Мы протолкались сквозь толпу к великолепному особняку Нахта, который стоит поблизости от Аллеи сфинксов, к северу от входа в храм. Здесь живут только самые богатые и самые влиятельные семейства города, и мой старый друг Нахт принадлежит к этой группе избранных, хотя уж он-то никак не походит на нелепо самодовольных гордецов, составляющих подавляющее большинство нашей так называемой элиты. Вновь я отметил свое непреходящее презрение к этим людям и приготовился к неизбежному высокомерному тону, которым встретят меня в их компании.

Нахт встречал своих многочисленных богатых и знаменитых гостей в своем лучшем одеянии, стоя в широком дверном проеме. Черты его лица были острыми и тонкими и с течением времени должны были стать еще более отчетливыми, а необычные крапчатые глаза цвета топаза, казалось, глядели на жизнь и людей как на занимательный, но не имеющий к нему прямого отношения спектакль. Человека умнее я никогда не встречал; для него жизнь ума и рациональное проникновение в загадки мира — это все. У Нахта нет спутницы жизни, и, судя по всему, она ему не нужна, поскольку его жизнь и так полна интересных вещей и людей. В нем всегда было что-то от ястреба: словно он попросту присел отдохнуть здесь, на земле, но всегда готов взмыть в эмпиреи одним кратким усилием своего могучего ума. Я не очень понимаю, почему мы с ним дружим, но, кажется, ему приятно мое общество. И он от души любит мою семью. Как только Нахт увидел детишек, его лицо осветилось восторгом, поскольку они его обожали. Он обнял детей и поцеловал Танеферет — которая, мне кажется, обожала его немножко чересчур, — после чего поспешно повел нас всех через великолепный внутренний двор, неожиданно спокойный, полный необычных растений и ярких птиц.

— Идемте наверх, на террасу, — сказал он, протягивая, словно добрый волшебник, особые праздничные сладости каждому из детей. — Вы чуть не опоздали, а мне бы не хотелось, чтобы вы пропустили что-нибудь в этот особый день.

Он сгреб в охапку восхищенную Неджемет и, сопровождаемый по пятам двумя старшими девочками, запрыгал вверх по широким ступеням, пока мы все не очутились на необычайно просторной крыше его особняка, В отличие от большинства людей, которые на крошечном пространстве своих крыш сушат овощи и фрукты и вывешивают белье, Нахт использует террасу на крыше своего просторного жилища для более занимательных целей, например для наблюдений за прохождением звезд по ночному небу, ибо это таинство — его глубочайшая страсть. А еще он устраивает на крыше свои знаменитые собрания, куда приглашает людей всех родов деятельности. Так и сегодня: плотная толпа теснилась здесь, попивая превосходное вино, подкрепляясь изысканными закусками с многочисленных подносов, расставленных повсюду на столиках, и болтая о том о сем под защитой украшенного великолепной вышивкой тента или под зонтами, которые терпеливо держали над ними потеющие слуги.

Открывавшийся с террасы вид был одним из лучших в городе. Крыши фиванских домов расстилались вокруг по всем направлениям — лабиринт цвета умбры и терракоты, усеянный красными и желтыми пятнами сушащихся злаков, ненужной или выброшенной мебели и ящиков, птиц в клетках и других таких же групп людей, которые собрались на этих наблюдательных площадках над хаосом улиц. Глядя на открывающуюся панораму, я осознал, насколько город разросся за последние десять лет.

Тутанхамон желал, чтобы все видели, как он демонстрирует вновь обретенную верность и щедрость правящей семьи по отношению к богу-покровителю этого города, Амону, и жрецам, владевшим и управлявшим его храмами, для чего возводились новые монументы и храмовые постройки, одна амбициознее и блистательнее другой. Для строительства требовалось множество инженеров, мастеровых и в особенности чернорабочих, чьи лачуги и поселения вырастали вокруг храмов, отодвигая границу города все дальше на распаханные земли. Я поглядел на север и увидел древние темные улочки, застроенные лавками, свинарниками, мастерскими и крошечными домиками — неукротимое сердце города, рассеченное пополам неестественно прямой линией Аллеи сфинксов, проложенной еще до моего рождения. На западе серебристой змеей сверкала Великая Река, и на обоих ее берегах, словно аккуратно разбитое зеркало, ослепительно сияли затопленные паводком поля.

Гораздо дальше, на западном берегу, в пустыне за полосками пашен находились огромные каменные заупокойные храмы, а еще дальше — тайные подземные гробницы в скрытой от глаз Долине царей. К югу от храмов виднелся царский дворец Малькатта в окружении административных зданий и жилых домов, а прямо перед ним — обширные застойные воды озера Биркет-Абу. Позади города с прилегающими территориями проходила отчетливая граница между Черной и Красной землями: там возможно стоять одной ногой в мире живого, а другой в царстве пыли и песка — там, где каждую ночь пропадает солнце, куда мы отсылаем наши души после смерти и наших преступников на гибель и где рыщут чудовища из наших кошмаров, преследуя нас в огромной, бесплодной тьме.

Прямо перед нами с севера на юг, между великими храмовыми комплексами — Карнаком и Южным храмом — тянулась Аллея сфинксов, пустая, словно высохшее русло реки, если не считать подметальщиков, которые старались как можно быстрее вымести последние следы пыли и мусора, дабы все выглядело безупречно. Перед огромной, сложенной из глиняных кирпичей и покрашенной стеной Южного храма молчаливыми рядами стояли фаланги фиванского войска и толпились жрецы в белых одеждах. После бурлящего хаоса пристани здесь царили сплошной регламентированный порядок и подчинение. Стражники-меджаи сдерживали толпы, напиравшие со всех сторон на площадь и Аллею и сливавшиеся вдалеке с дрожащим маревом; едва ли не весь народ собрался тут, привлеченный надеждой на благосклонный взгляд бога в этот праздник праздников.

Возле меня возник Нахт. На минуту мы оказались наедине.

— Мне кажется, или в воздухе витает что-то необычное? — спросил я.

Он кивнул:

— Атмосфера никогда не бывала настолько напряженной.

Ласточки, одинокие в своем веселье, резали воздух над нашими головами. Я тайком вытащил холщовый амулет и показал Нахту.

— Что можешь мне сказать об этом?

Он удивленно взглянул на него и быстро прочел надпись.

— Это заклинание для усопших, как даже ты наверняка знаешь. Но особенное. Говорят, его написал Тот, бог письма и мудрости, для великого бога Осириса. Чтобы заклинание имело ритуальный эффект, чернила должны быть сделаны из мирры. Как правило, к подобным ритуалам прибегают при погребении лишь самых высочайших из высокопоставленных особ.

— То есть? — спросил я озадаченно.

— Высших жрецов. Царей. Где ты это нашел?

— На трупе одного хромого мальчика. Это был совершенно точно не царь.

Теперь Нахт выглядел удивленным.

— Когда?

— Сегодня, ранним утром, — ответил я.

Поразмыслив над странными фактами, он затем покачал головой.

— Пока что я не могу понять, что это значит, — заключил Нахт.

— Я тоже. Помимо того, что не верю, будто это совпадение.

— Называя что-то совпадением, мы просто признаемся, что видим связь между двумя событиями, но не можем обнаружить, в чем эта связь состоит, — лаконично изрек Нахт.

— Все, что ты говоришь, друг мой, всегда звучит истинной правдой. У тебя дар — превращать неразбериху в эпиграмму.

Он улыбнулся.

— Верно, но для меня этот дар — едва ли не тирания, поскольку я мыслю гораздо более четко, чем нужно в моих же интересах. Ведь жизнь, как мы знаем, в основном представляет собой хаос.

Под моим внимательным взглядом Нахт вновь погрузился в размышления о полоске холста и странном заклинании. У него на уме было что-то, чего он не хотел мне говорить.

— Да, тут какая-то загадка… Но пойдем же, — проговорил он в своей безапелляционной манере, — у меня прием, и здесь собралось множество людей, с которыми я хочу тебя познакомить.

Нахт взял меня за локоть и попел в гущу гомонящей толпы.

— Ты же знаешь, я не выношу сильных мира сего, — пробормотал я.

— Ох, не будь таким замкнутым снобом. Здесь сегодня собралось много людей с выдающимися интересами и пристрастиями — архитекторы, библиотекари, инженеры, писатели, музыканты и еще несколько предпринимателей и коммерсантов вдобавок, поскольку искусство и наука тоже зависят от хороших вложений. Как наша культура будет развиваться и расти, если мы не будем делиться своими знаниями? И где еще сможет стражник-меджай наподобие тебя пообщаться с ними?

— Ты прямо как пчелка, что перелетает с цветка на цветок, — то тут попробует нектара, то там…

— Очень неплохое сравнение, разве что в нем я выгляжу дилетантом.

— Друг мой, я никогда не обвинил бы тебя в дилетантизме, или любительщине, или непрофессионализме. Ты — нечто вроде философа, наделенного духом искателя.

Он удовлетворенно улыбнулся.

— Мне нравится, как это звучит. Этот мир, как и мир Иной, полон странностей и загадок. Уйдет много жизней, чтобы понять их все до конца. А нам, сдается мне, отведена только одна, как это ни печально.

Прежде чем я успел ускользнуть под благовидным предлогом, он представил меня группе людей средних лет, что вели беседу под навесом. Все они были пышно разодеты: и ткани, и драгоценности были самого высшего качества. Каждый из них разглядывал меня с любопытством, словно некий странный, но интересный объект, который, возможно, стоит купить, если цена окажется сходной.

— Это Рахотеп, один из моих старинных друзей. Он главный сыщик здесь, в Фивах, специализируется на убийствах и загадочных происшествиях! Кое-кто считает, что его стоило бы при первой же возможности сделать начальником городской Меджаи.

Я постарался, как мог, справиться с этой порцией публичной лести, хотя ненавидел такие вещи, и Нахт прекрасно об этом знал.

— Думаю, всем вам известно, что мой дорогой друг славится своим красноречием, — заметил я. — Он может грязь обратить в золото.

Они все разом кивнули, явно довольные этим высказыванием.

— Красноречие — опасное искусство. Это манипуляция различием — кто-нибудь мог бы сказать «расстоянием» — между истиной и образом, — произнес низенький толстый человек с лицом, напоминающим подушечку для сидения, и испуганными голубыми глазами ребенка. Он сжимал в кулаке уже опустевший кубок.

— И в наши времена это расстояние стало средством осуществления власти, — сказал Нахт.

Последовала небольшая неловкая пауза.

— Господа, это собрание попахивает чуть ли не заговором, — сказал я, чтобы разрядить обстановку.

— Но разве не всегда было так? Красноречие стало средством убеждения с тех самых пор, как человек начал разговаривать — и уверять своих врагов, что на самом деле он является их другом… — высказался еще один.

Раздались смешки.

— Верно. Но насколько более запутанно все стало сейчас! Эйе и его приспешники сбывают нам слова, выдавая их за истину. Но слова изменчивы и ненадежны. Уж я-то знаю! — хвастливо заявил голубоглазый.

Несколько человек рассмеялись, подняв руки и шевеля своими изящными пальцами в знак одобрения.

— Хор — поэт, — объяснил мне Нахт.

— В таком случае, вы мастер двусмысленностей, — сказал я, обращаясь к толстяку. — Вы овладели скрытыми значениями слов. Это очень полезное умение в наши времена.

Тот радостно хлопнул в ладоши и загикал. Я понял, что он слегка пьян.

— Верно, ибо это времена, когда никто не может сказать, что он в действительности имеет в виду. Нахт, друг мой, где вы отыскали это замечательное создание? Стражник-меджай, понимающий поэзию! Что же будет дальше? Танцующие солдаты?

Компания рассмеялась еще громче, явно настроенная поддерживать легкую и непринужденную беседу.

— Уверен, Рахотеп не обидится, если я открою, что и он тоже писал стихи, когда был помоложе, — сказал Нахт, словно желая загладить те трещинки толщиной в волосок, что начали проявляться в разговоре.

— Они были очень плохи, — возразил я. — И от них не осталось никаких вещественных доказательств.

— Но что же произошло, почему вы оставили это дело? — озабоченно спросил поэт.

— Не помню. Наверное, мною завладел мир.

Поэт повернулся к собравшимся, широко раскрыв глаза от изумления.

— Им завладел мир! Хорошая фраза! Пожалуй, мне придется ее позаимствовать.

Компания благосклонно закивала.

— Осторожней, Рахотеп! — сказал один из них. — Я знаю этих писателей — они говорят «позаимствовать», когда имеют в виду «украсть». Вскоре вы увидите свои слова в ходящем по рукам свитке современной поэзии!

— И, насколько я знаю Хора, это будет какая-нибудь злая сатира, а вовсе не любовные стихи, — прибавил другой.

— Лишь очень немногое из того, что я делаю, достойно занять место в стихотворении, — сказал я.

— И именно поэтому, друг мой, это так интересно, поскольку в противном случае все искусственно, а ведь как легко устать от искусственного! — отозвался поэт, сунув свой пустой кубок проходящему мимо слуге. — Нет, вкус истины — вот это по мне!

Одна из служанок приблизилась, вновь наполнила наши кубки и удалилась со спокойной улыбкой и завладев вниманием нескольких, если не всех, мужчин. Я подумал о том, как мало, должно быть, знает этот человек о реальности. Затем беседа возобновилась.

— Мир определенно во многом изменился за последние годы, — сказал кто-то.

— И несмотря на рост нашего международного влияния, и наши успехи в сооружении величественных построек, и уровень достатка, которым многие из нас теперь наслаждаются…

— Болтовня! — насмешливо перебил поэт.

— …не все изменения были к лучшему, — согласился говоривший.

— Я против перемен. Их переоценивают. От них ничто не становится лучше, — заявил Хор.

— Бросьте, что за нелепое мнение! Оно противоречит всякому смыслу. Это попросту признак возраста — мы стареем и нам кажется, что мир становится хуже, нравы вырождаются, нормы этики и знания размываются, — сказал Нахт.

— А политическая жизнь все более и более напоминает зловещий фарс, — подхватил поэт, вновь опустошая свой кубок.

— Мой отец постоянно сетует из-за подобных вещей, и я пытаюсь с ним спорить, но у меня ничего не получается, — заметил я.

— Так будем же честны по крайней мере друг с другом! Великая тайна заключается в том, что мы оказались под властью людей, чьих имен мы почти не знаем, занимающих какие-то загадочные должности, и всем этим правит старик, страдающий манией величия, но не имеющий даже царского имени, чья отвратительная тень, кажется, простирается над всем миром с тех пор, как я себя помню. Из-за амбиций великого генерала Хоремхеба мы втянуты в долгую и до сего дня бесплодную войну с нашими старинными врагами, в то время как дипломатия несомненно могла бы дать гораздо больше и при этом избавить нас от бесконечного истощения наших финансов. Что же до двоих царственных детей, то им, похоже, никогда не будет позволено вырасти и занять свое законное центральное место в жизни Обеих Земель. Как случилось, что возникло такое положение, и как долго это может продолжаться?

Хор высказал истину, которая не могла быть высказана; казалось, ни у кого не хватало храбрости ему ответить.

— С нашей точки зрения мы устроились весьма уютно; если взглянуть на окружающую нас обстановку, мы процветаем. У нас есть достаток, есть работа, есть наши роскошные дома и слуги. Возможно, для нас это неплохой компромисс. Но вам, я полагаю, открыта совершенно иная сторона жизни? — спросил меня высокий утонченный господин, поклонившись и представившись как Неби, архитектор.

— Или, возможно, вы действительно видите ужасную реальность жизни, как она есть, в то время как мы, живущие в заколдованном круге нашего комфортабельного существования, надежно защищены от нее, — добавил поэт с ноткой высокомерия в голосе.

— Почему бы вам как-нибудь ночью не составить мне компанию и не выяснить это самому? — предложил я. — Могу показать вам глухие закоулки и лачуги, где честные, но неудачливые люди поддерживают свое существование благодаря объедкам, которые мы выбрасываем, даже не думая. А еще я мог бы познакомить вас с некоторыми весьма успешными профессиональными преступниками, знатоками порока и жестокости, для которых люди — не больше чем товар. У многих из них есть богатые конторы в городе, а также красивые жены и дети, живущие в отличных домах в новых комфортабельных пригородах. Они закатывают щедрые обеды, они вкладывают деньги в земельные участки, но их богатство построено на крови. Я могу показать вам реальную сторону этого города, если вы этого хотите.

Поэт театральным жестом поднес свои короткопалые ручки ко лбу.

— Вы правы. Лучше я оставлю реальность вам. Я не могу выносить ее в больших количествах — да и кто может? Признаю, я трус. При виде крови мне становится плохо, я терпеть не могу глядеть на бедняков в их ужасной одежде, и даже если кто-нибудь случайно сталкивается со мной на улице, я начинаю вопить в страхе, что меня сейчас ограбят и изобьют. Нет уж, я предпочитаю оставаться в безопасной, хорошо воспитанной компании слов и свитков в своей уютной библиотеке.

— Даже слова в наше время могут оказаться не столь уж безопасны, — заметил еще один из гостей, стоявший позади всех, где навес отбрасывал самую прохладную тень. — Не забудьте, здесь присутствует стражник-меджай. А ведь Меджаи — тоже часть реальной жизни этого города. Она и сама не защищена от разложения и упадка, о которых мы говорим. — Он устремил на меня спокойный взгляд.

— А, Себек! Я как раз думал, не собираетесь ли вы к нам присоединиться, — сказал Нахт.

Мужчине, к которому он обращался, можно было дать около шестидесяти лет, у него были короткие с проседью волосы, не тронутые краской. Я отметил пронзительные серо-голубые глаза и печать недовольства жизнью в чертах лица. Мы обменялись поклонами.

— Я не считаю слова преступлением, — произнес я осторожно. — Хотя кое-кто может со мной не согласиться.

— Вот именно. То есть, по-вашему, преступлением является само действие, а не намерение или высказывание? — спросил он.

Остальные переглянулись.

— Да, это так. В противном случае мы все были бы преступниками и сидели бы за решеткой.

Себек задумчиво кивнул.

— Возможно, самое чудовищное — это человеческое воображение, — сказал он. — Ни одно животное, насколько я понимаю, не страдает от мук воображения. И лишь человек…

— Воображение способно побудить к действию как самое хорошее в нас, так и самое худшее, — согласился Хор. — Уж я-то знаю, что мое хотело бы сделать с некоторыми людьми!

— Ваши стихи сами по себе достаточно мучительны, — съязвил архитектор.

— И именно поэтому цивилизованная жизнь, нравственность, этика и так далее имеют значение. Мы наполовину просвещены, но наполовину остаемся чудовищами, — настойчиво сказал Нахт. — Мы должны основывать свою вежливость на разумности и взаимной пользе.

Себек поднял свой кубок.

— За вашу разумность! Желаю ей всяческих успехов!

Его тост был прерван ревом, донесшимся снизу, с улицы. Нахт хлопнул в ладоши и крикнул:

— Пора!

Все, кто был на террасе, поспешили к парапету, и компания рассеялась в стремлении занять места, откуда открывался лучший вид на праздничное действо.

Возле меня возникла Сехмет.

— Отец, отец, пойдем, не то ты все пропустишь!

Она потащила меня прочь. По улице вновь прокатилась широкая волна ликования, подобная грому; все дальше и дальше катилась она по толпам, запрудившим сердце города. Нам открывался превосходный вид на открытое пространство перед стенами храма.

— Что там происходит? — спросила Туйу.

— Царь и царица ждут в храме нужного момента, чтобы появиться и приветствовать бога, — сказал Нахт.

— А что там, в храме?

— Тайна внутри тайны, покрытая тайной, — ответил он.

Туйу искоса бросила на него раздраженный взгляд.

— Это все равно что вообще ничего не сказать, — отметила она, совершенно справедливо.

Нахт улыбнулся.

— Там находится совершенно новое сооружение — Колонный зал. Его только-только закончили после многих лет работы. На всей земле не существует ничего подобного. Его колонны вздымаются до небес, и они целиком покрыты резьбой и удивительными изображениями царя, приносящего жертвы, а крыша разрисована бесчисленными золотыми звездами, посреди которых изображена богиня Нут. За этим залом расположен просторный Солнечный двор, окруженный множеством высоких, стройных колонн. А дальше нужно идти через множество входов, проходя дверь за дверью, а полы поднимаются все выше, а потолки опускаются все ниже, а тени сгущаются все гуще и гуще — и все это ведет в сердце всего сущего: в тайный склеп бога, где его будят на рассвете, кормят самой лучшей пищей, одевают в самые роскошные одежды, а потом укладывают спать на ночь. Однако входить туда позволяется лишь очень немногим жрецам и самому царю, и никто из них не может даже говорить о том, что они видели. И ты тоже не должна никогда говорить о том, что я только что тебе рассказал. Потому что это великая тайна. А великие тайны влекут за собой великую ответственность. — Он строго посмотрел на девочку.

— Я хочу увидеть все это! — Она улыбнулась широкой, самоуверенной улыбкой.

— Ты никогда этого не увидишь, — внезапно сказала Сехмет. — Ты же всего лишь девочка!

Нахт все еще думал, как на это ответить, когда трубы разразились оглушительными фанфарами; по этому сигналу ряды жрецов, все как один, упали на колени в мелкую пыль, а солдаты встали навытяжку, сверкая наконечниками копий и стрел на безжалостном солнце. Затем из тени огромной стены, ограждавшей храм, возникли две маленькие фигурки: они сидели на тронах, несомых сановниками и окруженных чиновниками и их помощниками. В тот момент, когда царственные фигуры явились из тени на свет, яркие солнечные лучи упали на их одежды и высокие короны, и те засияли ослепительным блеском. Полная тишина воцарилась над городом. Даже птицы умолкли. Началась самая важная часть праздничного ритуала.

Однако первые несколько мгновений ничего не происходило, словно царская чета прибыла слишком рано, и никто еще не придумал, чем бы их занять. Держатели царских зонтов достали свои орудия и укрыли правителей кружками тени. Затем из конца улицы донесся рев, возвещая прибытие бога в его золотой раке, покоящейся на плечах носильщиков, и процессия медленно и торжественно обогнула угол, возникнув в яркой вспышке света. Царственные фигуры сидели в ожидании, похожие на куклы — разряженные, деревянные и маленькие.

Бог приближался. Перед ним шли высокопоставленные жрецы, распевая молитвы и заклинания, вокруг толпились акробаты и музыканты, позади вели белого жертвенного быка. Наконец царь с царицей поднялись на ноги: Тутанхамон, Живой образ Амона, и рядом с ним Анхесенамон.

— Она выглядит испуганной.

Я опустил взгляд на Сехмет, потом вновь посмотрел на царицу. Моя дочь была права. Если отвлечься от атрибутики власти — короны и пышных одежд, — было видно, что жена правителя нервничает.

Краем глаза я заметил, как над плотной толпой, стоявшей под зонтами, чтобы уберечься от яркого солнечного света, возникло несколько фигур, поднятых другими фигурами — так поднимают акробатов на сомкнутых руках, — затем быстрые движения, мелькание что-то бросающих рук, и в воздух по высокой дуге взмыли маленькие темные шарики, следуя над головами толпы по неумолимой траектории к стоящим царю и царице. Время, казалось, растянулось и замедлилось, как бывает в последние секунды перед катастрофой.

Череда ярко-красных всплесков внезапно взорвалась на безукоризненно чистых одеждах правителей и на земле вокруг них. Царь, пошатнувшись, отступил назад и осел на трон. На бесконечное мгновение все остановилось в безмолвии и в глубочайшем шоке. А затем мир раскололся на тысячу осколков в шуме, хаосе движения и воплей.

Я боялся, что Тутанхамон мертв, однако он медленно поднял руки, в ужасе и отвращении, не желая прикасаться к красной жидкости, что стекала по царским одеяниям и лужицей скапливалась в пыли. Кровь? Да, но не царская — ее натекло слишком много и чересчур быстро. Рака бога заколебалась, несущие ее жрецы, не зная, как действовать, ждали указаний, которые не поступали. Анхесенамон в смятении оглядывалась; затем, словно пробуждаясь от тяжелого сна, ряды жрецов и солдат вдруг сломали строй.

До моего сознания наконец дошло, что девочки визжат и заливаются слезами, что Туйу прижалась ко мне всем телом, а Танеферет обнимает двух других. Нахт бросил на меня быстрый взгляд, в котором читались потрясение и изумление этим святотатственным деянием. Повсюду на террасе мужчины и женщины оборачивались друг к другу, поднося руки ко рту, или же взывали к небесам, ища утешения в минуту бедствия. Внизу под нашим домом поднялась суматоха — паникующая толпа в смятении разворачивалась, прорываясь сквозь ряды стражников-меджаев в попытке выбраться на Аллею сфинксов и убежать подальше от места преступления. Меджаи в ответ налегали на толпу, лупя дубинками всех, до кого дотягивались, волоча безвинных очевидцев за волосы, валя мужчин и женщин на землю — где кое-кого и затаптывали — и сгоняя всех, кого могли, в одну кучу.

Я снова посмотрел на то место, откуда кидали шарики, и заметил молодую женщину с напряженным от волнения лицом. Она, несомненно, была одной из кидавших; я увидел, как она оглянулась вокруг, проверяя, не заметил ли ее кто-нибудь, а затем целеустремленно направилась прочь в окружении молодых людей, которые, казалось, специально обступили ее, точно охрана. Потом женщине в голову пришла новая мысль, она подняла голову и увидела, что я на нее смотрю. Мгновение она глядела мне прямо в глаза, затем спряталась под зонтом, надеясь скрыться в царящем на улицах столпотворении. Однако я видел, что группа стражников-меджаев окружает и собирает вместе всех, кого может поймать, словно рыбаки, и она тоже попала в сети вместе со многими остальными.

Царя и царицу уже унесли, с неподобающей поспешностью, обратно под защиту храмовых стен, куда за ними последовали таинственный бог в своей золотой раке и толпы вельмож — понимая, что выглядят трусливо, они все равно пригибали головы и двигались рысцой. Все исчезли за воротами храма, оставив у себя за спиной такой пандемониум, какого еще не видело сердце города. Несколько наполненных кровью пузырей — оружие, внезапно ставшее не менее могучим, чем самый искусно сработанный лук и самая лучшая и верная стрела — переменили все.

Я смотрел на площадь далеко внизу подо мной, переполненную пародом, вихрящуюся водоворотами паники, и на мгновение эта кажущаяся твердь превратилась в бездонную пропасть, полную теней, и я увидел, как змея хаоса и разрушения, которая лежала там, свернувшись, невидимая для всех, под нашими ногами, открывает свои золотые глаза.