Назойливые голоса вокруг усиливали тупую боль во лбу. Липкими от пота пальцами Калавун массировал лоб медленными кругами. Закатное солнце сделало небо золотисто-малиновым, но жара не спадала.

— Мой повелитель. — Молодому атабеку пришлось повторить эти слова несколько раз, прежде чем Калавун устало отозвался:

— Да, эмир Давуд, говори.

— Пришло время действовать. Ильхан уговаривает правителей Запада начать Крестовый поход. Послал туда посольство. Мы не должны позволить им объединиться. Вместе франки и монголы могут нас одолеть.

— Сегодня был тяжелый день, — пробормотал Калавун после молчания. — Давай обсудим это завтра, когда нас всех освежит сон. И надеюсь, достигнем решения.

— Ты говорил это на прошлом совете, — проворчал другой эмир. — Но до сей поры ничего не решено.

— Отчего ты так непочтителен с нашим султаном, эмир Ахмад?

Принц аль-Ашраф Халил поднялся на ноги и пристально посмотрел на эмира.

Ахмад глянул на Калавуна и склонил голову.

— Прости мою дерзость, повелитель султан. И ты, мой принц. — Он поклонился Халилу.

Калавун махнул рукой:

— Садись, сын мой. Эмир прав, и я понимаю его заботу. — Калавун тяжело поднялся с трона и сошел с помоста к эмирам, сидящим на ковре вокруг низких столов, уставленных едой и напитками. Он был, как и прежде, могуч, разве что немного ссутулен. Ему было шестьдесят пять, о чем свидетельствовали седина и морщины на смуглом лице. — Мы обсуждаем это давно. Дольше, чем многие из вас могут представить. И каждый раз одно и то же. Приходит весть, что монголы и франки намерены объединить силы и вторгнуться на наши земли. Это вызывает тревогу. — Калавун начал ходить, сжимая кулаки. — Одни призывают к действиям, другие, их всегда меньше, советуют повременить. — Он замолк. Молодые эмиры с интересом ждали продолжения. — Но вести всегда приходят, будоражат людей, а потом забываются. Для Крестового похода у франков на Западе нет ни возможностей, ни желания. Так было, и так будет.

— А если они объединятся с монголами, мой повелитель? — спросил один эмир. — Что тогда?

— Мы узнаем об этом заранее и будем действовать по обстановке, — ответил Калавун. — Подумай, сколько времени займет у франков собрать войско. И сколько войска у нас. Так что нам ничто не угрожает.

— А нападение рыцарей ордена Святого Иоанна, мой повелитель? — возразил Давуд.

— Госпитальеры за это заплатили, — подал голос пожилой эмир с лицом, испещренным шрамами. — Они лишились своих последних удаленных от моря крспостей.

Давуд подался вперед.

— Мы взяли их крепости, но не лишили жизни. Позволили уйти и злобно затаиться в Акре.

— Эмир Давуд, разве ты забыл, что у нас с франками подписан мир? — терпеливо спросил эмир со шрамами. — И до сей поры никаких раздоров не было. Монголы тоже не так опасны. Почему, ты думаешь, они ищут союза с франками? Потому что слабы. Мы раз за разом отбрасывали их за Евфрат, и с каждой проигранной битвой монголы теряли силу.

Калавун кивнул:

— Сейчас наше положение прочное, как никогда.

— Да, я согласен, — расстроенно проговорил Давуд, — монголов лучше сейчас не трогать. Но мы можем покончить с франками. Навсегда изгнать из Палестины!

— Ты не слушаешь меня, эмир, — произнес Калавун напряженным голосом. — Если мы возьмемся за франков, правила игры изменятся. Монголы воспользуются моментом и нападут с тыла. Взять Акру нелегко. Осада будет долгой, мы потеряем много воинов. И самое главное, ты ручаешься, что мы ее возьмем? — Он пристально посмотрел на Давуда. — Ты молодой и не ведаешь, сколько раз пытался взять Акру великий султан Бейбарс. Пять! Пять раз он осаждал этот город. И что?

— Ничего, — пробормотал Давуд.

Калавун приложил ладонь к уху:

— Говори громче, я тебя не расслышал.

— Султан Бейбарс так и не взял Акру, мой повелитель, — неохотно ответил Давуд.

— А ты думаешь, если я нарушу мирный договор, который сам подписал с Темплом, купцами и знатью Акры, который ни разу не был нарушен за последние десять лет, они будут сидеть и ждать своей смерти? Нет. Вот тогда франки решат объединиться с монголами. А ты сам сказал — вместе они смогут нас одолеть. Зачем же без особой нужды бросать их друг другу в объятия? — Калавун замолк и сердито посмотрел на собравшихся. — Совет закончен. Я дозволяю вам удалиться.

Появились слуги, чтобы убрать со столов, а он поднялся на помост и, морщась, сел на трон. Посмотрел на сына:

— Ты со мной не согласен?

— Нет, отец, — почтительно отозвался Халил.

— Даже после того, что я сказал?

— Я не согласен, так как знаю, что победить франков можно. У нас довольно воинов и осадных машин. Я изучил план города. Там есть слабые места. И франки сейчас совсем не те, что во времена, когда их осаждал султан Бейбарс. Между ними разброд.

— Но городские стены и ныне крепки, — спокойно возразил Калавун. — Это не изменилось.

— Отец, почему ты принимаешь отношения с франками так близко к сердцу? — спросил Халил, удивив Калавуна напряженностью тона. — И всегда их защищаешь! — Принц спустился с помоста и направился к окну. Порыв ветра взъерошил его волосы.

Калавун смотрел на сына. Халил не переставал его удивлять. Аллах наградил мальчика мудростью. Из него вышел бы хороший мулла, но он стал воином и в свои двадцать четыре года не уступал в военной стратегии самому Бейбарсу.

Бейбарс.

В последнее время Калавун часто обращался мыслями к старому товарищу. Наверное, потому, что теперь хорошо осознавал его трудности, что касалось франков. Все было одно и то же, если не считать, что Бейбарс не имел желания дружить с ними. Он просто считал монголов худшим злом.

А с Халилом получилось странно. Калавун тщетно пытался воспитать Бараку-хана в духе терпимости, стремлении к миру и упустил собственного сына. И главное, Халил вовсе не испытывал к франкам безумной фанатичной ненависти. Он просто изучил факты и пришел к убеждению: они не имеют права здесь находиться и должны быть изгнаны. Но Калавун твердо верил в свою правоту. Он сотрудничал с франками ради блага народа. И трон этот занял тоже поэтому.

Барака-хан так и не успел стать полноправным правителем Египта. Калавун, поддерживаемый эмирами и войском, мягко его низложил и объявил султаном себя. Позволил Бараке бежать вместе с матерью. Так же он поступил и с его малолетним братом Саламишем. Калавун мог заставить Бараку признаться в отравлениях, бросить его в тюрьму, казнить, но он дал ему уйти. Потому что нашел в себе силы покарать Бараку. Да и что толку. Все равно Бейбарса и Айшу не воскресить. Потом одна за другой последовали смерти двоих близких. Старшего сына Али, крепкого и очень способного, за две недели съела лихорадка. А Ишандьяра зарубили в переулке Каира вскоре после возвращения войска из Дамаска. Убийц поймали и казнили, но рана в душе Калавуна до сих пор не заросла. Он укрепил свой трон и обеспечил мирную жизнь народа. Разве этого мало?

Мусульмане и христиане смотрели друг на друга косо, как и прежде, но годы правления Калавуна были спокойными, торговля и ремесла процветали. Монголы тоже вели себя тихо, нападать не смели. Калавун подписал с франками новый мирный договор. Очень постарался Кемпбелл, убедивший великого магистра в его необходимости, а тот, в свою очередь, убедил в этом власти Акры.

Но этот мир был хрупкий. Даже сейчас, когда султаном стал он, а «Анима Темпли» возглавил Уильям Кемпбелл и они продолжали поддерживать тайную связь, не допустить войны было очень сложно. Многих эмиров это не устраивало. И прежде всего его сына.

В дверь постучали. Вошел Назир со свитком в руке, обменялся веселым приветствием с Халилом. В последние несколько лет Назир и Халил очень сблизились, и Калавун был этому рад.

После смерти Бейбарса сирийский атабек ожесточился и замкнулся в себе. Калавун относил это на счет страданий, перенесенных в плену у ассасинов. Но шло время, а Назир по-прежнему оставался черств и замкнут, и опечаленному Калавуну пришлось отослать его в гарнизон на сирийской границе в надежде, что пребывание вдали от суеты двора пойдет ему на пользу. Так и случилось. Прошло шесть лет, и Назир вернулся, став тише и спокойнее. Затем прошло еще время, и дружба восстановилась. Назир снова стал ближайшим доверенным султана. Калавун даже дал его имя своему новорожденному сыну.

— Прибыли ежемесячные донесения из Дамаска и Алеппо, мой повелитель, — сказал Назир, протягивая свиток. — Твои советники их уже внимательно прочли. Там есть кое-что, о чем надо поговорить.

— Поговорим, — пробормотал Калавун, взяв свиток.

— Как прошел совет?

— Думаю, мне все же удалось убедить некоторых эмиров в своей правоте.

Халил у окна преувеличенно громко вздохнул.

— Ты хочешь что-то сказать, Халил? — спросил Калавун. — Говори. Я всегда рад тебя выслушать.

— Ты рискуешь, отец, продолжая не замечать, сколько эмиров желают ухода франков. Я опасаюсь за твою жизнь, — добавил он тихо.

— Ничего со мной не будет, — ответил Калавун. — К тому же меня надежно охраняют. — Он подошел к сыну, положил руку на плечо. — Пошли поужинаем вместе, поговорим. — Затем повернулся к Назиру: — У тебя все?

— Да, мой повелитель.

Калавун кивнул и направился с сыном к дверям.

Назир вернулся в свои покои разобраться в бумагах, касавшихся покупки новой партии невольников, большей частью монголов, для полка Мансурийя, теперь ставшего гвардией султана.

Через некоторое время явился слуга со свитком:

— Для вас, почтенный атабек.

— Кто прислал?

— Не могу знать, почтенный атабек. Свиток передали стражи, что стоят у ворот.

Нахмурившись, Назир подошел к окну и развернул свиток. Чтение было недолгим. В конце он свирепо смял пергамент и отбросил в сторону, упер ладони в подоконник, опустил голову. Назиру показалось, что к нему явился призрак. В определенном смысле так оно и было.

Его жизнь круто изменилась тридцать лет назад после падения Багдада под натиском монголов. Потом началась неволя, его разлучили с братом Кайсаном, старшим на четыре года, единственным близким человеком. Девятнадцатилетнего Назира продали в войско мамлюков. Весь первый год он думал о побеге, но так и не решился. Да и бежать было некуда. И Назир посвятил всего себя воинской подготовке, понимая, что чем выше он поднимется, тем больше будет свободы. Ему повезло попасть под начало Калавуна, и довольно скоро он сам стал покупать невольников и готовить их для войска. Его очень удивляло, как быстро мальчики привыкали к жизни среди мамлюков, как легко воспринимали то, что им внушали, как легко забывали свое прошлое и веру. Достаточно было нескольких месяцев. Вот что значит юный возраст. Поскольку сам Назир ничего не забыл. Ни кем был, ни во что верил.

А родился он в северной Сирии в семье шиитов-исмаилитов. Когда ему исполнилось десять лет, на их деревню напал отряд озверевших суннитов, пожелавших расправиться с шиитами, объявленными еретиками. Спастись удалось лишь Назиру и Кайсану. Они провели ночь в горах и, вернувшись наутро в деревню, нашли там пепелище. Повсюду на пропитанной кровью земле были разбросаны порубленные тела жителей. Почти месяц мальчики скитались по горам, пока их не подобрал караванщик, сириец-христианин, и пристроил ухаживать за верблюдами. Назиру такая жизнь нравилась, но Кайсан был угрюм и дерзок, пока купец не сунул ему в руку меч и не сделал стражником. Восемь лет они провели с караванами, путешествуя между Алеппо, Багдадом и Дамаском, и были довольны жизнью, но трагедия их деревни из памяти не стерлась. А затем произошло нашествие монголов на Багдад и рабство.

Прошли годы, и Назир примирился с жизнью под началом мамлюков-суннитов. Он чувствовал себя тигром, у которого вырвали клыки и притупили когти. Сердце продолжало бунтовать, но бросаться на прутья клетки не стоило.

Назир медленно наклонился, поднял с пола смятый свиток и развернул. Скользнул глазами в самый низ, где стояла подпись, сделанная красными чернилами неаккуратным почерком: