Данте считал, что эти слова принадлежат только ему; он так говорил, когда убеждал Франческо продолжить общение в более разумном месте, чем дворец наместника Роберта. Он подумал, что едва ли хватило чаши вина, чтобы чувства начали притупляться.

― Что вы думаете об этих бегинах? Они представляют какую-нибудь опасность для Флоренции или ее правительства?

― Я не могу сказать, ― задумчиво ответил поэт.

― Вы казались до сих пор более уверенным.

― Я уверен только в том, что они что-то скрывают, ― пояснил Данте. ― Всей правды нет ни в словах этого слишком набожного человека, ни, конечно, в словах бесстыдника Филиппоне. Они заняты не только молитвами, просьбами и мольбами, я не думаю, что они живут исключительно на милостыню, подаваемую у Санта Кроче. От кого было то послание, которое они ожидали, приняв нас за других? Кто и для чего шлет послания иностранцам в таком жутком квартале Флоренции? ― громко спросил он.

Отвлекшись, Данте взял каштан из чаши. Он был горячим, поэт сжал его в ладонях, наслаждаясь приятным теплом. Франческо с интересом смотрел на него, но не прерывал его размышления.

― Все невероятно скрыто, ― продолжал Данте, ― как этот дом с закрытой дверью и заколоченными окнами. Это понятно, когда речь идет о такой незаконной таверне, как эта, но не о доме «смиренных кающихся», как они себя называют.

Данте перевернул каштан и стал чистить его, продолжая размышлять вслух:

― Наши бегины несколько месяцев находятся в Италии, но они же сами признают, что были и в других итальянских землях. Они зрелые люди, ты понял это по нашей встрече. В итоге, возможно, что до 1300 года от Рождества Христова они пребывали на своей фламандской родине, а потом должны были ее быстро покинуть, ― заключил Данте, отправил в рот каштан и осторожно прожевал его.

― И что? ― нетерпеливо спросил Франческо.

― В это время они организовали в своих землях восстание, ― твердо произнес поэт. ― Одно из тех восстаний отчаянных голов, о которых я тебе говорил раньше и которые ты, как и многие другие, предпочитаешь считать химерой.

Франческо вяло изобразил неудовольствие. Возможно, это была больше реакция на неприятные воспоминания о его прежних мыслях.

― Это началось в Брюгге, ― продолжал поэт, ― под предводительством одного любопытного человека ― бедного ткача по имени Пьер де Коннинк. Но весь мир знал его как Короля Пьера из-за его доблести и способностей, особенно ораторских. Говорят, что ему было не менее шестидесяти лет и что он был слабый и голодный, одноглазый, он не знал ни французского языка, ни латыни; тем не менее то, что он делал с родным языком, было чудом, потому что он сумел поднять множество мастеровых против богатых хозяев. И среди восставших были ткачи, как сам Пьер, мясники, башмачники, валяльщики шерсти, красильщики, ― уверенно продолжал Данте.

― И они победили? ― скептически спросил Франческо.

― На какое-то время у них получилось, ― ответил Данте, ― потому что они были более ловкими, чем эти могущественные люди, которые их презирали. Пока последние просили помощи у французского короля, чтобы подавить восстание, мятежники смогли объединиться с местными дворянами в войне против Франции. С этой поддержкой они сперва составили заговор в Брюгге. Он закончился настоящей резней французов, по сравнению с которой бледнеет бойня, которую мы знаем как сицилийскую вечерню. Рассказывают, что улицы и площади были заполнены трупами и что потребовалось три дня, чтобы вывезти их на повозках за пределы города. Кроме того, среди мертвецов были могущественные горожане, которые совсем недавно кичились своим богатством и гордо шествовали по улицам, а теперь утонули в крови. Тогда больше с энтузиазмом, чем с настоящей подготовкой, (потому что эти люди не привыкли к битвам, у них почти не было оружия) они пополнили ряды графа Гвидо Фландрского в Куртрае. Потом они нанесли поражение французской коннице ― ни больше ни меньше. Цвет мировой кавалерии был побежден и опозорен жалким отрядом, так плохо вооруженным, как мало кто может себе представить, ― заявил Данте с нескрываемым удовлетворением, которое свидетельствовало о его отношении к французам.

― Что общего имеет все это с бегинами с Санта Кроче? ― спросил Франческо нетерпеливо.

― Ну, ― сказал Данте, ― через некоторое время могущество французов вернулось, и они решили уничтожить врага. Фламандское дворянство получило почетный мир, но он означал конец восстания, и многие мятежники предпочли сбежать раньше, чем им пришлось бы под пытками признать свои преступные деяния. Возможно, это был момент, который они выбрали, чтобы принять покаяние на итальянской земле.

― Дайте мне хороший предлог, и я пошлю туда несколько наших солдат, ― уверил его Франческо бесстрастно. ― Они выбьют их миленькую дверь, и вам приведут этих фламандских бегинов во дворец закованными в кандалы.

― У меня нет такого предлога и нет желания добиваться подобных мер, ― твердо ответил Данте. ― И то, что я тебе говорил, это предположения, пока нет доказательств.

― По крайней мере, некоторые были бы уже повешены под солнцем, а некоторых уже вынули бы из петли, ― сказал его собеседник, прежде чем налить себе еще вина.

― Да, ― весело произнес Данте. ― Наши соотечественники имеют обыкновение утверждать, что там, «где нет повода для преследования, необходимо его изобрести». Я прочувствовал это на своей шкуре; кроме того, если они не имеют с нашим делом ничего общего, то преступления будут продолжаться, а мы только потеряем драгоценное время. И потом, что мы скажем нашим «кающимся братьям»?

― Ба! ― воскликнул Франческо. ― Вероятно, они не бросают никого в нужде, а некоторые копят свое подаяние.

Данте чувствовал себя снова опустошенным. Эти слова напомнили ему общее отношение к правосудию, которое иногда превращало понятие справедливости в нечто совершенно пустое. Данте задавался вопросом, где и когда «благородная дочь Рима» отставила в сторону священные традиции справедливости своих предков. Флорентийцы посвящали себя тому, чтобы обосновать такие явления, как вендетта, незаконные наказания, которые терпели многие невиновные, потому что главная цель состояла в том, чтобы не дать уйти действительно виновному. Таким образом, презиралось собрание ученых римских юристов, а практиковались произвольные аресты по малопонятным и вымышленным обвинениям. Систематически применялись пытки для получения разного рода признаний. Ежедневно можно было увидеть, как оправдывались виновные, если они стояли высоко на социальной лестнице; как обвинялись невиновные, у которых, к несчастью, не находилось достаточных денежных средств. И церковь в своей попирающей законы борьбе с ересями не укрепляла идеалы христианской справедливости, она была поглощена земным правосудием. Инквизиция соединяла в себе функции следователя и судьи на закрытых процессах, обладала огромной властью для арестов и заключения под стражу преступника, при этом было необязательно, даже не рекомендовалось, говорить обвиняемому, в чем его вина. Необязательно было называть имена свидетелей, давать задержанному защитника, оспаривать документы и доказательства было так же невозможно, как отменить окончательный приговор. Кроме того, инквизиция принимала обвинения даже от маленьких детей против их родителей и с радостью поддерживала жадность и злобу соседей. Все это приводило, без сомнения, к тому, что люди принимали все без вопросов, отворачивались ― это был особый вид дикости.

― Тем не менее, мы не станем делать этого, ― отрезал Данте.

Жест безразличия был единственным ответом Франческо, который взял новый кусок рыбы.

― Наша цель состоит в том, чтобы выяснить обстоятельства конкретных дел, ― продолжал поэт, как был оправдываясь. ― Являются они мятежниками или нет, есть ли за ними другие преступления ― задача для суда Божьего и тех людей, кому поручено этим заниматься. По правде говоря, нас привела к ним болтовня полоумного проповедника, которому верить не следует. Болтовня о вредных бегинах, которая ничего не стоит. И рассказы о немых демонах с голубями когтями, об этом вообще ничего нельзя сказать…

― Как пожелаете, ― презрительно бросил Франческо. ― Это ваше расследование, ваш город и ваше имя поставлены на карту.

Данте чувствовал себя утомленным. У него кружилась голова от выпитого вина. Кроме того, сырость подействовала на его усталые кости. В моральном отношении он чувствовал себя ненамного лучше; он был удручен своим положением и этими гнусными событиями, которые казались почти свершившимся судом над его именем, он был бессилен найти логическую или просто приемлемую связь между своим произведением и преступлениями.

― Мое имя поставлено на карту? ― уточнил он. ― Только потому, что какие-то бессердечные ублюдки посеяли панику, использовав мое произведение. Я должен очистить свое имя, иначе мои руки тоже будут запятнаны кровью?

Ответом на это было молчание, тяжелым грузом повисшее в воздухе.

― Сколько раз я спрашивал себя об этом! ― продолжал Данте. ― Иногда мне хотелось бросить все и убраться из Флоренции, от моего прошлого, от моего имени и репутации. Вид, который приняло это дело, вовсе не облегчает горечь от моего тайного возвращения. Какую цену можно заплатить за правду? Если нам удастся ее найти…

Молчание стало еще более тягостным, и Данте не хотелось нарушать его. Молчание превратилось в тень, опустившуюся на обоих людей. Неожиданно Франческо заговорил:

― Вы говорите о правде… но этим утром вы говорили о том, что у каждого своя правда…

Данте удивленно кивнул. Он стал сомневаться в том, что его слова не затронули его сильного спутника.

― Вероятно. Так говорят.

― Значит, единой правды нет… ― произнес Франческо очень неуверенно. ― Как это возможно?

Данте поерзал на своем стуле, почувствовав снова интерес к беседе.

― Возможно. Но что ты имеешь в виду?

Франческо был взволнован. Казалось, он чувствует себя неудобно, и Данте испугался, что он захочет так же неожиданно прервать разговор. Однако он постарался объясниться.

― Говорят, ― пробормотал молодой человек, ― что у правды есть только один путь.

― Это прописная истина, Франческо, ― ответил Данте с улыбкой. ― Нет ничего несомненного.

― Но только если мы знаем правду, мы можем быть по-настоящему свободными… нам постоянно это говорят, ― сказал Франческо. ― Правда освободит нас, так сказал Августин. Как может быть несколько правд?

― Возможно, Августин был заинтересован в том, чтобы ограничиться той правдой, которая давала чрезмерную свободу ему, ― проворчал Данте. ― Однако стать великим примером христианской жизни ему помогла не несчастная юность. В любом случае, эта фраза, которую любят повторять, в действительности взята из Евангелия от Иоанна…

― То, что вы говорите, звучит как богохульство, ― резко перебил Франческо, откинувшись на стуле. Он был огорчен своей ошибкой. ― Значит, одной правды не существует?

― Она есть, конечно, ― убежденно ответил Данте. ― Несомненно, что Бог и есть единственная правда. И это имел в виду Иоанн, и это неоспоримо. Конец один, но пути разные.

Франческо молчал в смущении. Данте спокойно улыбнулся.

― Разве не верно, что разные пути ведут в один город? ― спросил он.

― Не понимаю, в чем тут смысл, ― ответил Кафферелли.

― Послушай, Франческо, ― продолжал поэт, не теряя спокойствия, ― я тоже думал, что существует одна-единственная правда ― моя правда. За то, что я ее отстаивал, меня изгнали с родины, мне пришлось объединиться с другими, которые мечтали о том же, что и я, ― о возвращении; однако в то же время они отстаивали другую правду, иногда совсем отличную от моей. Так что я оказался в середине сумасшедшей и нечестивой компании. А что происходило в это время во Флоренции? ― спросил он. ― Те, кого я считал заблуждавшимися, поддержали правительство. Теперь, когда я вернулся, то увидел, что моя Флоренция не заметила, как превратилась в прогнивший Вавилон, город в плену разложения, развращенный и брошенный в катастрофу; не исключая, конечно, жуткие события, о которых мы все знаем. Нет, это не все, Франческо. При этом, вернувшись, я встретился с городом еще более великим, более красивым, чем тот, который я когда-то покинул. Разве не этого мы все желаем в душе? Видишь, разные пути для достижения одного. И все же я не думаю, что ошибался. И знаешь, я, Данте Алигьери, упрямый поэт.

Он закончил свое излияние с грустной улыбкой. Франческо вмешался в эту речь, чтобы сменить тему, что показывало, с каким вниманием он относился к словам Данте в редкие моменты их разговоров.

― Мой отец, несомненно, знал вас, ― сказал он. ― И он уважал вас. Я думал, что ваше присутствие в этих рядах определило его решение, когда он больше не стал защищаться. Возможно, поэтому я научился презирать вас ― чтобы не уважать вас так, как он. Я считал вас одной из причин его упрямства, которое привело к краху и нищете и его самого, и всю семью.

Он говорил без ненависти или упрека. Он немного откинулся назад, поэтому его лицо погрузилось в темноту. И Данте подумал, что Франческо не хочет, чтобы его чувства стали очевидными.

― Он говорил о великих людях и о причинах того, почему справедливость повернулась к нам спиной, ― продолжал молодой человек. ― В завершение своего бреда он приводил в пример Спасителя.

― И ты не думаешь, что он был прав? ― спросил Данте.

― Возможно, да… ― засомневался Франческо. ― Но в тот момент, конечно, не думал. Не было людей и причин, которые смягчали бы такую боль и которые могли бы оправдать такие потери. Состояние, семью, друзей… Все.

Тяжелое молчание снова повисло в комнате. Снаружи начался дождь, капли барабанили по навесу над их головами.