Глава 18
Оглушенные внезапно наступившей тишиной, не успевшие прийти в себя, уцелевшие выползали из дымящихся развалин. Неуверенно, опасливо, будто восставшие из могил скелеты, они брели по опустевшим линиям обороны врага. Они ждали подвоха, западни, ждали, что вот-вот со склонов Коррадино нагрянут османы, что из укрытий на них набросятся янычары. Но лежавший перед ними лагерь был безлюден — турки покинули его. Там, где еще недавно победно реяли знамена и гремели пушки, воцарилось запустение. Разлагающиеся конские туши, обглоданные крысами людские останки. Повсюду валялись котелки, брошенное оружие. Прежние траншеи превратились в братские могилы. Скрип колес пушечных лафетов османов, их мерцавшие во тьме факелы и сигнальные огни не обманули. В воздухе запахло не только падалью. В воздухе запахло победой.
На гору Скиберрас послали разведчиков. Они доложили, что враг спешно садится на корабли, что войска его в панике карабкаются на галеры, что часть живой силы переправляют даже на торговых судах. Повсюду столпотворение и неразбериха. Разведка сообщила и о массовых казнях — офицеры в отчаянии пытались сохранить порядок и стремительно падавшую дисциплину. Редкая эвакуация проходит без эксцессов.
Высланные конные дозоры отметили наличие воронок и огневых позиций, потом спустились вниз к брошенному и разрушенному до основания Сент-Эльмо. Над фортом взвился флаг святого Иоанна — восьмиконечный крест ордена гордо воцарился над поверженными язычниками. Была суббота, 8 сентября 1565 года. Рождество Пресвятой Богородицы. Христиане одержали победу, о которой торжественным звоном возвещали колокола Монастырской церкви. Великая осада завершилась.
Гарди легким галопом пустил заимствованного у кого-то коня в сторону Мдины. Он должен был доставить указания и последние сведения для сил подкрепления, а потому преодолел искушение остановиться и приобрести корм для лошади в обмен на захваченное добро и драгоценности. Он думал о грядущих годах, о семейной жизни с Марией, о детях. Оставалось еще много незавершенных дел, способных хоть на время удержать его от участия в грабежах и набегах. Размышления об этом заставляли позабыть и острую боль от раны на бедре, оставленной копьем, и умаляли скорбь по ушедшим друзьям.
На линии хребта, учащая биение сердца, блеснула сталь — именно там расположилось прибывшее войско. Гордо развевались стяги, разноцветные плюмажи. Они так отличались от уныло-серых, покрытых известняковой пылью и запекшейся кровью исцарапанных доспехов. Кристиан свободен, но если против турецкого флота затевается что-то серьезное, ему надлежит быть впереди. Верхом на Гелиосе он помчится вместе с рыцарями в атаку, как когда-то в окрестностях Зейтуна или Марсы. Гарди страстно жаждал достойного завершения битвы и умиротворенности после нее, но не разочарований, приносимых благосклонно-великодушным разрешением конфликта.
— Кристиан!
Гарди узнал этот голос и проказливо-жуликоватую ухмылку. Спрыгнув с Гелиоса, он подошел к своему давнему товарищу по играм и тренировкам Винченти Вителли.
— Винченти, ты, как всегда, запаздываешь к драчке.
Авантюрист по натуре, Винченти пожал плечами:
— Вице-король не питает симпатии к опасности, буря разметала наши суда, воды моря едва не поглотили нас. Но, как бы то ни было, мы здесь.
— Наша вам благодарность, старина.
— А как ты, Кристиан?
— Как видишь, пока что жив.
— Вся Сицилия только и говорит, что о твоих деяниях. На твою долю выпало немало страданий.
— На долю моих братьев в Биргу, Сенглеа и Сент-Эльмо их выпало куда больше.
— Какое бесстрашие и мужество! — При виде ран и шрамов Гарди во взоре итальянца проступили сострадание и восхищение. — Теперь настало время рассказать обо всем. Как там великий магистр?
— С ним все хорошо, — солгал Гарди.
— А гарнизон?
— Большинство защитников погибло, истлевают у стен, которых и не осталось почти.
— Этого мы и опасались. Ветер доносил до нас грохот орудий и дикие крики турок.
— Вы не слишком торопились.
Снова ухмылка.
— Как бы то ни было, твоя банда отпетых головорезов и без нас сумела одержать победу.
— Это не совсем победа. Враг в панике отступил на галерах. Мы послали ему вдогонку несколько ядер с горы Скиберрас. Теперь настал ваш черед гнать его.
— Турки и так бегут, так что давай отметим это.
— Нет, Винченти. — Гарди, положив руку на плечо итальянца, заглянул ему в глаза. — Ла Валетт хочет, чтобы вы спустились вниз и напоследок поддали им как полагается.
— Так ли это нужно?
— Вы прибыли сюда биться, а не сидеть на этой горе сложа руки.
— Как сказать, Кристиан. Любой из нас готов драться насмерть с язычниками, получить удовлетворение, завоевать награду. Только вот наши командиры не спешат бросаться в бой. К тому же нас немного.
— Даже немногие в силах совершить многое.
— Но какой ценой?
— Кто тут говорит о цене? Винченти Вителли?
— Может, тебе лучше присоединиться к нам? Отсюда удобно наблюдать за тем, как разворачиваются события.
— Ну нет, роль наблюдателя не для меня.
Он вновь оседлает Гелиоса, отточит меч и вплотную подберется к отступающим османам. Силы подкрепления сумеют удержать взгорье. Он же готов спуститься с него.
К нему вышел сияющий Антонио.
— Остров спасен, Кристиан.
— Теперь можно развлечь наших достопочтенных гостей с севера. — Гарди обнял молодого мальтийца, представителя старинного дворянского рода. — Нужно дождаться, пока ненавистные сарацины не уберутся все до одного.
— Благодарю тебя от лица всего народа нашего острова.
— Разве только я один заслуживаю благодарности? Насколько помнится, именно ты вызволил меня из плена на галере корсаров, ты вместе со мной внезапно и дерзко атаковал лагерь османов.
— Я готов повторить это тысячу раз, Кристиан.
— И это прекрасно, потому что отныне мы связаны нерасторжимыми узами. Мария — моя жена.
Искренняя радость озарила лицо Антонио.
— Я на седьмом небе от счастья, брат мой!
— Вот только отец твой вряд ли разделит твои чувства.
— Оставь это, он опозорен, его мнение не в счет.
— Он остается твоим отцом. Когда все кончится, я попытаюсь добиться примирения с ним и его благословения.
— На мое можешь рассчитывать уже сейчас.
В окружении военачальников появился Асканио де Ла Корна, мудрый, преисполненный важности. Де Ла Корна всегда ревностно чтил традиции, слыл рьяным приверженцем веры и ее предписаний.
— Не могу одобрить ни вашей морали, ни вашего вида, англичанин. Но я прибыл сюда вместе с Винченти Вителли. А в этом человеке говорит снисходительность.
— Мы не раз доказывали, что кое-чего стоим, сир.
— Верно, вы храбро сражались во славу ордена. Мои похвалы вам за это. Намереваюсь предложить вам служить у меня.
— Я предпочел бы остаться в услужении у великого магистра.
— Мы делаем общее дело.
Гарди кивнул. Подходили остальные — кто узнать последние новости, кто погладить жеребца и послушать героя сражений. Гарди заставили рассказать о том, как выглядит сейчас Сент-Эльмо, о месяцах, проведенных под орудиями турок, о последних минутах жизни его друзей и соратников по борьбе. Разве в силах он был живописать опьянение кровью поверженного в схватке врага, отчаяние и боль плененного, радость освобождения, страх близкой смерти? Извинившись перед всеми, Гарди в сопровождении Антонио направился к городским воротам. Гелиос подождет.
Под покровом ночи изменник отправился в путь из гарнизона Биргу. Укрывшись за скалистыми уступами горы Скиберрас, предатель наблюдал за османами в гавани Марсамшетт. Мустафу-пашу одурачили. Что бы он ни предпринимал, на какие уловки ни отваживался, все его намерения обращались в прах, его силы оказывались разгромлены, а рыцари, напротив, торжествовали победу. И теперь, растревоженный тем, что на подмогу христианам спешат силы подкрепления, незадачливый турецкий генерал торопливо усаживал своих воинов на корабли для отправки домой. Слишком торопливо. Лазутчик вглядывался в толчею на берегу, слышал крики отчаяния и шум. Когда-то он строил грандиозные планы. Что ж, разочарование тоже может сыграть позитивную роль.
— Неверный! Убейте его!
— Он с белым флагом!
— Это все подлые уловки! Разве можно доверять неверному?
— Тогда доверьтесь хотя бы разуму. Один — это еще не войско.
— Сатана принимает тысячу обличий.
Лазутчик был в капюшоне, без оружия, ступал уверенно и неторопливо.
— Я пришел вести переговоры.
— Мы отплываем. Так что больше обсуждать нечего.
Пришелец не отводил взора от собеседника.
— Пусть Мустафа-паша рассудит нас.
— Кто ты такой?
— Не тебе, караульному, интересоваться этим.
— Неразумно с твоей стороны дерзить тому, кто вправе убить тебя.
— А вот мне кажется, неразумно угрожать тому, кто в силах спасти вас.
— Спасти нас? Ты заблуждаешься.
— Убив меня, ты ничего не узнаешь.
Речь незнакомца лилась спокойно, размеренно и непринужденно. Он ничем не напоминал ни герольда, ни заурядного дезертира. Скорее важного рыцаря, а возможно, его устами вещал и сам дьявол.
Пришлось послать за офицером.
Потребовалось время на переговоры и принятие решения. Изменник терпеливо ждал. Он видел, как высылают одного за другим вестовых, прислушивался к спорам младших со старшими, потом старших со своими ровесниками. Его появление усугубило и без того страшный хаос. Мусульмане окончательно решили убраться. А его миссия заключалась в том, чтобы остановить и вернуть их.
Непрошеного гостя провели в лагерь, где он оказался на положении то ли гостя, то ли пленника. В нос ударил смрад поражения. И все же он добрался туда, куда так стремился, к самому высокому командиру. Сначала ворота в порт, потом трап, потом верхняя палуба великолепной галеры. И вот перед ним Мустафа-паша.
— Что за безумие привело тебя сюда, неверный?
— Общая цель.
— Ты неверный, мне ничего не стоит уготовить тебе вполне частную смерть.
— Риск, который я взял на себя, равновелик величине награды.
— Ты считаешь наградой, если тебя искрошат на тысячу кусков и соскребут с костей твое вонючее мясо?
— Нет, Мустафа-паша, наградой для себя я считаю уничтожение госпитальеров.
Какое-то время генерал, сузив и без того крохотные глазки, внимательно смотрел на странника.
— Ты шпион?
— Таковы мой долг и мое призвание.
— Тебе не повезло.
— Слишком суровый приговор тому, кто служил тебе не за страх, а за совесть.
— Тому, кто ничего не добился. — Мустафа-паша вперил взор в пришельца. — Ты клялся подорвать их гарнизон изнутри. Но именно нам, а не им пришлось отступить.
— Что скажут тебе в Константинополе? Что ты слаб, что ты струсил, что ты как командующий одряхлел, кончился и сбежал, увидев опасность?
— Можешь болтать сколько угодно, все равно скоро шакалы выедят твои бесстыжие глаза, вырвут твой окаянный язык, неверный.
— Значит, у нас с тобой одна и та же судьба. Так что лучше не терять времени.
— У меня нет времени на распутывание загадок, а у тебя оставаться в живых.
— Ты бросился на корабли, устрашившись спешащих на подмогу христианам сил. Советую тебе перевести дух. Спроси себя, отчего, если противник столь могущественен, он все же не решается сразиться, не кидается на тебя, а отступает. Что-то не похож он на жаждущего отмщения разъяренного волка.
— Значит, у него есть на то причины.
— И слабость — главная из них. Их всего лишь восемь тысяч, которые уместятся на двадцати восьми галерах.
— Моя разведка считает, что врага куда больше.
— Все это домыслы, слухи, цель которых — смутить тебя и вынудить к бегству.
— А твоя какова? Вынудить меня поверить в ложь лазутчика и предателя и поставить под угрозу войско?
— Ради встречи с тобой я поставил под угрозу свою жизнь.
Мустафа-паша мерил шагами палубу. В голове наперегонки неслись мысли, взгляд беспокойно метался. Гомон солдат, перебранка грузчиков, щелканье бичей по голым спинам рабов — все сливалось в шум, предшествующий скорому отплытию. Перед ними лежало Средиземное море. Вскоре пути назад не будет.
— Великому магистру была уготована участь быть отравленным тобой.
— Смерть его уже не за горами.
— Сплошь пустые обещания. Ты утверждаешь, что столица Мдина беззащитна и падет перед горсткой бойцов.
— То, что ты видел, — всего лишь хитрая уловка, маневр. Иначе к чему бы им расставлять вооруженных детей и женщин на городских стенах? — спокойно и убежденно аргументировал предатель. — Не из-за меня Мустафа-паша потерпел неудачу.
— А что-то подсказывает мне, что именно из-за тебя.
— Вспомни, как я просигналил фонарем о проходе сил подкрепления в Сент-Эльмо. Вспомни, как поджег и взорвал пороховые склады в Сент-Анджело, склады в Сенглеа.
— Не могу отрицать, кое-что это нам дало.
— Кое-что? Да они остались ни с чем!
— А потом ты в спешке загнал моих людей в катакомбы под Сент-Анджело. Это мне дорого обошлось.
— Любая война чревата издержками, Мустафа-паша, разве не так?
— Но не та, которую я вел, имея в услужении надежного, неуловимого лазутчика, которому под силу даже устранить великого магистра Ла Валетта.
— Я вырвал его из окружения союзников, нейтрализовал его стражу, свел на нет влияние его доверенных лиц. Теперь он на пороге смерти.
— А мы отплываем прочь.
— Отмени приказ, пока не поздно.
— Нет, я больше не верю в слова двуличного и лживого неверного.
— А во что ты веришь? В милосердие султана и в искренность своих людей?
— Ты бы лучше задумался над собственным не столь уж долгим будущим.
— Предпочитаю задуматься над тем, чего мы еще в силах достичь. Победы, Мустафа-паша. Твой уход отсюда ознаменует твой выход из истории, твой отказ изменить то, что ты еще в силах изменить, отказ сокрушить и уничтожить орден, вписать свое имя в анналы османов.
Слова лазутчика действовали на Мустафу-пашу словно гипноз, бередили его душу, затрагивали потаенные струны, будили тщеславие. Одно дело потерпеть поражение, другое — пытаться обмануть себя. Да, для отступления имелись причины, но внутренний голос не давал покоя Мустафе-паше, заставляя его остаться и продолжить начатое.
Он повернулся к лазутчику:
— Что за человек, имя которого Кристиан Гарди?
— Отправь отряд своих людей к силам подкрепления. Там, среди них, и найдешь его.
— Он забрал лучшего моего арабского скакуна, сбежал от моего капитана-пирата Эль-Лука Али Фартакса.
— Этому человеку сопутствует счастье, ему не раз удавалось расстроить не только мои, но и твои планы. Подъемный мост Сент-Эльмо, катакомбы Сент-Анджело, та адская махина, доставленная в Сен-Мишель, осадное орудие у Кастильского бастиона.
— Он большой забияка.
— Нахальный негодяй и дерзкий бродяга, Мустафа-паша. Тот, кто через своих дружков сумел предупредить Ла Валетта о покушении на его жизнь.
— Однако этот англичанин — всего лишь простой смертный. Как и все люди, он подвержен судьбе.
— Беззащитен перед превратностями военного времени, перед могуществом твоего наступающего войска.
— Он насмехается над нами.
— Все они над нами насмехаются, Мустафа-паша, все. Любой сумевший уцелеть рыцарь, любой прибывший из Сицилии солдатик, любой мальтиец, будь то дворянин либо крестьянин, — все, кто находится в Биргу, Сенглеа или Мдине.
Решение было принято. Это было видно по мертвенной бледности лица Мустафы-паши, по его мимике, по тому, как оттопырилась его борода, по тому, как пальцы поглаживали изукрашенную каменьями рукоять сабли. Он возвращался на поле битвы.
Мустафа-паша искоса взглянул на пришельца:
— А теперь убирайся. Мне предстоит завершить кампанию. А тебе — покончить с великим магистром.
— А что мы ищем, фра Роберто?
— Вот найду, тогда и узнаем.
Перевернув страницу, священник продолжал изучать написанный по-латыни текст. Мария смотрела на него, сжимая в руке стопку листков. Диковинно было наблюдать, с какой деликатностью огромные лапы великана переворачивали страницы книги. В свое время ему посчастливилось быть в секретарях верховного совета. Нахмурив брови, святой отец отложил том.
— Столько времени потратил, столько книг просмотрел, а до сих пор так ничего и не понял.
— Их на самом деле много.
— Мы должны сидеть и корпеть над бумагами и пергаментами из Рима, которые собраны орденом за время пребывания в изгнании.
— Почему из Рима, фра Роберто?
— Самые темные деяния, свершавшиеся там, узами причин связаны с Римом. Те, что были порождены и вскормлены папством, знатными фамилиями и состоянием дел в этом городе.
— Убийства?
— Не только, миледи. Все мыслимые и немыслимые злодеяния.
Фра Роберто сдвинул документы в сторону, освобождая место для новых.
— Но ведь вовсе не обязательно, чтобы кто-нибудь отражал это в записях.
— Нам остается уповать на то, что какие-то записи все же остались.
— А кто из госпитальеров может быть сведущ в подобной кровожадности?
— Кровь есть часть нашей веры. Мы принимаем кровь Христа, мы делаем кровопускание нашим врагам-язычникам.
— Вы рыцари и братья.
— Скорее лишь одеяния наши и нашитые на них кресты отличают нас от диких животных или же варваров-корсаров.
— Благородство и святость стоящей перед вами задачи придают правоту вашим поступкам.
Фра Роберто покачал головой:
— Древний орден — совокупность многих мрачных тайн. Сердце и разум не всегда столь добродетельны и чисты, как об этом говорится в даваемых нами священных обетах. В ловких руках и лекарство превращается в отраву, а исцеление оборачивается погибелью.
— И великий магистр пал жертвой такого заговора?
— Думаю, именно так, миледи. И я поклялся поскорее отыскать и злодея, и способ, каким он воспользовался.
Святой отец вернулся к своим исследованиям, привычно перелистывая страницы и проглядывая их, время от времени шумно вздыхая, надувая щеки, что-то про себя бормоча или же громко восклицая. Наконец, явно огорченный, фра Роберто захлопнул очередной фолиант.
— «А» означает мышьяк, а я все еще сижу в самом начале.
— Но убийца пока не достиг задуманного.
— У него достаточно времени.
— Больше чем достаточно, фра Роберто. Турки уходят, а мы остаемся.
— И отыщем предателя.
— Все возможно. Но Ла Валетт до сих пор не исцелен.
Фра Роберто откинулся на спинку стула.
— Цепь событий предполагает последовательность снадобий. Мышьяк вызывает недомогание, недомогание вызывает рвоту.
— А потом?
— А потом недомогание усиливается — рвотный камень не обладает теми же средствами воздействия, что и мышьяк.
— А какими?
— Ну, к примеру, неутолимая жажда, запоры. Ла Валетта убивают сочетанием одного и другого.
— Действуют обходным путем.
— Да, чтобы смерть его выглядела как можно естественнее. А Кристиан сумел оттянуть ее — вместе с Анри он убедил Жана Паризо перебраться в Биргу.
— А мне ничего не сказал.
— В интересах твоей же безопасности. Мавр был сражен незримой рукой, может, и не одной. Так что много знать небезопасно.
— Куда ни кинь, повсюду тайные замыслы.
— Одним очень хочется заменить Ла Валетта, ускорив его уход из жизни. Другие метят выше — уничтожить веру. Взять хотя бы Де Понтье или приора Гарза.
Фра Роберто потянулся за новой стопкой пергаментов.
— Все или ни одного. Продолжим поиски.
Раздались торопливые шаги, потом показалась обеспокоенная физиономия Люки.
— Миледи… святой отец… — запыхавшись, произнес мальчик.
— Одышка — дело дурное. — Указав на висевший на поясе Люки кошель, фра Роберто продолжил: — Наш страстный собиратель маленьких безделушек, как я посмотрю, отвел душу.
— Я пришел с новостями.
— Вижу, тебе удалось поживиться. Ну-ка, кошель к осмотру!
— Сейчас, только скажу, в чем дело.
— Не заговаривай зубы, малыш.
Люка неохотно подчинился, высыпав сверкающее разноцветье на поверхность стола. Драгоценные камни, самоцветы — короче говоря, урожай, собранный с тел погибших турок, был вовсе не плох. Люка покраснел как рак, когда фра Роберто, зажав изумруд между большим и указательным пальцами, поднес его к свету и стал смотреть.
— Изумительно прозрачный экземпляр. Так, значит, ты побывал за стенами?
— Побывал.
— Несмотря на строжайший запрет покидать пределы Монастырской церкви, где ты должен все слышать, все видеть и обо всем нас предупреждать.
— Вот я и хочу сейчас предупредить вас, святой отец. Его светлость великий магистр Ла Валетт переправлен в Сент-Анджело.
— По чьему распоряжению?
— По распоряжению самых главных сеньоров рыцарей.
Фра Роберто принялся собирать книги и отдельные листки пергамента и завертывать их в мешковину. Мария удивленно наблюдала за ним.
— Ла Валетта решили вернуть в его дворец, фра Роберто? Что это все означает?
— Это означает, что его отвезли домой умирать. И что наш злоумышленник на свободе.
Люка стал лихорадочно сгребать трофеи со стола.
Стало быть, свершилось. Великий магистр вернулся в Сент-Анджело. Туда, где за ним будут ухаживать, присматривать и в конце концов умертвят. Нежно и заботливо отправят на тот свет. Предатель обозревал сцену через двери в покои. Как же суетилась прислуга, как старались немногие оставшиеся союзники и друзья Ла Валетта ради того, чтобы обеспечить ему комфортную погибель! Попусту транжирят время, свое и его. Потом скажут, что, дескать, Ла Валетт умер от нагноения ран. Впрочем, они что угодно могут сказать. Великий магистр превратился в пациента, а вскоре станет трупом. Вот тебе и победное возвращение в родные пенаты.
Предатель видел, как один из пажей великого магистра увлажнил Ла Валетту губы и протер салфеткой лицо. Последние мгновения беспомощности всегда выглядят унизительно. Некогда всемогущий Ла Валетт — и вот лежит на последнем издыхании. Будут и рыдания, и процессия, и исступленные панегирики. Трагический пафос поубавит пышность церемонии. Горько-сладкий привкус фарса. Не следует затягивать все это. А не то турки возьмут да возобновят атаки, оттеснят войско христиан к Мдине, вернутся в Биргу и завершат начатое. Механически Ла Валетт отпил еще глоток чего-то. Великий магистр затягивал свой уход — Библия в одной руке, молитвенник, которому суждено перейти по наследству старшему племяннику, в другой.
На этом свете не хватит воды, чтобы утолить жажду недужного. Как и спасти его от смерти. Очень скоро ему принесут оршад. Какая предусмотрительность и какая безответственность! Горький миндаль содержит синильную кислоту, а в соединении с каломелью или хлористой ртутью это средство способно вызвать сильнейший запор и желудочные колики, потому что в результате этого взаимодействия возникает нечто весьма и весьма специфическое. Цианид ртути. И Ла Валетт даже не сможет изрыгнуть ее прочь, его организму не побороть яда — он ослаблен длительным приемом мышьяка. В результате наступит отек суженного участка желудка, быстрый паралич, а потом потеря сознания и смерть. И все шито-крыто, все имеет логичное объяснение. Что ж, хозяевам отравителя придется щедро отблагодарить его.
Христиане быстро перебросили орудия в Сент-Эльмо, и выстрел по неприятелю, в панике взбиравшемуся на борт галер в переполненном порту Марсамшетт, был скорее бравадой. Пальнуть лишний раз не помешает, это всегда усугубляет у врага горечь поражения. Однако защитники заметили сверху кое-какие перемены: вновь причаливавшие к берегу лодки, спрыгивавшие на сушу солдаты. Быть такого не может! Однако победно трубившие фанфары доказывали как раз обратное.
В наскоро растянутой на скалистом берегу командирской палатке сидели друг против друга Мустафа-паша и адмирал Пиали.
— Неужели вы не видите, насколько безумна ваша затея, Мустафа-паша?
— Я вижу в ней возможность исправить допущенные огрехи. И еще вижу, что вы предали нас, не сумев одолеть неверных на море.
— Как вы смеете обвинять меня?
— Потом, потом, Пиали. А сейчас у меня встреча с еще одним недругом.
— Ваши люди измотаны, их боевой дух сломлен.
— Зато я бодр и силен духом.
— Им бы доползти до причала, а вы собираетесь бросить их в бой.
— Долг каждого солдата — честно служить султану.
— А долг главнокомандующего — проявить благоразумие там, где это требуется.
— Вы обладаете подобным качеством?
Выпрямившись, Пиали до хруста сжал кулаки. Старому грубияну сейчас уместнее было бы не осыпать его оскорблениями, а вспомнить ужасы минувших месяцев. Но ничего, у адмирала имелись кое-какие планы относительно Мустафы-паши. Придется устроить ему любезную встречу с наемным убийцей где-нибудь в Константинополе. Еще до того, как пойдут слухи, до того, как его репутация будет раз и навсегда замарана.
Он поймал себя на мысли, что думает о той девчонке с Мальты, о ее неземной красоте, о ее, несомненно, благородном происхождении. Бесстыдница сумела бежать, выскользнуть из его цепких объятий, как, впрочем, и ее соотечественники-островитяне. Такая потеря… Ее образ поблек, уступив место физиономии генерала.
— Отведите галеры на семь миль отсюда, в залив Святого Павла. И дожидайтесь меня там, Пиали.
— А вы тем временем ввяжетесь в бой с теми, кого считаете несерьезным противником?..
— Я не имею привычки недооценивать противника, да будет вам известно. И располагаю армией.
— Армией? — Пиали откинул полог палатки. — Сбродом, ватагой немощных и полумертвых. Каким образом вы рассчитываете заставить их воевать?
— Что такое? Несчастная флотская потаскуха, одуревшая от вина и лености, имеет наглость допрашивать меня?
— Вы идете на верную гибель.
— Лучше погибнуть с почетом, чем позорно бежать. За три месяца я потерял почти тридцать тысяч человек, похоронил легендарного Драгута, лейтенанта янычар Агу, командующего артиллерией. И чего мы этим добились?
— Мы слабы, Мустафа-паша.
— Они еще слабее. Их в Биргу и Сенглеа едва ли горсточка наберется.
— Зато на подступах к Мдине их более чем достаточно.
— Именно потому я туда и направляюсь.
— Я не могу согласиться с этим, Мустафа-паша.
— Ты… не можешь… согласиться?
Старый солдат повторил сказанное, едва сдерживая ярость. Ему предстояла не просто битва с неверными. А еще и битва с этим ничтожеством, с этим шутом, с горе-адмиралом, который и моря толком не видел. Он креатура двора, а двор разложился, погрязнув в роскоши и изнеженности, и ему необходима встряска, чтобы восстановить былую славу османов.
— Если есть вражеская армия, должен быть и вражеский флот, Мустафа-паша.
— Вот вы и займетесь им, пока я буду разбираться с армией.
— Из Сицилии сюда вновь прибудет дон Гарсия де Толедо. Мы угодим в западню.
— Ваш флот будет дожидаться нас, как и было решено. В заливе.
— Не считайте меня мальчиком на побегушках для своих авантюр. Мои суда отправятся в Турцию.
Мустафа-паша, не выдержав, бросился на Пиали. Наградив его пощечинами, он принялся срывать драгоценные камни, которыми был расшит халат адмирала, ударом руки сбил тюрбан. Мустафа-паша для своего возраста был еще достаточно крепок физически. Пиали пытался защищаться, но тщетно.
— Я не позволю кому-то отнять принадлежащее мне по праву! Я никогда не уступлю им этот остров.
Мустафа-паша, выхватив кинжал, прижал клинок в форме полумесяца к горлу Пиали.
— Останешься в заливе Святого Павла, или, клянусь бородой Пророка, тут же заколю тебя, как барана!
Приняв кивок как уступку, Мустафа-паша поднялся на ноги. Дискуссий больше не будет, никаких затяжек с началом кампании. Сейчас самое главное — подготовить войска. К закату они будут стоять над кровавыми останками этих самонадеянных рыцарей.
Не оглядываясь на лежащего ничком Пиали, Мустафа-паша шагнул из палатки наружу. Перед ним раскинулось милое глазу зрелище — войска рассредоточивались, солдаты проверяли мушкеты, конники выгуливали скакунов. Картина перед выступлением. Ничего, его люди выполнят то, что от них потребуется. Причитания, жалобы не в счет. Болезни, страдания и голод — ничто в сравнении с благом империи и величественным сиянием султана.
Неожиданно заработала вражеская артиллерия. Тяжелое стальное ядро завершило траекторию, попав прямо в группу новобранцев. Мустафа-паша поморщился, глядя на кровь, на разорванные в клочья человеческие тела. Но решение принято, и ничто не изменит его. Мустафа-паша грузно взобрался в седло стоявшего подле него жеребца. Пора выступать.
