим? ― спросил поэт, становясь все более нерешительным, ни на что не надеясь.

― Что это нам даст? ― спросил граф равнодушно, сохраняя величественность. ― Когда улей спокоен, то не стоит ворошить его. Кроме того, ― презрительно добавил он, ― только вы так думаете. Разве бегин признал это?

― Нет, он этого не сделал! ― ответил Данте, воодушевленно жестикулируя. ― Но это очевидно, потому что у него не было мотива для совершения этих преступлений.

Кто-то управлял ими, давал указания и посылал инструкции о том, как совершать эти убийства. Они следовали книге, которую, вероятно, вовсе не читали, при этом у них была ошибочная версия, которую они не могли бы достать нигде, кроме Лукки. Пресвятая Дева! Как может быть, что вы этого не заметили?

Баттифолле сохранял молчание. Он позволял говорить поэту, который кипел на медленном огне своих умозаключений.

― Мне трудно в это поверить, ― продолжал Данте. ― Это совсем не похоже на вас. Как можете вы быть так слепы, чтобы не видеть того, что очевидно?..

Тут Данте резко замолчал. Он испытал неожиданное потрясение, словно проснулся в холодном поту на дьявольском рассвете. Долгие часы раздумий, тягучее восстановление по памяти разных подробностей преступлений и гипотезы, которые ускользали от него, словно кусок мыла, несовместимые и перемешанные кусочки мозаики сложились в четкую картину. И теперь неожиданно, молниеносно поэт понял правду, и появился горький осадок оттого, что этот вывод не был сделан раньше.

― Или в действительности, ― снова заговорил Данте, теперь уже со страхом в голосе, ― вы вовсе не таковы… так?